Сноп полевой — он же раскидистый. Стоит подпоясанный — натурально человек. Он мне первые мысли и дал, как кукол делать. Когда начинала, то думала, как же быть: ведь головы-то нет, ног-то нет, рук-то нет! Что же это за кукла?

 

 

Я — к бабушке одной: как раньше делали? «Делать, — говорит, — делали, а как, не знаю». Вот и вспомнила я про снопы. У нас раньше яровой хлеб вязали поясками, а пояски эти плели из ржаной соломы. Это мне и помогло: пучок соломы скрутила, пополам его перегнула, ниткой суровой повыше перетянула, и вышла голова. По нескольку соломин в сторону от туловища развела — руки. Такой вот первый образец и послала в Пензу, в Дом народного творчества. Это они меня просили соломенную куклу, как в старину, сделать...

Так рассказывала мне Екатерина Константиновна Медянцева, единственная в России мастерица, сумевшая возродить древнее, уходящее корнями в далекое языческое прошлое ремесло. Да и не ремесло даже, а скорее обычай: ведь делали соломенных кукол не на продажу — для себя. Надевали на них кафтан и шапку, опоясывали кушаком, ноги обували в лапотки, а потом сжигали фигурки, веселясь на проводах масленицы, или пускали в воду, провожая весну. Замечательный знаток отечественной старины А. Сахаров писал, что жители многих русских сел устраивали на лугу особенный шалаш, убирали его цветами и венками, в середину ставили соломенное чучело... В шалаше перед ним ставили приносимое кушанье, вино и другие лакомства. Вокруг шалаша одни поселяне разыгрывали хороводы, молодые плясали, иные в кружках пели песни, другие вели борьбу... После всего начиналось пирование. В заключение всего раздевали чучело и бросали его со смехом в озеро». Обряд, словно стрела, пущенная тугой тетивой из прошлого тысячелетия, еще памятен многим нашим бабушкам. Впрочем, древний магический смысл, который несла в себе соломенная кукла, не мешал ей быть в то же время любимой игрушкой деревенской ребятни.

Заново родившись сегодня в селе Михайловка под Пензой, соломенная кукла не знает, конечно, ритуального предназначения, не стала она вновь и детской забавой. Зато заворожила всех, кому дорого исконно русское искусство, вернув нам еще один потерянный самобытный пласт народного рукомесла. Ныне работы Медянцевои украшают многие выставки и крупнейшие музеи страны.

От железнодорожной станции до Михайловки шестнадцать километров, вымеренных в зимнюю пору гусеничными тракторами да лыжами — единственными транспортными средствами, соединяющими жителей с внешним миром в сильные снегопады или пургу. Мне повезло: светило, отражаясь в голубых снежных застругах, редкое в декабре солнце, и глубокая колея-траншея оставляла надежду на колесный транспорт. В кабине мощного новенького самосвала я и доехал до дома Медянцевои.

Быстротечен зимний день: едва миновал полдень, а на деревню уже наползают сумерки. С крыльца я обернулся на заходящее солнце и, успокаивая себя, отметил, что садится оно не в дымке, а в чистом, прозрачном морозном воздухе, обещая назавтра такой же ясный день, а значит, и хорошую обратную дорогу.

Завидя гостя, Екатерина Константиновна кинулась ставить самовар.

— Ведь наказывала всем, приезжайте летом: благодать тут, зелень, красота, по дороге машины ходят. А вы зимой, да еще в осеннем пальто. Ну как заметет? Неделю из дома нос не высунешь. В буран идти тут верная смерть. Я почему говорю, мне не жалко, живите на здоровье, но ведь у вас, городских, всегда спешные дела. Ну да ладно, приехали — и хорошо, и ладно, главное, что в избе тепло. Грейтесь, сейчас чай пить будем с медом.

Именно такой и представлял я Медянцеву — живую, маленькую, никогда не унывающую заводилу и запевалу Михайловского народного хора, автора многих песен и частушек, замечательную русскую мастерицу. Серьезное, в улыбке лицо ее хранит ту красоту, над которой не властны ни невзгоды, ни болезни, ни семьдесят с лишним лет трудно прожитой жизни.

...В красном углу вместо божницы зеркало («Я с юности в бога не верила»), под ним телевизор. В книжном шкафу ряды «Библиотеки всемирной литературы»; на столе керосиновая лампа — на случай, если ветер перехлестнет провода; квадратный обеденный стол, большая печь и кровать за занавеской. Гостя не ждали, но все идеально чисто, уютно, так, как может быть только в деревенской избе, в которую входишь, растирая щеки, с крепкого мороза.

Может ли быть что-нибудь приятнее для беседы, чем дымящийся на столе самовар? Глоток за глотком, слово за слово...

— Соломенные жгутики раньше на подоконники клали, чтобы они влагу с окон собирали, — рассказывает Екатерина Константиновна. — Еще, бывало, мать сделает такой жгутик, обрежет его и поставит на стол. Потом постучит рукой по доскам — пучок соломы начинает подпрыгивать, а мне и радостно. Когда побольше стала, сама соломы соберу, перевяжу ее и с таким снопиком по горнице танцую. Это нынче у ребенка два угла игрушек, и не знает он, что с ними делать. Дай ему машину — всю распотрошит. А если дашь скалку — сам начнет себе игрушку делать, одевать ее, баюкать. Вот и я тогда соломенную бабку в сарафан наряжала.

Надо нам, пока мы тут чаи распиваем, соломы для работы подготовить, пусть пока размокает. Я вам в Москву куклу сделать хочу. — Екатерина Константиновна принесла из чулана большой сноп, поставила на пол у печки корыто, налила в него воды и положила в него солому — «она помокнуть должна, чтобы помягче стать, не ломаться».

— Заготовка соломы для меня самое трудное. Да и солома годится не всякая. Ячменная, например, — твердая, ломкая. Лучше всего ржаная: мягче она всякой другой и обработке поддается лучше. Но ржи теперь стали сеять не густо, и мне приходится делать куклы из пшеничной соломы. Запасаю я ее, когда зерно восковой спелости, до покоса дня за три, за четыре. Жну под корень, только ровную, не мятую (поэтому после комбайна она мне уже не годится), приношу домой и кладу на солнце просушиться. На солнце она золотого блеска набирается. А потом складываю в сарай до зимы, летом-то я кукол не делаю, времени нет: огород, пчелы, дров надо заготовить. Зато зимой — за окном метет, вьюжит, а тут сидишь себе в соломе пошавыриваешься...

Перед работой мочу ее в корыте. С моченой соломы обираю листочки, задиринки до самого коленца, но так, чтобы не сломать стебелек. Занятие это долгое. Помню, в позапрошлом году приезжал ко мне племянник на машине, привез с поля снопов двадцать. То лето солнечное выдалось, солома хорошо прокалилась, на многие годы ее золотого сияния хватит. Я эту солому берегу.

Другая беда для меня — когда химией поле кормлено. Полеглые хлеба плохо косить, зерно на них пропадает, вот и придумывают особые удобрения, чтобы тверже стебель становился. Так после этих удобрений солома как деревянная — не согнешь, еле иглой протыкаю. На ней не то что колос — заяц удержится.

Когда начинаю куклу делать, — продолжает Екатерина Константиновна, — беру очищенной соломы щепоть, соломин шестьдесят-семьдесят, на глаз: я их никогда не считаю, выравниваю и смотрю, чтобы, где перегиб будет, коленца не оказалось, а потом скручиваю в жгут... Да что я все рассказываю, сами увидите. Пока солома чуток намокнет, мы передачу посмотрим...

Екатерина Константиновна включила телевизор. Шла передача из Музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.

В затемненной избе мокла в корыте, ожидая своего часа, солома, а Екатерина Константиновна Медянцева, народная художница, работы которой хранятся в Русском музее, не отрываясь следила за экраном, где быстро сменяли друг друга знаменитые полотна. Екатерина Константиновна приезжала в Москву с хором односельчан на фольклорный праздник, но в Пушкинском музее побывать ей не пришлось. Она одобрительно кивала головой, глядя на танцовщиц Дега и «Девочку на шаре» Пикассо, а вот керамика Фернана Леже ее не тронула. Вероятно, чересчур условен, а потому и не совсем понятен был язык его миниатюр.

— Я понимаю: не всегда то искусство настоящее, в котором все с жизни скопировано. Я тоже одно время кукол своих красила, лица им тряпичные делала. Потом как-то прочитала в одном журнале статью про свои куклы, а там сказано, что натуралистично это. Очень я огорчилась и поняла, что солома — материал, которому украшений не нужно, тут все дело в размере, в пропорции. Материал сам себя выявить должен, сам себя выразить. Искусство тогда хорошо, когда перебору нет... Ну, пора за работу...

Екатерина Константиновна усаживается поудобнее к печи, кладет под руки инструмент: «козу» — дощечку, на которой укреплены «рога» из толстой проволоки («На такой дощечке резали раньше солому для скотины»), большие ножницы, нож, иглу и моток суровой нити. Затем достает из корыта горсть соломин, подравнивает их и почти неуловимым движением скручивает в жгут, который складывает пополам. Сильным движением — так что хрустит солома — перетягивает нитью чуть ниже места сгиба — и готова голова. Заготовка кладется на «козу», и лишняя солома перепиливается ножом. Угадывается рост куклы — сантиметров тридцать.

— Сейчас многое по глазомеру делаю, — говорит мастерица, — а скольких трудов это стоило! Руки у меня долго настоящими не получались: то жиденькие слишком, то пыром торчат. — Медянцева берет пучочек поменьше и потоньше, перевязывает у концов и вставляет пониже шеи будущей куклы. Затем прижимает руки к туловищу и обвязывает веревочкой — «это на время, пусть так привыкнут».

— Женскую фигурку я в сарафан старинного фасона наряжаю: на нем понизу ленты в несколько рядов нашивали, так я их плетеночками заменила. Сейчас мы эти плетеночки и будем делать, нужно для них искать соломки тохонькие-тохонькие. Я их в три или четыре пряди плету. Мать мне заплетала косу из восьми прядей — волосы у меня длинные были, хорошие. Дак ведь она сзади меня стояла, рук я ее не видела, вот и не умею теперь, как она.

Когда узенькая плетенка готова, Екатерина Константиновна сворачивает ее кольцом, сшивает концы и надевает сверху на куклу. Обруч спадает на сарафан и удерживается в самом низу.

— Теперь нужен ей кушачок. Какой лучше — красный или зеленый?.. Красный — хорошо! — Она перепоясывает куклу красной ниткой, завязывает ее бантиком-узелком. А под кушак вставляет еще одну плетенку, прямую, — спереди сарафан вертикальная лента украшала. Кукла готова. Медянцева ставит ее на стол, и она стоит ровно, осанисто, подбоченившись.

— А теперь будем делать мужичка. С этим гражданином возни больше будет. Ему еще шапку справить нужно, лапоточки сплести...

Мужичок был готов поздно вечером, и Екатерина Константиновна поставила его с девицей на шкаф — рядом с замечательной соломенной лошадкой, резво несущей сани с возницей.

— Когда делала — столько печек ими истопила: и кривоногие и кособокие выходили, а теперь вон стоит, и шея и голова у нее — все честь честью. У меня еще одна мечта есть: помню, к пасхе раньше в красный угол голубочка соломенного вешали, так вот хочется мне эту птицу сделать.

...Ночь разбудила визгом ветра и скрежетом стропил: бесновалась метель, и сквозь стекла, залепленные снегом, ничего нельзя было рассмотреть. А когда забрезжил рассвет, я с трудом отворил наружную дверь: снега намело по пояс, и он все продолжал сыпать. Света не было, и мы зажгли керосиновую лампу.

— Ну вот и накликала, вот и наворожила, теперь никуда вам хода нет. И не думайте! В такую погоду и трактор не пройдет, да и кто поедет в воскресенье! Так что оставайтесь, сейчас из подпола свинины достану, щи буду варить.

До этого момента я продолжал верить в обещание парторга здешнего совхоза доставить меня на станцию, но теперь стало закрадываться сомнение.

Были готовы наваристые щи и день уже вступал в свои права, когда в завывании ветра послышался посторонний звук. Механический перестук приближался, моментами захлебываясь и вновь набирая силу. Я набросил пальто и вышел на крыльцо. Прямо напротив на снежном поле волчком крутился бульдозер, пробивая дорогу к дому мастерицы...

— Кукол-то, кукол не забудьте, — разволновалась Екатерина Константиновна.

Она достала со шкафа соломенных кукол и, заворачивая молодца в газету, приговаривала: «Ступай в Москву, вот тебя куда отправляют». Я спрятал их от непогоды в сумку и, простившись с Медянцевой, шагнул в сугроб.