Несравненный партизан

Имя Нестора Махно настолько одиозно, что само по себе мешает определить масштаб его личности: то ли это был заурядный партизан-анархист, то ли фигура несравненно более значительная, стоящая если не в первом, то уж во втором ряду участников столь трагической для России Гражданской войны. Иначе говоря, один из тех, кто мог оказывать влияние на ее ход.

За всеми мифами, которыми обросло имя Махно, труднее всего разглядеть, что это так. Во всяком случае, наряду с руководителями мятежного Кронштадта Махно со своей Революционно-Повстанческой армией был самым незаурядным представителем «народной» оппозиции большевизму.

Если Кронштадт был раздавлен в течение месяца, то Махно продержался на ринге Гражданской войны 3 года, успев повоевать с гайдамаками гетмана Скоропадского, немцами, белыми, красными — и все же остаться живым.

 

 

Ему одному удалось добиться того, чего не добивалось ни одно оппозиционное большевикам народное движение: в 1920 году Повстанческая армия и Совнарком Украины подписали соглашение о политической лояльности, о свободе слова и печати (в рамках «социалистического» диапазона частот), а также о свободном избрании в советы представителей всех социалистических партий... Если бы Врангель продержался в Крыму чуть дольше, может статься, что Махно истребовал бы от Совнаркома и территорию для создания «вольного советского строя». Конечно, для зрелых большевиков образца 1920 года все пункты соглашения были лишь тактической хитростью и все «вольные советы» были бы разгромлены уже на следующий день после того, как белые сложили оружие. И все же... До переговоров с восставшим народом большевики не опускались никогда, с исключительной жестокостью подавляя любые восстания. Махно же заставил правящую партию первого в ХХ веке тоталитарного государства нового типа считаться с народом. Только за это заслужил он посмертную славу.

Он был пятым, младшим ребенком в небогатой семье кучера, служившего у Марка Кернера — владельца чугунолитейного заводика в Гуляй-Поле, небольшого городка в приазовской степи, само название которого кажется отзвуком былинных запорожских времен. Что верно: от острова Хортица на Днепре, откуда расточала свою вольность и разбой Запорожская Сечь, до Гуляй-Поля едва ли полсотни верст, а что тут погуляли казаки, да в битвах с крымчаками положили свои чубатые головы, на месте которых повырастали потом станицы их многочисленных потомков, — не подлежит сомнению.

В 1906 году в возрасте несовершеннолетия (17 лет) Махно угодил в тюрьму на каторжный срок, чему тоже, конечно, виной обстоятельства места/времени. Семена, брошенные «Народной волей» и партией эсеров, взошли буйной порослью. Россия бредила революцией. В истории первой русской революции больше всего поражает, с каким самозабвением бросались «в террор» люди, которых не так-то просто вообразить за начинкой самодельных бомб: какие-то рабочие, гимназисты, служащие железных дорог и почтовых контор, учителя. Вековая тирания требовала мести. Взрыв бомбы был равнозначен исполнению приговора Суда Праведных. «Разливной террор» в России 1906—1907 годов не знает аналогов в мировой истории. Но изнутри себя явление это выглядит страшным и заурядным. И деятельность гуляй-польской группы анархистов, куда входил юный Махно, не вышла за пределы этой заурядности: раздобыли револьверы, понаделали бомб, ограбили, для начала, владельцев чугунолитейного заводика, на котором добрая половина группы работала, потом еще кого-то из местных богачей, потом винную лавку... При налете на почтовую карету убили пристава и почтальона. Попали под подозрение полиции. Арестованы. Суд. Приговор: 20 лет. Московские «Бутырки».

Там он познакомился с Петром Аршиновым, «идейным» анархистом, которого, даже будучи уже командиром Повстанческой, он продолжал называть своим «учителем». Потом — февраль 17-го, отречение царя, всеобщая амнистия... В бурлящей Москве Махно так и не сыскал себе ни места, ни дела. Он вообще не любил, не понимал городов. Двадцати восьми лет, не имея за душой ни гроша, ни путевой профессии, он двинул на юг, в родное Гуляй-Поле. И тут вдруг оказался востребован временем: вокруг толчея, митинги, смутные предчувствия, резолюции, собрания — а он подкованный, знает, чего просить, чего требовать. Его растаскивают по пяти комитетам — и ничего, он не теряется, председательствует. Мать, Евдокия Ивановна, гордясь младшеньким, хочет ему и жизнь устроить, как у людей, находит жену, красавицу Настю Васецкую. Свадьба гудела 3 дня. Но до жены ли ему было?

Уже в июле 1917-го власть в Гуляй-Поле перешла к Совету. Махно, естественно, стал председателем. Теперь он озабочен созданием отрядов и добычей оружия, чтобы к осени приступить к конфискации земли у помещиков. Махно порой еще заигрывается в поисках своей «темы» в революции: то едет делегатом на Губернский съезд Советов в Екатеринослав, откуда возращается разочарованный межпартийной борьбой. То отправляется в Александровск, где вместе с отрядом большевика Богданова разоружает казачьи эшелоны, откатывающиеся с фронта в родные станицы, и так добывает 4 ящика винтовок, но неожиданно для себя оказывается председателем судебной комиссии ревкома, призванной разбирать дела «врагов революции». На этой бумажной и карательной должности он, наконец, не выдерживает и взрывается: его отвращают аресты меньшевиков и эсеров — вчерашних «попутчиков» в революции, но в особенности — тюрьма. Его первая тюрьма, где он сидел, дожидаясь каторжного приговора. «У меня неоднократно являлось желание взорвать тюрьму, но ни одного разу не удалось достать достаточное количество динамита и пироксилина для этого... Уже теперь, говорил я друзьям, видно, что... не партии будут служить народу, а народ — партиям».

В январе 1918 года он заявил о своем выходе из ревкома и уехал в Гуляй-Поле — делать собственную революцию. Именно это время в воспоминаниях Махно окрашено в лирические тона: он повествует о первых коммунах, созданных в бывших помещичьих имениях, о первых детских садах в Гуляй-Поле...

Никто никогда не узнает, что осталось за пределами этой идиллии, что творилось в эти темные зимние месяцы в глухих уездах степной Украины. В городах-то творилось Бог знает что. В Киеве после Брестского мира посадили первое правительство незалежной Украины, возглавляемое студентом третьего курса Голубовичем. Однако на такие города, как Харьков или Екатеринослав, власть Центральной Рады не распространялась: здесь властвовали ревкомы, в которых грызлись большевики и левые эсеры. Комиссар Черноморского флота, левый эсер Спиро на предложение немецкого командования затопить в Севастополе флот ответил тем, что объявил Крым отдельной независимой республикой и назначил мобилизацию людей и лошадей... Правда, скоро был арестован за самоуправство.

Кончилось все неожиданно быстро: в марте 1918-го немцы оккупировали Украину, посадив «на правление» преданного им гетмана Скоропадского. Несколько анархистских и большевистских боевых дружин пыталось сопротивляться вторжению, но и они скоро оказались в Ростове — на территории «примирившейся» с немцами России.

Еще один «провал» в биографии Махно — поездка через Царицын в Москву. Правда, он сделал несколько верных выводов о характере вызревающей в столице центральной власти и увиделся с «апостолом анархии» П.А. Кропоткиным. А кроме того, в поисках жилья случайно забрел во ВЦИК, который размещался в Кремле и раздавал ордера на комнаты. Там его перехватил Свердлов и, уловив южный говор собеседника, стал расспрашивать о положении дел на Украине. Махно как умел рассказал. Свердлов предложил ему зайти на следующий день и поподробнее поведать обо всем председателю Совета Народных Комиссаров. Фантастика! В какой еще стране поиски комнаты могли бы закончиться встречей с главой правительства? Однако ничего не поделаешь: так состоялась встреча Махно с Лениным.

Ленин задавал быстрые, конкретные вопросы: кто, откуда, как реагировали крестьяне на лозунг «Вся васть — Советам», бунтовали ли против Рады и немцев, а если да, то чего недоставало, чтобы крестьянские бунты вылились в повсеместное восстание? По поводу лозунга «Вся власть — Советам» Махно старательно объяснил, что лозунг этот понимает именно в том смысле, что власть — Советам. Народу.

— В таком случае крестьянство ваших местностей заражено анархизмом, — заметил Ленин.

— А разве это плохо? — спросил Махно.

— Я этого не хочу сказать. Наоборот, это было бы отрадно, так как ускорило бы победу коммунизма над капитализмом и его властью.

Ленин, по-видимому, остался доволен той беседой: анархизм крестьян он считал временной и скоро излечимой болезнью, которая, однако, давала шанс на плечах крестьянского восстания ворваться на Украину и установить там большевистский порядок. Махно немедленно получил фальшивый паспорт для возвращения на родину и цепочку большевистских подпольных явок. Паспорт взял. Явками не воспользовался.

Выехав 29 июня из Москвы, Махно прибыл в родные места, когда обстановка была накалена до предела. Гетманские власти восстановили все дореволюционные порядки, примерно наказав смутьянов 1917 года. Махно, переодевшись бабой, сходил поглядеть на родное село. Гуляй-Поле занимал батальон мадьяр под командой офицеров-австрийцев. Дом Махно оккупанты сожгли, двух старших братьев расстреляли только за фамилию, хотя оба никак не были причастны к бунту. От «коммун» не осталось и следа. Приходилось все начинать сначала. Но если в 17-м главное было «толкнуть речь» позажигательнее, то теперь — чего ж? Действовать надо было. Мстить, убивать, пускать красного петуха, поднимать восстание — и в этом деле никакая жестокость не казалась чрезмерной.

Махно разыскал скрывавшихся по селам старых буянов — Чубенко, Марченко, Каретникова, всего человек восемь. С топорами и ножами ночью пролезли в имение помещика Резникова и вырезали всю семью — за то, что в ней было четыре брата-офицера, служивших в гетманской полиции. Так добыли первые 7 винтовок, револьвер, 7 лошадей и 2 седла. Махно торжествовал: не такие ли офицерики погубили невинных его братьев? Он отомстил. Думал ли тогда хоть кто-нибудь, скольким братьям придется мстить за братьев, коль узел ненависти развязан? Нет. Тогда каждый, у кого было оружие, чувствовал себя в силе, и в праве, и в правде.

22 сентября махновцы, одетые в мундиры державной варты (полиции), встретили на дороге разъезд поручика Мурковского. Махно представился начальником карательного отряда, присланного из Киева по распоряжению самого гетмана. Мурковский, не чуя подвоха, рассказал, что направляется в отцовское имение отдохнуть денек-другой, поохотиться за дичью и за крамольниками.

— Вы, господин поручик, меня не понимаете, — вдруг срывающимся от волнения голосом выговорил вартовой «капитан». — Я революционер Махно. Фамилия вам, кажется, достаточно известная?

Офицеры стали предлагать Махно деньги, но тот презрительно отказался. Тогда «охотники», как зайцы, бросились по полям врассыпную. По ним резанули из пулемета... О, Махно любил провокацию — классическую, с отчаянным враньем и маскарадом — лицедей был! Любил видеть ужас, проступающий в глазах врагов, когда внезапно объявлял он им свое имя. В это время десятки или сотни крошечных отрядиков, как частицы огненного флогистона, кружили по Украине, повсюду сея огонь и смерть. И только когда озверевшие от партизанских налетов каратели стали жечь деревни, убивать и мучить крестьян, пламя народного гнева полыхнуло вширь. Отряды в несколько сот человек, вооруженных дробовиками, вилами и «клюшками», собственно, и стали зародышем Повстанческой армии Махно. Но для этого их надо было как-то организовать.

Когда Виктор Белаш — будущий начштаба армии и один из лучших стратегов Махно, прибыл в занятое повстанцами Гуляй-Поле, ему первым делом и поручили свести все разномастные отряды в нормальные полки и убедить их командиров в необходимости выполнять распоряжения штаба, ибо подступала новая опасность: с юго-востока в «вольный район» начали проникать белые. Нужно было организовывать и держать фронт. Настоящая гражданская война была на носу, но пока еще под пологом ночи можно было застать картины, словно списанные со Средневековья. Скажем, под Ореховом Белаш разыскал отряд человек в 200, сидящих вокруг костра. «В середине носился вприсядку плотный мужчина средних лет. Длинные черные волосы свисали на плечи, падали на глаза. — «Рассыпалися лимоны по чистому полю, убирайтеся кадеты, дайте нам во-о-олю!» — выкрикивал он.

— Это наш батько Дерменджи, — объяснил один из повстанцев.

Вдруг на позиции затрещали пулеметы и винтовки. Два верховых скакали во весь карьер и кричали «Немцы наступают!».

«Батько» крикнул: «Ну, сынки, собирайся...»

«На фронт, на фронт, с гармошкою!» — заревела толпа. И они, спотыкаясь и спеша, вразброд побежали на позицию».

Дерменджи был человек известный — участвовал в восстании на броненосце «Потемкин». Но кругом еще вертелись отрядики личностей никому не известных — Зверева, Коляды, Паталахи, Батьки-Правды. Последнего Белаш тоже видел: оказался безногий инвалид, который, въехав в село на тачанке, собрал людей и половиной тулова своего заорал: «Слухайте дядьки! Будемо сидiти на вашiй шиi, поки вы нас як слiд не напоiте!».

Удивительно, что из всей этой полупьяной вольницы Махно за несколько месяцев удалось создать абсолютно дисциплинированное и парадоксальное по своей маневренности соединение, что отмечал еще генерал Слащев, которому Деникин поручил вести операции против Махно.

Меж тем обстановка опять изменилась: не успела весть о революции в Германии долететь до Украины, как в Киеве случился очередной переворот: гетман бежал, власть перешла к Директории, возглавлял которую весьма левый украинский социал-демократ Винниченко, который первым долгом отправил в Москву делегацию договариваться с большевиками о мире. По злой иронии судьбы, покуда шли эти переговоры, власть захватил бывший военный министр Директории С. Петлюра, а большевики без всяких переговоров заняли Харьков, где 4 января 1919-го первый премьер Красной Украины товарищ Пятаков принял военный парад из наличных сил. Беда была в том, что сил было всего 3 или 4 полка, ибо после Брестского мира, когда Германия вместе с Украиной едва не сожрала пол-России, никто из самых куражистых революционеров и думать не гадал, что в один миг ее всесилие может обрушиться, и Украина снова «откроется» для революции. Однако вскоре выяснилось, что вся работа по «расчистке территории» выполнена украинскими партизанами. Что это за народ, никто не знал, их боялись, подозревая в национализме, кулачестве и вообще, черт знает в чем, однако поставленный командовать Украинским фронтом известный партийный вольнодумец В.А. Антонов-Овсеенко не побоялся сделать ставку именно на эти части. И, в общем, стратегия эта себя оправдала. Щорс и Боженко взяли у петлюровцев Киев, Григорьев отбил Николаев и Херсон, где после 3-часовой артиллерийской дуэли были биты им греки и французы, затеявшие было интервенцию, после чего взял и Одессу. Махно сдерживал продвижение белых на юго-востоке и, хотя особых успехов не добился, заслон, как будто, выставил надежный, прося, как и все партизаны, только одного: оружия. Виктор Белаш, специально приезжавший выбивать винтовки и патроны в Харьков, был Антоновым-Овсеенко обласкан и уехал, исполненный надежд. Вместе с ним в Гуляй-Поле отправилась группа анархистов федерации «Набат» налаживать работу культпросветотдела. Махно же, получив по штату бригадного комиссара Озерова, стал официально красным комбригом, подчиненным командующему 2-й украинской армией товарищу Скачко. Правда, тот честно признавал, что других частей, кроме бригады Махно, в армии никогда не было.
Такого удачного стечения обстоятельств никто из большевиков, конечно, не ожидал. Покуда партизаны дрались на фронтах, они могли спокойно наращивать свою власть, заводить ЧК, направлять продотряды в деревню и вообще чувствовать себя как дома, при этом поругивая партизан и обсуждая, не пора ли, скажем, «убрать» Махно из-за нескольких неудачных боев? К тому же 10 апреля в Гуляй-Поле состоялся третий по счету съезд непонятных большевикам «вольных советов», который объявил о мобилизациях в Повстанческую армию и закончился довольно резкими политическими декларациями: «Долой комиссародержавие и назначенцев!» — «Долой чрезвычайки — современные охранки!» — «Да здравствуют свободно избранные рабоче-крестьянские Советы!».

Харьковские «Известия» — главная газета красной Украины — немедленно отреагировали статьей: «Долой Махновщину!». Помянув махновский съезд, автор передовицы требовал положить конец «безобразиям», творящимся в «царстве Махно», а для этого — слать в район агитаторов, «вагоны литературы» и инструкторов по организации советской власти. Хотя о том, что творится в «царстве Махно», никто не знал, ибо ни один газетный щелкопер там, разумеется, не был.
В этот момент и решил наведаться с инспекцией в «царство Махно» Антонов-Овсеенко. 29 апреля на станции Гуляй-Поле комфронта встретила тройка. В селе выстроенные во фронт войска грянули «Интернационал». Навстречу Антонову вышел «малорослый, моложавый, темноглазый, в папахе набекрень, человек. Отдал честь: комбриг батько Махно. На фронте держимся успешно. Идет бой за Мариуполь». Последовал разговор с глазу на глаз, после которого Антонов-Овсеенко резко отписал в редакцию «Известий»: «Статья полна фактической неправды и носит прямо провокационный характер... Махно и его бригада... заслуживают не руготни официозов, а братской признательности всех революционных рабочих и крестьян».

Командарму-2 Скачко — по этому же поводу: «Выделить для бригады деньги, обмундирование, шанцевый инструмент, хоть полштата телефонного имущества, походные кухни, патроны, врачей, один бронепоезд на линию Доля-Мариуполь». Никогда еще Махно не был так заинтересован в союзе с большевиками, как после визита Антонова-Овсеенко. Никогда ни с кем из них у него не устанавливалось товарищеских отношений на таком уровне. Он ждал помощи, которая свидетельствовала бы еще об одном: доверии к нему.

Но ровным счетом ничего из того, о чем просил Антонов-Овсеенко, сделано не было. Газетная травля махновцев не прекратилась. Оружия они не получили. Что поделаешь? Большевистские стратеги направления главного удара Деникина ждали на Царицын, а он ударил на Махно, рванулся через Украину прямо к Москве. И вот тогда-то морально избиваемый командарм-2 Скачко и проболтался, оправдываясь, что оружием не снабжал Махно нарочно и, значит, на убой тысячами слали людей нарочно, думая, что сойдет. Конечно же, вся эта двурушническая политика должна была закончиться катастрофой, но до поры все ладилось. Выступая 1 апреля на пленуме Моссовета, Троцкий заверил собравшихся, что Южный фронт скоро ждут решительные перемены, которые рисовались ему в исключительно радужных тонах. Победа над белыми казалась близкой и неизбежной, когда разразилась катастрофа: вернувшаяся из-под Одессы дивизия Григорьева застала в родных селах беспощадно орудующие продотряды и — полыхнула мятежом на пол-Украины.

Была перехвачена телеграмма Григорьева — Махно: «Батько! Чего ты смотришь на коммунистов? Бей их! Атаман Григорьев». Махно не ответил. 17 мая кавалерия Шкуро рассекла фронт на стыке бригады Махно и 13-й армии Южфронта и в один день прошла около полусотни километров. Закрыть прорыв было нечем. В резерве 2-й армии был один «интернациональный» полк численностью 400 штыков. После недельных боев Скачко меланхолически констатировал: «Махно фактически не существует».

Действительно, бригада, лишенная огнестрельного оружия, была превращена в какие-то кровавые ошметья, в которых, однако, еще продолжали путаться копыта скакунов Кавказской дивизии Шкуро. Махно стал отступать, чем участь его была решена: он моментально был причислен к мятежникам, и 25 мая на квартире у Х. Раковского, второго красного премьера Украины, состоялась сходка Совета рабоче-крестьянской обороны с повесткой дня: «Махновщина и ее ликвидация». Заметим, что ничего еще не произошло. Более того: махновцам удалось буквально штыковыми атаками остановить продвижение белых. Казалось бы, простое чувство самосохранения должно было подсказать большевикам, что надо не бороться с выдуманным мятежом Махно, а, напротив, поддерживать его! Так нет, и чувство самосохранения отшибло! Почему? Никто из большевиков не представлял, видимо, какие силы сосредоточил к этому времени на фронте Деникин. Зато 26 мая ВУЦИК принял положение о социалистическом землепользовании, сиречь об обобществлении земли под совхозы. И в этом свете IV съезд «вольных советов», назначенный на 15 июня, был большевикам совсем не нужен.

В довершении ко всему на Украину прибыл предреввоенсовета республики товарищ Троцкий. Спеша, в поезде, в личной газетке «В пути» он публикует статью «Махновщина», 4 июня перепечатанную харьковскими «Известиями». В ней на Махно спихнуты все неудачи Красной армии. «Поскреби махновца — найдешь григорьевца. А чаще всего и скоблить-то не нужно: оголтелый, лающий на коммунистов кулак или мелкий спекулянт торчит наружу». Это в окопах — кулаки и спекулянты?! Защитительные реплики Антонова-Овсеенко и Скачко были бесполезны: Украинскому фронту оставалось существовать 2 недели, 2-я армия была преобразована в 14-ю, Скачко смещен, его место занял Ворошилов, который мечтал «добыть Махно», чтобы свершить над ним революционное правосудие...

Махно не знал, что делать. Он не хотел умирать и хотел оставить за собой место революционера. 9 июня со станции Гайчур он отправляет Троцкому (копии — Ленину, Каменеву) два длинных послания, в которых просит освободить его от командования: «Я прекрасно понимаю отношение ко мне центральной власти. Я абсолютно убежден, что эта власть считает повстанческое движение несовместимым с ее государственной деятельностью. Она полагает также, что это движение связано лично со мной... Нужно, чтобы я покинул свой пост».

Внезапно с отрядом всадников в несколько сот человек, в основном старых повстанцев 1918-го, Махно объявляется в Александровске и сдает дела командования, не реагируя на просьбы защитить город. Он переходит на правый берег Днепра и растворяется в пустынных пространствах красного тыла.

14 июня, убедившись, что Махно ушел и заманить его в бронепоезд не удастся, взбешенный Ворошилов отдает приказ о расстреле комиссара бригады Озерова и командира саперных частей бригады, «прекрасной души юноши-идеалиста» Михалева-Павленко. Махновские части вливаются в 14-ю армию. 7 июля в столичной газете «Известия народного комиссариата по военным делам» Троцкий прописал: «Деникин был на краю гибели, от которой его могло отделять лишь несколько дней, но он верно угадал накипь кипения кулаков и дезертиров». Катастрофа 1919-го закончилась провалом красного фронта до самой Тулы. Товарищ Троцкий не желал брать на себя ответственность. Товарищ Троцкий оставался чист.

Меж тем на станции Новопомощная Махно дожидался развития событий. Красные, уходя с Украины, обходили его стороной, боясь, что некоторые части, не желая расставаться с родиной, «прилипнут» к нему. После отступления с Днепра на Новый Буг к Махно действительно переметнулись вся бывшая его бригада и кое-какие красные части. Они готовы были драться до конца. После того как фронт ушел на север, белые сформировали против Махно 2 дивизии под командованием генерала Слащева и решили раздавить его. В это время у белых родилась даже легенда о полковнике Клейсте, немецком гении Махно. Ему, германскому полковнику, не стыдно было проигрывать бои, а вот «партизанам», «оголтелому мужичью» — стыдно. В начале сентября белые предприняли первые попытки сбить Махно с занимаемых позиций: в результате он чуть было не занял Елисаветград, спасенный ценой героической офицерской контратаки. Возможно, махновцы и выиграли бы бой, будь у них боеприпасы. Лишь откатившись под Умань и по тайному сговору сдав петлюровцам раненых, они получили в придачу некоторое количество патронов, что помогло им выдержать следующее сражение. Петлюровцы боялись белых и готовы были снабжать патронами кого угодно, лишь бы отсрочить момент встречи с деникинцами. 25 сентября Махно вдруг объявил, что отступление закончено и настоящая война начинается завтрашним утром. Он каким-то сверхъестественным чутьем определил, что у него есть один шанс спасти армию: напасть на ядро преследователей и уничтожить его.

Сражение при Перегоновке принадлежит к числу наиболее странных событий Гражданской войны. О нем сохранилось несколько воспоминаний (Аршинова, Волина, нескольких белогвардейских офицеров), из которых ясно, что крупной боевой операцией его не назовешь. Был просто яростный, жестокий бой, где действительно дрались не на жизнь, а на смерть. И в то же время исход этого боя повлиял на весь дальнейший ход войны. Три с половиной тысячи партизан вырвались из окружения. Но оказалось, что они вырвались в открытый космос истории.

Разведка, высланная на Пятихатки, Екатеринослав и Александровск, противника не обнаружила. Тыловые гарнизоны деникинцев были крайне слабы: над Днепром, от Николаева до Херсона, войск не было никаких, в Николаеве — 150 офицеров госстражи. Естественно, в такой обстановке Махно воскрес, как Феникс, долетев в очередной раз до Гуяй-Поля и Бердянска. Искрошив порт, через который шло снабжение Добровольческой армиии и искромсав все попавшиеся под руку железные дороги, он фактически парализовал Деникинский тыл. «Это восстание, принявшее такие широкие размеры, расстроило наш тыл и ослабило наш фронт в наиболее тяжелое для него время», — признавал А.И. Деникин. Но и Махно, обеспечив красным победу, старался себе на гибель. Правда, рассчитывал он на другое: что его геройства будут наконец оценены по заслугам. Он хотел служить революции. Он только не мог быть безропотным исполнителем чужой воли. И уже поэтому, подобно Эдипу, он был обречен идти от одного разочарования к другому. Впрочем, поначалу Махно упивался триумфом.
Он вновь командовал армией и был единственным хозяином на огромной территории по обе стороны Днепра. Александровск, поздняя, но теплая еще осень, торжественное вступление в город: он с «Матушкой Галиной» в небесного цвета ландо, сопровождаемый всею своей живописной свитой...

Удивление обывателей: чтой-то будет?

Объявление вольностей населению...

В Александровске Махно, наконец, осуществил то, о чем мечтал всю жизнь: Съезд независимых вольных советов всей подвластной ему территории. Незадолго до съезда к Волину зашел товарищ Лубим от левых эсеров. Состоялся любопытный разговор.

— Вы созываете съезд рабочих и крестьян. Он будет иметь огромное значение. Но что вы делаете? Ни разъяснения, ни пропаганды, ни списка кандидатов! А что будет, если крестьянство отправит к вам реакционных депутатов, которые потребуют собрать Учредительное собрание? Что вы будете делать, если контрреволюционеры провалят ваш съезд?

Волин чувствовал ответственность момента:

— Если сегодня, в разгар революции, после всего, что произошло, крестьяне направят на съезд контрреволюционеров и монархистов, тогда — слышите — дело всей моей жизни было сплошной ошибкой. И мне ничего не остается, как вышибить себе мозги из револьвера, который вы видите на столе...

— Я серьезно, — начал было Лубим.

— И я серьезно, — отвечал Волин.

Махно открыл съезд, но председательствовать отказался. Это подивило крестьян, но постепенно они обвыкли и за 3 дня мало-помалу разработали и утвердили принципы «вольного советского строя», которые для Махно звучали слаще, чем ода «К вольности».

Меж тем белые опомнились и решили все-таки покончить с Махно. В результате повстанцы вынуждены были оставить Александровск и перенести «столицу» своей республички в Екатеринослав, отгородившись от белых Днепром и фронтом, натянутым меж двумя луками Днепра, как тетива. Слащев, вновь двинутый против партизан, понял, что, овладев территорией, Махно утерял свое главное качество — маневренность. Поэтому, не распыляя силы, он наносит удар в одном месте, вдоль железной дороги Пятихатки — Екатеринослав. Фронт лопается. Столица Махно оказывается в руках белых. Из пригородных грязей батька восемь раз контратакует, пытаясь отбить город — тщетно! Это рушит все его планы. Он мечтал встретить красных хозяином анархической вольной республики со столицей в крупнейшем городе восточной Украины, а оказывался в очередной раз командиром крамольного партизанского отряда, изрядно к тому же потрепанного белыми.

1 января долгожданная встреча состоялась. Прокатилась волна совместных победных митингов. 4 января командарм-14 Уборевич издал секретный приказ об уничтожении всех банд Махно. Но для начала открытых действий против повстанцев нужен был предлог. Его не пришлось ждать долго. 8 января штаб махновцев в Александровске получил категорический приказ двинуть Повстанческую армию на Польский фронт. Армия не подчинялась ни Уборевичу, ни любому красному командиру ни формально, ни фактически. Красные знали об этом. Более того, они рассчитывали на то, что махновцы приказу не подчинятся, о чем Уборевич проговорился Якиру.

Но махновцы не просто не подчинились приказу. Реввоенсовет повстанцев выпустил Декларацию, которую большевики не могли воспринять иначе, как попытку вырвать у них политическую инициативу. Это была колоссальная дерзость. За год до Кронштадтского мятежа в декларации были сформулированы все основные постулаты самой ненавистной для большевиков ереси — «За Советы без коммунистов». Кроме того, в штаб Уборевича, как и предполагалось, пришел отказ махновцев выступить на Польский фронт, прежде всего потому, что «50% бойцов, весь штаб и командующий армией больны тифом».

Ответ полностью удовлетворил большевиков. 9 января бригада Ф. Левензона и войска 41-й дивизии, совместно с махновцами занимавшие Александровск, сделали попытку захватить штаб Махно, расположившийся в лучшей гостинице города. Штаб прорубился из города вместе с «батькиной сотней», а сам Махно, переодевшись в крестьянское платье, выехал из города на телеге, никем не замеченный. Наградой ему стало очередное объявление «вне закона»...

От тифа и военных неудач Махно отошел только весной 1920-го. По отряду, по человечку собралась «армия» — на этот раз небольшой, тысяч в пять, отряд хорошо вооруженных людей, непременно конных. Начался один из самых кровавых походов, механизм которого, отлаженный за предыдущие годы, работал с удручающей четкостью.

Убивали коммунистов. Громили коммунистические организации. В одном селе, в другом, в третьем. Тачанки. Листовки. Кровь. В этом нет ничего романтического. Более того, нет никакой надежды. Но в этом есть одна несомненная правда — правда сопротивления.

«Умереть или победить — вот, что стоит сейчас перед крестьянством Украины... Но все умереть мы не можем, нас слишком много, мы — человечество, следовательно, мы победим» — так переживал это чувство огромности Махно. 1920 год — это год сплошных крестьянских восстаний, последней войны крестьянства за свои права. Крестьяне проиграли ее. Проиграли на полях решающих сражений, проиграли и политически. И хотя нэп — своеобразный мирный протокол — был подписан, казалось, с интересом крестьянства, в 29-м, когда вновь стали отбирать землю под колхозы, выяснилось, что все — проиграли окончательно. Отстаивать права перед правительством некому, некому и подняться на бунт.

Махно был последним, кто попытался обеспечить потомков своих хоть каким-то «правом», которое в революции добывается только силой.

В июне Врангель вышел из Крыма, и на юге Украины грянул «последний и решительный бой» России за свое будущее. Принятый врангелевским правительством пакет законов, несомненно, стал бы целительным лекарством для страны в 1917-м, но в 1920-м пилюлю приходилось уже проталкивать силком: так что бои шли такого накала, какого не ведала прежде Гражданская война. Все лето армия Махно болталась в красном тылу, методично разрушая его: разоружая части, уничтожая продотряды (в чем преуспела, продразверстка в «махновских» районах была полностью провалена). И лишь осенью, когда в бою под Изюмом пуля раздробила Махно лодыжку, армия на целый месяц остановилась, заняв Старобельск у самой границы с Россией, где и стали происходить вещи воистину необыкновенные.

Сперва к Махно прибыл представитель левых эсеров («меньшинства» — то есть признающих сотрудничество с большевиками) и намекнул, что перед лицом такой контры, как Врангель, истинным революционерам следовало бы забыть все разногласия и объединиться. Махновцы сразу поняли, что посланец выборматывает мнение определенных большевистских кругов. Состоялось заседание Реввоенсовета армии, на котором даже самые «красные» среди махновцев, Куриленко и Белаш, высказались в том смысле, что нельзя прекращать борьбу с большевиками.

Махно не противился: он придерживался линии жесточайшего аграрного террора, который ведь тоже был аргументом в политике. Он давал понять, что разговорчиками о «замирении» на этот раз не отделаешься — нашла коса на камень, и что уж если переговоры, то всерьез — с печатями, оглаской и гарантиями.

И в этом расчет его оказался верен: только страх, что в момент решительного наступления на Врангеля Повстанческая армия вновь стронется с места и пойдет громить красный тыл, принудил большевиков к переговорам. В сентябре в Старобельск, уже не маскируясь под левых эсеров, прибыл уполномоченный РВС Южфронта Иванов. 29 сентября ЦК КП(б)У в лице Раковского подтвердил решение идти на переговоры с Махно.

Вопрос: на что рассчитывал Махно, заключая соглашение с большевиками? Ведь он знал их неплохо. Не хуже, чем они его. И все-таки он надеялся, что на этот раз — дожал, и что с ним вынуждены будут считаться хотя бы перед лицом Врангеля. Ну кто знал, что «черный барон» будет разбит так скоро! Перекопские укрепления считались неприступными. А что ветер выгонит воду из Сиваша...

2 октября соглашение было подписано. Беспрецедентным был не только его смысл, подразумевающий, например, амнистию анархистам и свободу анархической пропаганды, но и сама формула согласия, заключенного Повстанческой армией и правительством Украины. По-видимому, и сам Махно был ослеплен результатами своей победы: после 8 месяцев проклятого бандитства настал долгожданный покой. Его рану лечили московские профессора, его бойцы отлеживались в штатных красноармейских госпиталях!

И самое главное — армия получила наконец снабжение оружием, что казалось верхом доверия. Махно еще не знал, что его отборным частям, 5-тысячному «корпусу Каретникова», придется сыграть чуть ли не заглавную роль при форсировании Сиваша. Что без оружия было бы вряд ли возможно. Но как только Врангель пал, все было кончено: все пункты «Соглашения» были мгновенно аннулированы, делегаты махновцев арестованы в Харькове, Махно — «вне закона». Такой подлоты он не ждал. Теперь ему оставалось одно — подождать свои лучшие части — крымчаков, чтобы поговорить с предателями всерьез. Встреча должна была состояться 7 декабря в селе Керменчик. Вот в воздухе заклубилась желтая морозная пыль. Батька увидел две сотни изможденных всадников. К нему подскакал Марченко с кривоватой усмешкой на лице:

— Имею честь доложить, Крымская армия вернулась....

Махно молчал. Поглядев на лица товарищей, Марченко заключил:

— Да, братики, теперь я знаю, что такое коммунисты...

За рейдами Махно 1921 года интересно следить разве что историку: вычерченные на карте, они напоминают повторяющийся танец какого-то насекомого. Очевидно, заинтересованность подобного рода и проявил заместитель Фрунзе Р. Эйдеман, прежде чем понял, что Махно ходит строго проложенными маршрутами, здесь меняя лошадей, здесь оставляя раненых, здесь пополняя запасы оружия... Рассчитав траекторию движения отряда, в июне 21-го Эйдеман впервые отказывается от тактики преследования и наносит Махно встречный удар. А дальше была просто агония, продолжавшаяся еще 2 месяца.

Махно был обречен. Он жил еще 1919-м годом, а настал уже год 1921-й. Революция победила. Победители вовсю пользовались ее плодами. Осваивались на новых должностях. Примеривали новые френчи. Подступало кипучее, шальное время нэпа — время рынка и эфемерной роскоши бытия...

Махно же все бандитствовал с кучкой таких же, все потерявших и на все готовых партизан. То, чему научила их война, было больше не нужно людям и становилось опасным для них. Махновцам оставалось исчезнуть. Надежнее всего — умереть. Но Махно не мог смириться. Война дала ему все — любовь, товарищей, уважение и признательность людскую, власть... Война приковала его к себе мщением: она убила всех его братьев, сожгла родной дом, приучила сердце к безразличию и беспощадству... Он остался один: война погубила почти всех его друзей. Он знал, за что они пали, почему не смирились, знал закон битвы: пригни голову — поставят на колени. Но он знал только свою правду, не желая знать правду изменившегося времени: за это время выросло новое поколение, которое хотело жить, а не воевать. Ибо таков закон молодости, закон жизни. А он со своим 19-м годом в сердце стал поперек этого закона.

Он был перестарком и нес смерть в себе и больше не был нужен. Во время преследования последних махновцев бронеавтомобилями крестьяне — впервые за все время войны! — указывали истреботрядам направление... Глядя на изможденные, полубезумные лица повстанцев, крестьяне ведь тоже понимали: э-э-э, да от этих чего ж добра искать. Хватит. Дурные, шалые, окаянные — ничего не будет от них, кроме беспокойства и худа....

На переправе через Ингул пуля ударила Махно в затылок и вышла из щеки, распахав лицо, будто сабельным шрамом. Это была его последняя, 14-я, рана, которая должна была поставить в судьбе его точку, подобную тем, что были расставлены в судьбах почти всех его товарищей.

Но Махно выжил. Вероятно, Господь решил испытать его до конца: протащить через всю горечь утрат и изгойства, эмиграцию, предательство друзей, бедность...

В 1934 году грипп, наложившийся на застарелый туберкулез, разрешил его от пут земных в заштатной парижской больнице. Несравненный партизан до конца испил чашу земного бытия.