Белым-бело

К этому нельзя привыкнуть: только еще в лугах колыхались травы, жаркий ветер гнал волны хлебов на полях, как вдруг понеслись с деревьев перелетными птицами желтые листья. И вот уже леса и земля скрыты белыми снегами — то ли мертво все, окутано сном, то ли где-то в глубинах таится жизнь...

Пугая зверье за полустанками хриплым рыком, поезд рвался сквозь зимнюю ночь. Свет в вагоне был вырублен: лохматые ели, прозрачные перелески вплывали в окно и мгновенно исчезали. Черная полоса леса и белая — нескончаемых полей — надвое резали серое полотно ночи...

 

 

Мощный сноп света встречного тепловоза выхватил из ночи неровный частокол придорожных елок, искрящиеся инеем березы; клубящаяся мгла бежит впереди. Перед глазами вспыхивает далекая стена деревьев в безмолвных снегах. Все. Призрачная бело-черная декорация исчезает. Колеса встречного громыхают где-то вдали по мосту...

Наш поезд взмывает на лесистую гряду. Сквозь чугунно-неподвижное переплетение стволов и ветвей внизу, в долине, виднеются утонувшие в сугробах деревни, в заснеженных проулках теплеют огнями избы. Земля моего детства...

Высокие дымы

Обступивший меня лес казался чужим, глухим. Мороз крепчал. Все живое попряталось, обезголосело. Не махали крыльями в вышине даже вороны, и деревья не трещали. Недвижно высились они вдоль дороги, вытянув тяжелые, закованные в снег ветви.

Холод проникал до самого нутра, схватив в кулак лицо и одеревенив руки, ноги. Двигался я, как в ледяном вакууме — мире замороженном и неживом. Машинально переставлял и переставлял ноги: лишь бы идти куда-нибудь.

И тут, за поворотом, я внезапно почувствовал близость жизни. Нет, еще не было видно домов, и не было слышно в стылой тишине собачьего лая. Сквозь поредевшие пирамиды елей проступили на белесом небе, будто нарисованные, ровные полосы. Белые и пушистые, очень высокие и близкие, как светлая березовая роща в марте. Еще не было изб и колодцев, даже не ворчали печные трубы на крышах, а уже пахнуло дымком, запахом человеческого жилья.

Ноги плохо слушались, но я торопился вперед: согревала мысль о деревенском тепле. А перед глазами в зимнем небе стояли маяками высокие дымы.

Полет под куполом

Мягкая после вчерашнего снегопада лыжня сама собой несла под уклон между деревьями. Вдруг сверху, как будто с неба, упали на меня снежные хлопья. С чего бы это: вокруг тишь да безветрие.

Закинув голову, я словно растворился в молочной белизне утреннего света: казалось, надо мной на жестком каркасе черных стволов натянут жемчужный купол. Там, в далекой вышине, я увидел невесомое тельце отважного прыгуна, Распушив хвост, белка как пружинка скакала по ветвям, крутилась, переворачивалась в прыжках с дерева на дерево и вновь успевала уцепиться за ветку.

Будто для нее одной раскинулся просторный купол неба, а снизу не один я, а тысячи глаз напряженно следили за отчаянными прыжками. Она нырнула вниз по толстой березе, глянула на меня бусинками глаз — и вот уже мчится, пластаясь, над ветвями. Я скользил по лыжне, а белка шла поверху, легко перемахивая от вершины к вершине. Еле касаясь лапками сучьев, она вытягивалась в воздухе и стремительно летела, как рыжая стрела.

Иногда сновала вверх-вниз — искала запрятанные с осени шишки, орешки, — тормозя на ветвях всеми лапами, и тогда сверху веером сыпался на землю снег. И снова продолжался полет в вышине.

Стараясь не потерять ее, я быстрее толкался палками: мелькали навстречу стволы, слезы наворачивались на глаза. А белка уходила по вершинам все дальше и дальше, к известной только ей цели.

Жажда жизни

Проходя не однажды мимо опушки со старой развесистой березой, я стал примечать, что кто-то объедает ее сережки. Притаившись в кустах неподалеку, увидел на березе рябчиков. К вечеру они всегда исчезали — прятались, видно, по сугробам, зима в тот год выдалась снежная. Неожиданно в ночь ударил мороз, и утром я рябчиков на березе не застал. Возвращаясь днем из леса, опять их не заметил, и на душе стало беспокойно за птиц: уж не случилось ли что с ними? Проваливаясь в снег, выбрался к большим сугробам. Могла и лиса напасть на стаю, тотчас бы вытащила сонных птиц из убежища и свернула им шеи. Но на снежной белизне не пестрело ни одного перышка.

Я взобрался на крупный сугроб, хорошо держащий тяжесть человека. Мороз не отпускал, и сугробы, одетые в твердую броню наста, торчали, как купола дотов. Куда же подевались рябчики? Если они ныряли с березы в пушистый снег, то сверху должны остаться круглые следы. Так оно и есть. Я чуть не наступил на смерзшуюся лунку. Присел и начал охотничьим ножом тихонько, слой за слоем, счищать снег...

Постепенно понятнее становилась трагедия происшедшего. Рябчики спокойно нырнули в снег, не ожидая, что вход в их нору затянется за ночь ледяной коркой. Утром они попытались выбраться наружу. Но, пробившись сквозь снежную толщу, наткнулись на лед. Кончался воздух, птицы долбили наст клювом, бились о него всем телом.

Наверху все больше светлело, вздымалось солнце, проникая сквозь тонкую корку наста. Птицы задыхались, рвались вверх. Они ударялись и ударялись о лед, разбивая в кровь головы, но снежная ловушка прочно держала их. Птицам так хотелось вырваться к свету, к солнцу. Птицам так хотелось жить...

Солнце в рябине

Уже на дворе декабрь, а рябина под окном гнется под тяжестью ягод. Почему-то облетели стороной ее перелетные птицы, запасавшиеся силами в дальнюю дорогу. Только выпавший снег прикрыл хлопьями крупные гроздья.

Как-то раз в полдень за окном послышалась возня, шум пошел по садику Я толкнул форточку и ахнул: заснеженная рябина горела как костер. Сверху донизу ее всю облепили снегири — откуда только прознали проныры про мою рябину?

Они аккуратно клевали гроздья, стряхивая снег. Обчистив нижние ветви, неторопливо перепрыгивали выше, важно топорща красную грудь. Старались не обронить ни одной Ягодины, а уж если роняли, то ныряли вниз за ними, рдевшими на снегу.

Объев всю рябину до ягодки, снегири сгрудились у вершины в одно солнышко. Почирикали минутку о чем-то и внезапно брызнули во все стороны, как лучики, мелькнув в снежной дали.

Пропали снегири, потускнела рябина, отдав свою красоту.

Застывший миг

Когда на побелевшей земле встречаю первую лыжню, всегда что-то сладко взмывает в душе. И я уже вижу себя на берегу Ягорбы.

...Не решаясь сразу махнуть вниз, топчешься на бугре. В этот сжатый миг жизни вбираешь глазами и синие крылья леса за рекой, и дальнее поле с робко пробивающейся сквозь снег желтизной жнивья, и пустую рощу у церковного косогора с разбойными папахами вороньих гнезд. Смотришь жадно, словно напоследок не можешь насмотреться на близкие тебе места...

Скрипнули сыромятные ремни на валенках, тихо сдвинулись лыжи. Никогда потом не помнишь — то ли злое самолюбие подтолкнуло, стыд перед другими, то ли сам набрался храбрости — оттолкнулся палками. Шаркнули лыжи по склону в последний раз, и ты летишь с обрывистого берега, ничего не замечая и не слыша. Сжимаешься в комок, чтоб не сбила стена морозного воздуха, падает вниз сердце, и щемящая пустота заполняет грудь. Еще не успевает охватить всего чувство радости, что ты взлетел, как лед Ягорбы стремительно прыгает навстречу и бьет по ногам, пригибая вниз. Делаешь крутой поворот, лихо выпуская за собой шлейф снега, и на душе так же лихо и беззаботно.

Но до сих пор стоит в груди холодок страха перед спуском...

На снежном дне

Мне не случалось бывать в этой глубокой ложбине — лес завел сюда незаметно. Смахнув подушку снега с поваленной осины, я присел и одним взглядом окинул огромную, совсем круглую впадину. Лес ворсистым ковром выползал из нее на холмы и, топорщась на вершинах белыми пиками елей, заполнял весь горизонт. Сверху впадина была накрыта опаловой крышкой неба.

Днями был снегопад, вчера морозило, а в ночь потеплело. Деревья тянули над головой гнущиеся под снегом ветви, мохнатые от инея сучья торчали, как кораллы.

Стояла полная тишина раннего утра. В глухом безмолвии кораллового леса казалось, что ты погрузился в пучину вод. Бесшумно плыли, как морские звезды, огромные снежинки. Юркие синички, молчаливые поутру, ныряли в пушистый снег, будто рыбки играли около дна.

С далекой вышины скользнул неожиданный луч солнца, пробив опаловый небосвод, как океанскую толщу вод. Нестерпимым светом засияли снега, но тут же налетел ветер и погасил луч, подняв снежную метель. И стих так же внезапно.

Покой, полный покой. Даже не слышен реактивный свист самолета, стрелой уходящего в невидимую высь.

Сосна на граните

Несколько суток шел липкий снег. Палатка, спальный мешок, штормовка — все было тяжелым от влаги и тянуло к земле, словно кирпичи, а лыжи висели на ногах как пудовые гири. Шел вяло, на привалах молча валился прямо на снег, даже забывал бросить охапку елового лапника.

Очередную остановку устроил около скального выхода, прорвавшего моховую подушку земли. Не снимая рюкзака с плеч, прислонился к шершавому граниту в ледяных потеках. Над головой поднималась тонкая сосенка.

Она каким-то чудом уцепилась за скалу и уже довольно сильно вытянулась вверх, разбросав по сторонам редкие ветви. Около моих глаз перекручивались, извивались желтые корни и, будто штопоры, ввинчивались в еле заметные трещинки камня. Вода и мороз помогали сосенке: взрывали, углубляли трещины, куда занесло немного землицы.

Деревцо гнулось под свистящим, ледяным ветром, припадая к скале искривленными ветвями, и держалось изо всех сил, запустив корни-ноги в гранитный пьедестал.

Легче показался мне груз, и лыжи быстрее заскользили вперед.

Потерявший стаю

В феврале стало подходить к концу сено; остатки, труху, лошадь и коровы жевали неохотно. Поэтому в воскресенье мы с Юркой на ладили розвальни и отправились за Ягорбу к стогам, заготовленным с лета для скота.

Холодало. В морозном тумане льдисто поблескивал осколок солнца. Не задерживаясь, накидали мы в сани пласты смерзшегося сена. Только запрыгнули наверх сами, как в воздухе возник протяжный вой. Он несся со стороны мельницы, медленно, волнами плыл над чуткими вершинами елей, докатываясь к нам по ложу реки.

Юрка зябко передернул плечами и стеганул мерина вожжами. Пока тот, не убыстряя своей старческой иноходи, трусил к дому, мы беспокойно оглядывались вокруг.

— Смотри-ко, следы каковы, — ткнул Юрка кнутовищем в сторону.

Вдоль зимника по белейшему полотну поля шла четкая строчка.

— Знать, ночью пробежал серый — снег-то вечером выпал, — добавил сумрачно Юрка, прослеживая взглядом крупные, не собачьи вмятины лап, идущие к скотному двору.

В тот же день мы раскидали лопатами сугробы от низеньких сараев, чтоб случаем серый разбойник не скаканул с голодухи на трухлявую крышу.

— Вроде не до того волкам-то нынче: свадьбы в лесу справляют, стаями кружат. А он, шатун проклятущий, на нашу худобу позарился, — ворчала тетка Марья, орудуя у печи ухватом и готовя пойло теленку.

Задав в кормушки сена, я разбирал волчьи круженья вокруг скотного и никак не мог взять в толк, почему оказался серый без стаи. В лесу идет свадебный гон. Самцы норовят поставить на дереве метку повыше, сшибаясь грудь о грудь в жестоких схватках, клыками и когтями отстаивая право сильного на продолжение рода.

Потом, идя по слешам, я видел, что наш знакомец шел осторожно, топтался перед снежными завалами. Прыжок у него был нерешительный, несильный. То ли он отбился от стаи случайно, то ли его изгнали. Скорее всего это был больной или старый волк, вдоволь погулявший по белу свету. Когда-то он водил волков за добычей, а теперь, брошенный стаей, промышлял пропитание в одиночку.

Ночью мы спали на печи как убитые, и только тетка Марья, услыхав в чутком сне жалобное мычанье коров, выскочила во двор. От щелчка щеколды в лунных сугробах метнулась от скотного большая лохматая тень...

Назавтра, спеша из деревни Ботово и оскальзываясь в глубокой тропке, пересекавшей поле, я думал завернуть к скотному — узнать новости. Предвещая мороз, солнце к вечеру багровело в сучьях деревьях. Вдруг так неожиданно, что я в испуге прижал к пальтишку сельповскую буханку, снова послышался за рекой волчий вой

Протяжный вой возник вдали и понесся окрест, отраженный лесной стеной, как крик о помощи. Я замер лицом к лесу и Ягорбе, стоял не шелохнувшись и слушал.

Так и запечатлелась по сию пору ясная картина: белая голова бугра с мохнатой заиндевелой былинкой на красном солнце. По полю бежит, вьется легкая поземка. И несется над лесом и полем жалобный одинокий вой.

Воздушные игры

После морозной, трескучей ночи — как нежданный подарок — рассеялся утренний туман, и стало просвечивать солнце. Все кругом поголубело и потеплело. Даже легче шагалось по наезженной санями колее к лесу.

Внезапно под ноги упала резкая крылатая тень. От леса летел ворон. Эта степенная птица обычно движется неторопливо, редко махая крыльями. А тут ворон весело несся к дубовой роще: его догонял второй. Значит, приспела свадебная пора у воронов, начались воздушные игры.

Я долго не уходил с опушки рощи, не отрывая глаз от ликующих птиц.

Большие и тяжелые, они стремительно падали вниз до самой земли, черной молнией взмывали в высоту, переворачивались на крыло. Казалось, весь небосвод расписан фигурами высшего пилотажа. Радостно кувыркаясь в голубой выси, издавали победные, гортанные клики. Последний заход над рощей, плавное долгое парение, и вороны бесшумно и мягко опускаются на толстенный сук дуба. Вещие птицы на высоком дубу. Они сидели совсем рядом, перебирая перышки друг у друга, тихие и трогательные. Говорят, ворон выбирает себе подругу на всю долгую жизнь.

Крылья на ветру

Все короче, серее становились дни, ниже опускалось тяжелое небо. Жесткий ветер рвал листву с деревьев. В опустевшей роще голые стволы стояли неприбранные, торча рогатками сучьев. Лишь одинокие листики жалобно трепетали под порывами ветра.

В эти дни ясень на опушке сразу стал заметнее: вся крона его, пышная, живая, была унизана крупными гроздьями крылатых семян. Их сек дождь, бил град и снег, их трепало в непогоду так, что, казалось, они давно должны оторваться и улететь. А им было все нипочем. Только из сочных, зеленых они стали сухими, желтыми и раскачивались в вышине, как диковинные цветы.

Все кругом завалило снегом, но шло время, и солнышко чаще стало выкатываться на небо. Остановившись однажды под своим деревом, я почувствовал теплое касание пахучего ветра, прилетевшего из дальних стран.

Под ногами на чистом полотне наста заметил темные черточки, присел и взял на ладонь крылышки липы с точечками семян-орешков. Чуть дальше под еловыми лапами будто желтый дождик брызнул: это семена ели выпали из раскрытых шишек, словно птенчики выпорхнули. Ага, пришло время — полетели из родного гнезда в разные стороны. Рядом на старую лыжню приземлились, как на аэродромное поле, крошечные самолетики — семена березы.

Скорую весну чуют деревья, пускают семена по ветру. И только мое дерево на опушке упрямо шелестело сухими гроздьями. Оно еще дожидалось своего часа, чтобы пустить по теплым воздушным волнам свои крылья-семена, полететь над весенней землей и посеять новую жизнь.