Тайны марокканской кожи

Над холмом лился наигрыш, похожий на пение скворца: фью-у-у, фью-у-у... Это играл на самодельной свирели-алгайте пастушок, сидевший на сером валуне на вершине холма. Он упоенно раскачивался в такт сочиненной, видимо, им самим нехитрой мелодии. Со всех сторон холм окружала широкая полоса саванны с островками колючего кустарника и одинокими цветущими акациями, похожими на огромные букеты ярко-красных гвоздик. От подошвы холма к недалекой границе буша разбрелись в густой траве большеротые степенные зебу и непоседливые козы.

 

 

Чего бы проще, без всяких выкрутасов подойти к пастушку. Но я решил незаметно подкрасться сзади, как охотник к распевающему во время весеннего тока тетереву. Вспомнить охотничьи навыки вынудили предыдущие встречи с нигерийскими пастухами: едва завидев меня, пастухи прятались в буш или убегали в саванну, увлекая за собой стадо. После нескольких безуспешных попыток я догадался, что отшельники скотоводы боятся не лично меня, по виду обычного белого туриста, а вообще пришлого человека

А встреча была крайне необходима, иначе моя поездка могла оказаться напрасной

Несколькими месяцами ранее я побывал в соседнем Того. Там, на городском рынке в Ломе, меня заманил в свою лавчонку вертлявый торговец, одетый в дешевый европейский костюм.

— О, мой друг! Есть очень подходящая вещь! Специально для тебя придержал, — таинственным полушепотом убеждал он

В полутемной лавчонке, сделанной из кузова старого автофургона, «купец» выудил из-под прилавка красную сафьяновую обложку для книги средних размеров Мягкая кожа блестела как лакированная, а на ощупь была бархатистой.

— Марокэн! — пояснил торговец и принялся на все лады расхваливать свой товар.

Такую же обложку, правда, потускневшую от времени, мне уже довелось видеть в одном из этнографических музеев. Пояснительная табличка гласила: изделие из Марокко, выполнено неизвестным ремесленником в XVI веке. Кстати, по названию этой африканской страны стал именоваться сафьян самого лучшего качества — по-английски «мэрокоу».

В Нигерии я не встречал «мэрокоу». Поэтому, возвратившись в Лагос, не без гордости показал своим нигерийским коллегам — журналистам покупку. К моему удивлению, никто из них не проявил особого интереса к обложке, вернее, материалу, из которого она была сделана.

— А ты уверен, что «марокканская кожа» поступает именно из Марокко? — охладил мой восторг Реми Илори, круглолицый крепыш, пользующийся в местных журналистских кругах репутацией эрудита.

Конечно, я был уверен в этом Марокканский сафьян издавна считается лучшим в мире. Подтверждение я читал у известного писателя Мельникова-Печерского, признанного знатока народных ремесел. Поэтому ответил, что готов биться об заклад.

— Считай, что проспорил «Марокканская кожа» изготовляется не в Марокко, а у нас в Нигерии. Я бы мог рассказать об этом подробнее, но раз ты упорствуешь. Ищи сам! Хотя для начала при случае наведайся в наш северный штат Сокото.

Он говорил загадками, а они всегда будоражат воображение, толкают на поиски

Но прошел не один месяц, пока я собрался поехать в Сокото. Дело в том, что скот в Нигерии разводят преимущественно в северной ее части, где огромные пространства занимает саванна. Именно там и следовало искать людей, имеющих прямое отношение к выделке кожи и поделкам из нее пастухов, кожевенников и торговцев. Я рассчитывал быстро пройти по этой цепочке и разгадать загадку Илори. Однако возникло непредвиденное препятствие упорное нежелание пастухов встретиться со мной. Поэтому-то и крался я столь осторожно через травяные джунгли к пастушку на холме в надежде, что на сей раз удастся взять у него интервью.

Неожиданно «музыкант» резко повернулся в мою сторону. Плавная мелодия прервалась, и пастушок взял пронзительно резкую ноту, похожую на разбойничий свист. Тут же зебу и козы с необыкновенной прытью — словно их разом хлестнули бичом — бросились в буш.

— Санну да рана! — Добрый день! — приветствовал я пастушка.

— Санна да рана!

— Кауво ми ни рауво? — Вода у тебя есть? — Я улыбнулся, демонстративно облизнув губы. Впрочем, меня действительно мучила жажда термос, наполненный утром в придорожной ночлежке, был уже давно пуст.

Пастушок настороженно молчал. На первый взгляд я бы дал ему лет пятнадцать, хотя на самом деле, судя по тонкой, стройной фигурке, он наверняка был моложе года на три четыре. Его взрослили мужественность осанки и суровое выражение продолговатого лица, опаленная солнцем кожа которого, казалось, впитала цвет местной красновато бурой земли. Тонкий нос и губы, у глаз сетка не по годам ранних морщин от постоянного пастушеского прищура из под плоской вязаной шапочки курчавились волосы, не знавшие гребешка. Гибкое, жилистое тело прикрывала до колен коричневая «рига» — свободная одежда, представляющая симбиоз рубашки и халата. Передо мной, несомненно, был фульбе — представитель одной из больших народностей, обитающей в северной части Нигерии и за ее пределами.

Я повторил просьбу.

Пастушок кивнул в знак согласия и, не выпуская из правой руки алгайту, зашагал к островку яркой травы у подножия холма, где, видимо, бил родник.

Непохожесть фульбе на другие негроидные народы вызывала в свое время немало споров об их происхождении. Некоторые антропологи считали фульбе весьма таинственной расой, чуть ли не космическими пришельцами Другие исследователи принимали этих людей за изгнанных Тамерланом потомков цыган, осевших в Африке предков римских легионеров, басков и даже выходцев с Малайского полуострова. Теперь уже доказано типично африканское происхождение «таинственной расы» эта народность относится к особой этнической группе, родственной эфиопской расе.

На территорию, которую занимает нынешняя Нигерия фульбе проникли в XIII веке перемешались с живущими здесь хаусанцами, переняв их язык, культуру. Правда, ассимилировались в основном фульбе, осевшие в городах. А боророджи — кочевники-скотоводы — во многом сохранили патриархальный уклад и все еще придерживаются обычаев и традиций, унаследованных от предков.

Возвратился пастушок с глиняным кувшином и подал мне.

— Гаши!

Я напился живительной родниковой воды, опустошив кувшин почти наполовину. Слово за слово, мы раз говорились, благо мой новый знакомый Шеху Тамид довольно прилично — для такой «глубинки» — знал английский. Намолчавшись в одиночестве, он стал охотно посвящать меня во все детали пастушеской жизни. До этого я уже много читал о быте, традициях и социальном укладе боророджи. И все-таки немало в рассказе подростка оказалось для меня новым.

У фульбе, как и у других африканских народностей, занимающихся скотоводством, существует пословица, смысл которой можно выразить так кроме семи кругов ада, есть еще и восьмой, страшнее всех остальных. Этот круг — кочевье, и проходить его вынуждает суровая повседневная необходимость.

Благополучие каждой семьи полностью зависит от в общем-то небольшого стада (десять-пятнадцать зебу и несколько десятков овец и коз). Оно единственный источник существования многочисленной семьи, в которую входят представители двух-трех поколений. Но скоту нужны корм и вода Поиски их — дело непростое, если учесть, что только в Нигерии насчитывается несколько сот тысяч боророджи.

Кочуют они семьей или небольшими родственными кланами, используя для выпаса скота только те пастбища, по которым ходили со своими стадами их деды и прадеды. Да и живут эти потомственные скотоводы так же, как жили их предки. Например, прежде чем разбить «ругу» — временный лагерь, они разводят костер и наблюдают за дымом, если он клубится или по земле стелется, можно без опаски располагаться на новом месте, если же дым столбом уходит в небо, значит, тут обитает «бори» — злой дух, и надо перебираться отсюда подальше.

На каждой руге кочевники ставят хижины-времянки. Для этого на земле пастушеским посохом очерчивается круг диаметром в пять-шесть метров и по нему через равные промежутки втыкают длинные тонкие жерди. Концы их, став на спину зебу, связывают в пучок веревкой или жгутом из травы, и каркас хижины готов. Стены ладят из тростника, стеблей сорго, а то и просто травы — что есть под рукой землю внутри хижины устилают шкурами, затем циновками, и дом построен.

В семье испокон веков существует твердое распределение обязанностей. Ее глава — старший по возрасту мужчина — занимается, так сказать, «интеллектуальной работой» — определяет маршруты перегонов скота, выясняет у окрестных жителей, где находятся места, не пораженные «аурой» — мухой цеце, решает, как долго оставаться на одном пастбище. Женщины ведут хозяйство, готовят пищу. Особых кулинарных навыков от них не требуется, ибо меню однообразно. Из «мадары» — молока зебу — боророджи готовят «ноно» — творог и «мэй» — сыр. Эти же продукты наряду с мясом — сами фульбе едят его мало, разве что в дни ритуальных праздников, — а также шерсть, шкуры отвозят на ближайший к руге рынок и покупают на вырученные за них деньги соль, зерно, овощи. А вот наиболее трудная и ответственная работа — забота о стаде — возложена на сыновей, и только в семьях, где их нет, этим занимаются отцы.

В пастухи, точнее в подпаски, Шеху определили семи лет — у боророджи принято приобщать детей к труду сызмала. Правда, первое время он ходил за стадом вместе с отцом, который обучал его секретам этой нелегкой профессии. Ведь пастух обязан разбираться во всевозможных травах, знать болезни скота и уметь лечить их. Он должен обладать выносливостью марафонца и навыками следопыта по едва уловимым ориентирам — складкам местности, разрозненным купам деревьев, а то и просто по солнцу — безошибочно выводить зебу и коз к водопою и хорошему выпасу.

Боророджи не делают загоны для скота ведь стадо все время в движении, все время на ходу. Уследить за каждым животным тоже невозможно. Единственный выход — установить со стадом с помощью жестов и звуковых сигналов незримую связь, подчинить, где лаской, где и бичом, зебу и коз своей воле. Целые месяцы длится эта своеобразная дрессировка животных. Случается, пастух уводит стадо подальше от колодца или реки, а потом, зазывая его игрой на алгайте, ведет к водопою. Едва дав смочить губы, снова гонит в саванну, оттуда — опять к воде. И так бессчетное число раз. Бывает и по-другому пастух целый день перегоняет зебу и коз с места на место, пока они едва не валятся с ног. Потом приносит обессиленным животным охапки травы, кормит, ласково разговаривает, приучая к пониманию своей речи. Жестоко. Но эта жестокость, считают боророджи, оправдана всем укладом их суровой жизни.

Права на вождение автомобиля можно получить после шестимесячного обучения на курсах шоферов. Постижение пастушеских секретов длится гораздо дольше. Лишь через два года пребывания в подпасках отец вручил Шеху отполированный посох — своеобразный сертификат, дающий право быть пастухом.

Выбрав момент, когда Шеху приумолк, я показал ему захваченную с собой сафьяновую обложку.

Подросток раскрыл ее, как книгу.

— Видел такие! Наши маджеми (Дубильщик (хауса).) делают.

— Ошибаешься. Марокканского ремесленника работа, есть такая страна Марокко. Потому и кожа так называется — «мэрокоу», — возразил я.

— Мне-то уж не говорите. У любого маджеми в том же Сокото — город тут неподалеку — этого «мэрокоу» сколько угодно увидите (сам того не ведая, пастух подсказал мне очередное место поисков). И знаете, из чего ее делают? Кумба! Да до! — позвал Шеху.

К нам подбежали две козочки с усеянной колючками короткой шерстью, жалобно заблеяли, явно выпрашивая подачку.

— Вот она, «марокканская кожа»! — горделиво произнес Шеху.

В отличие от наших коз средней полосы — белых, черно-пестрых — шерсть у них была бурой, словно их прополоскали в чане с отваром из луковичной шелухи.

— Эти замарашки? Да у них кости, того и гляди, кожу протрут.

— Нет, — всерьез воспринял мои слова пастушок, — кожа у наших коз не хуже, чем у носорога хоть и тонкая, но прочная Хороший козел стоит дороже большого биджими (Бык (хауса).). Козы этой породы называются — Неожиданно Шеху умолк, вслушиваясь во что то, затем взял в руки алгайту.

Саванна по-прежнему стрекотала, насвистывала, шелестела. В этой разноголосице звуков я не уловил ничего тревожного. Однако Шеху еще больше насторожился, вытягивая, как кобра, худую шею.

И тут из-за гребня холма вышли подросток с посохом, свирелью, в такой же, как у Шеху, одежде и следом за ним худощавый молодой африканец в потертом европейском костюме, с небольшой кожаной сумкой в правой руке.

— Сосед пожаловал, — радостно заулыбался Шеху, опустив алгайту, которую держал наготове у губ.

Сосед Шеху — Дико, как я и предположил, тоже был пастухом. А его спутник Ангулу Фари оказался важным по местным меркам лицом — разъездным ветеринаром. Ангулу Фари нет еще и тридцати. Он окончил Факультет животноводства университета в городе Зариа, год проработал в министерстве сельского хозяйства штата Сокото. Но дал о себе знать «зов крови» (предки Ангулу Фари были боророджи, а родители перебрались в город), и теперь он помогал кочевникам уберегать скот от болезней, неделями отмеряя десятки миль по саванне.

Из Шеху, видимо, получился хороший пастух осмотр стада закончился быстро, а его результатами, судя по разговору, остались довольны и хозяин и ветеринар Нигерийцы подошли к валуну, где я расположился Ангулу Фари присел рядом.

— Ты так и не сказал, как называются ваши козы, — напомнил я Шеху.

— Козы этой породы называются «красный сокото», — ответил за него Фари. Видимо, пастушок уже передал ему содержание нашего разговора. — Откуда они взялись, пока неизвестно. Предполагают, что при вели с собой фульбе. Важно другое. Порода эта прижилась в основном тут, в Северо-Западной Нигерии. Люди издавна подметили, что только выделанная кожа коз «красных сокото» и только из этих мест получается самого высшего качества. Пробовали «красных сокото» разводить и в других районах Нигерии и даже в других странах, где климат помягче нет пятидесятиградусной жары, харматтана, пыльных бурь, где в достатке трава, вода.

Козы прижились хорошо, расплодились, но вот кожа у них не та, с местной не сравнить. Наверное, все дело в здешних условиях — сухой, в общем-то, климат, своеобразный травостой, наличие в траве и воде определенных микроэлементов.

Выяснив, что мне надо попасть в Сокото, Ангулу Фари напросился в попутчики ему необходимо было побывать в министерстве. Я охотно согласился уж ветеринар-то должен знать тайну «марокканской кожи».

Увы, на спидометре пошел третий десяток миль, а Ангулу Фари упорно молчал.

— Много у вас в Нигерии «красных сокото»? — спросил я, чтобы завязать разговор.

— Порядочно! В одном только штате Сокото миллиона два, все на попечении подростков.

— Нелегкая ноша на слабых юношеских плечах, — согласился я, вспомнив Шеху и его соседа пастушка.

— Слабых? Видели бы вы, как эти подростки, отнюдь не могучего сложения, с биджими управляются.

Раз в год, перед началом сухого сезона, прежде чем откочевать в долины рек, боророджи собираются родовыми кланами на свой праздник — «гаута увасан» Все от мала до велика наряжаются в традиционные одежды. Каждая семья не скупится — готовит мясное блюдо. С утра до вечера в руге звучит музыка, не прекращаются танцы, на которых парни выбирают себе невест (у кочевников скотоводов браки разрешены только внутри одного клана). И все же главное событие — игры молодежи, называемые, как и праздник, «гаута увасан» и чем-то напоминающие родео, во время которых юноши показывают свою силу и ловкость.

«Гаута увасан» устраиваются на не большой площадке, размером с волейбольную, ничем не огороженной. На нее выводят матерого быка зебу с крутыми рогами, спутывают ему веревками передние и задние ноги. Концы веревок метрах в пяти шести от зебу крепко держат мужчины не давая ему сдвинуться с места. Затем на площадку выходит старый пастух и предлагает подросткам вступить в единоборство с быком. Смельчак, как правило, находится. Он становится перед зебу на колени в пределах досягаемости грозных рогов и начинает дразнить его щипками за ноздри. Бык, не привыкший к такому обхождению, естественно, приходит в ярость и пытается поддеть обидчика на рога. Но это не удается: пастушок, изгибай туловище во все стороны, ловко увертывается, да и мужчины начеку — не позволяют животному передвигаться. Доведя зебу до белого каления, подросток забегает сбоку, вскакивает ему на шею, хватается за рога. Разом отпускаются веревки, и тут-то начинается захватывающее дух зрелище.

Бык бросается из стороны в сторону, кружится, брыкается, яростно, мотает головой, стараясь сбросить седока. Так проходит минут десять-двадцать, и все это время пастушка, точно кузнечика на самом верху былинки, раскачиваемой сильным ветром, немилосердно трясет и швыряет.

Постепенно силы покидают биджими. Почувствовав слабость зебу, подросток, используя рога, как рычаги, начинает крутить ему шею. Видимо, в это время у зебу наступает удушье или же он теряет ориентировку. Во всяком случае, движения быка слабеют, и наконец под восторженные крики болельщиков. Он, словно обессилевший путник, нехотя опускается на землю.

Зрители расступаются, а зебу, вскочив, тяжело трусит в саванну. На площадку выводят свежего быка, и в противоборство вступает новый пастушок Ну а победителем считается тот, кто быстрее других уложит быка «на лопатки».

...Сокото поразил меня обилием деревьев Купами и в одиночку, они были всюду — на улицах, площадях, во дворах. Впрочем, как вскоре выяснилось, необычного тут ничего нет: своей северной окраиной Сокото упирается в полноводную реку.

Сокото, основанный каким-то аборигеном и унаследовавший его имя, ведет свое летосчисление с XII века. В скромной деревеньке, открытой ветрам, долгое время было десятка два круглых хижин, куда изредка наведывались кочевники для обмена своих продуктов на продукты земледелия. Ныне Сокото — столица штата с таким же названием. Его население перевалило за сто тысяч (в Африке такой город считается довольно крупным). Здесь есть цементный завод, кожевенная и ткацкая фабрики, построены школы, больницы, кинотеатры, открыты магазины. Вечером на улицах и площадях вспыхивают гирлянды электрических огней, до сих пор вызывая восхищение стариков, помнящих времена, когда Сокото жил при коптилках и свечах.

Город нехотя приходил в себя после полуденного оцепенения. Раскаленные улицы были еще сонны, лишь изредка на них появлялись прохожие да проскакивали автомашины. Мы остановились под тенистым деревом

— Вот мы и приехали! — Ангулу Фари распахнул дверцу.

Если бы не стоявший в воздухе резкий, тошнотворный запах гниющих кож, квартал маджеми ничем не отличался бы от других кварталов Сокото. Справа тянулась глухая глинобитная ограда высотой примерно в два человеческих роста, и на первый взгляд могло показаться, что это стена одного большого жилища. Однако «закнвайе» — тонкие, похожие на прямые слоновые бивни выступы на плоских крышах, разделяющие «соро» (Дом (хауса)), как межевые столбы, — и двери говорили о том, что перед нами отдельные дома, сомкнувшиеся друг с другом своими наружными без окон стенами.

Пригнув голову, вслед за Фари я шагнул в проход в стене, из-за которой доносился ритмичный звук, словно кто-то тер белье на стиральной доске Мы оказались в «зауре» — небольшой комнате, нечто вроде проходной или прихожей. Как объяснил мой спутник, отсюда можно пройти в соро только с разрешения хозяев.

Ангулу Фари громко кашлянул. Стало тихо, и к нам вышел невысокий хаусанец в кожаном фартуке, надетом прямо на обнаженное по пояс тело. Тыльной стороной правой ладони он смахнул пот, обильно покрывавший высокий лоб, и только после этого церемонно поздоровался. Когда Ангулу Фари представил меня и объяснил, что я специально приехал в Сокото из далекой страны, чтобы познакомиться с искусством здешних кожевников, маджеди, немного поколебавшись, пригласил нас пройти в дом.

Слева от зауре во дворе находилась мастерская по выделке кож. Вдоль стены на веревке, как белье, сохли на солнце шкуры. Неподалеку стояли две железные бочки с водой. Тут же была прилажена широкая наклонная доска — главный «станок» в дубильне Умару Суле. Один ее конец лежал на чурбаке высотой со стол, другой — у самой земли упирался в колышек. На доске распласталась козья шкура, а к чурбаку был прислонен железный скребок с двумя деревянными рукояткам. Рядом в двух круглых ямах мокли, вспучившись, словно бока бегемотиков, заготовки. В четырех бачках, каждый ведер на пять, хранились «специи».

От зауре утоптанная дорожка вела через двор к самому дому — трем глиняным коробкам: в центре стояло жилище хозяина (по хаусанским обычаям он располагается отдельно от семьи); справа — жены и детей, слева — хранилище для кож Умару Суле не пригласил нас в свою «комнату», видно, стыдился ее бедного убранства, а предложил устроиться на стоявших в тени у стены чурбаках, заменявших стулья, и стал подробно рассказывать о секретах своей профессии.

Умару Суле — потомственный маджеми. Правда, его дед жил в городе Кано, потом перебрался в Сокото, куда боророджи свозят шкуры для продажи. Сейчас в Нигерии есть и кожевенные фабрики, причем их продукция дает немалую толику в валютных поступлениях. Но по-прежнему большим спросом пользуются изделия ремесленников. Как и в прошлом, выделка кож остается предельно простой. Однако эта простота, предупредил Умару Суле, обманчива: стоит передержать шкуры на солнце или в яме с водой, снять скребком лишний слой — и все пойдет насмарку. Кожа потеряет свой естественный рисунок, станет ломкой, как солома.

У маджеми веками отработан, если можно так сказать о его примитивной мастерской, законченный цикл. Сначала развешанные на веревке сырые шкуры прожариваются на солнце. Затем, как это ни странно, их закладывают на ночь в бочку с водой. Утром мокрые заготовки натирают с обеих сторон порошкообразной смесью из древесной золы и «катси» (Индигоносное тропическое растение (хаиса).) и выдерживают в течение двух дней. Потом Умару Суле снимает скребком на доске ставший податливым шерстяной покров (чем он и занимался, когда мы подъехали к его дому) и тщательно промывает шкуры. На этом первичная обработка заканчивается.

Шкуры затем закладывают на сутки для дубления в яму, наполненную водным раствором стручков местной акации. Только после этого производится чистовая обработка скребком, и снова шкуры погружают в ту же яму еще на сутки. Потом следует еще полдюжины операций — полоскание, сушка на солнце, натирка арахисовым маслом» многократное прополаскивание в бочке с водой, заключительное. Дубление, которое обычно затягивается дней на десять. Теперь остается придать коже нужную окраску. По традиции нигерийцы предпочитают красные, желтые, зеленые цвета, причем краску Умару Суле готовит сам. В деревянную ступу насыпает кожицу от початков маиса, добавляет туда стебли растения, называемого «баба» (Индиго (хауса).), золу, толчет все тяжелым пестом до превращения в мельчайший порошок, который засыпает в ту же яму с водой. Туда закладывает затем кожи, которые через два-три дня обретают красный цвет. Убедившись, что они достаточно впитали краску, Умару Суле промывает их, поочередно натягивает на доске и равномерно постукивает деревянной колотушкой, делая тем самым кожи мягкими, эластичными. После этого сушит их в тени.

Желтую краску маджеми получает из корней кустарника «куруди» и хлопкового семени. Зеленую — фабричного производства — обычно покупает в магазине, однако добавляет в нее растертые хлопковые семена.

Рассказав о процессе дубления и окраски, Умару Суле подвел нас к хранилищу, предложил заглянуть внутрь: в полутемной кладовке «дозревали» на веревках, натянутых от стены к стене, выделанные кожи.

— Отвисятся, сколько надо, и на рынок? — спросил я.

— Э-э, нет! Это еще не товар. За них много не возьмешь. — Умару Суле вошел в хранилище и вынес охапку кожевенных изделий, которые бережно разложил на землю. Чего тут только не было! Красные, зеленые, желтые сумки, расшитые причудливыми орнаментами, подушки, пояса, обложки для книг, кошельки Умару Суле не изучал политэкономию, но до ее азов — готовый товар имеет большую цену, нежели сырье,— дошел собственным разумением. Научился еще и ремеслу «бадуку» (Кожевник (хауса).) (здесь он пошел дальше отца и деда, которые были только маджеми) и с помощью лишь острого ножа, иглы да набора ниток разных цветов выпускает разнообразную продукцию высшего качества. Причем, накопив партию товара, сам везет его на рынок.

— Не один я теперь так делаю, а все наши ремесленники — Умару Суле собрал свои изделия, отнес их в кладовку. Возвратился с обрезками сафьяна, размером с носовой платок

— Это вам! Возьмите на память. Первый раз у меня батуре (Белый человек (хауса).) в гостях.

Сафьян был свеж, как обмытый дождем лист. Под зернистой отполированной поверхностью причудливыми узорами разбегались белые паутинные прожилки.

— Мэрокоу! — в голосе Умару Суле прозвучали горделивые нотки.

— Как же так: козы нигерийские, маджеми тоже нигерийские, а кожа марокканская?

— Долго рассказывать, а работа стоит. Если хотите узнать досконально, езжайте в Кано. Оттуда все пошло...

Я не буду описывать Кано, хотя этот древний город стоит того, чтобы рассказать о нем при случае подробнее. После недолгих расспросов и поисков я выбрался к западной окраине местного рынка Курми. На автомобильной стоянке притихли грузовики, автофургоны, легковые автомашины. Рядом с этим колесным транспортом на вытоптанной, без единой травинки площадке расположились погонщики со своими поджарыми дромадерами — одногорбыми верблюдами. Около них лежали набитые товаром кожаные мешки. Погонщики — молодые и седовласые хаусанцы в белых и синих халатах — не торопились нести свою поклажу на рынок, кого-то поджидали. Люди они оказались приветливые, словоохотливые. Как и у ремесленников, профессия у них наследственная. Сидя по-турецки на земле, они с сожалением говорили о том, что надобность в погонщиках и верблюжьем транспорте отпадает и что им уже не оказывают тот почет и уважение, каким пользовались их деды...

Кано на роду было написано стать торговым центром. Кузнецы, оружейники, ткачи, красильщики тканей, портные, осевшие в самом городе и ближайших окрестностях, образовали мощный клан ремесленников, за многие поколения отточивших свое мастерство до совершенства. Артистически сработанные ими вещи превосходили изделия ремесленников других нигерийских городов, а рынок Курми превратился в притягательный центр и для обычных покупателей, и для оптовых торговцев. Со временем на рынке стал ощущаться избыток товаров, и местные предприимчивые купцы начали торить дороги в другие края и земли. Единственный путь в средиземноморские города лежал через знойную Сахару Первый караван из Кано пробился туда через пески в начале XIII века. Некоторое время торговля с арабскими государствами велась эпизодически. Но уже в XV столетии король Мухаммаду Рамфа, сознававший важность для хаусанцев общения с другими народами, наладил регулярные торговые контакты с арабами.

Мои собеседники набрали палочек, камешков, построили на земле карту.

— Вот это Кано, — указал на кругляш один из погонщиков. — Севернее — Агадес, влево от него и выше — Инсллах. От этого города прямой путь в марокканские оазисы Дра и Тафилалет. От Агадеса, если пойти вправо, тропа ведет в Чат, далее в Музук, потом в Триполи.

Погонщики не бравировали. Караванные тропы через Сахару, судя по их рассказу, были им так же хорошо знакомы, как москвичам Арбат, а ленинградцам Невский проспект.

— Долго, очень долго — по шесть-семь месяцев — шли караваны по зыбучим пескам Сахары. Нестерпимый зной, постоянная жажда, пыльные ураганы, отсутствие каких-либо ориентиров делали каждое путешествие неимоверно тяжелым, опасным. С трудом добирались хаусанские купцы до Тафилалета или Дра, где их перехватывали местные перекупщики. Обессиленные, изнуренные долгой дорогой, хаусанцы не особо торговались, хотя и знали, что свой товар, особенно изделия из сафьяна, они могли бы продать с большей выгодой в Фесе или Маракеше. Перекупщикам это было на руку. Из Тафилалета и Дра они везли нигерийский сафьян к морю — в портовые города, откуда он расходился по всему свету, но уже под другим названием — «марокэн».

— Сейчас бы дошли до Марокко? — спросил я.

— Чего тут особенного? Сходили бы! — твердо ответил пожилой хаусанец. — Да не стоит. Конкурентов у нас много…

К погонщикам подъехал крытый грузовик. Они прервали разговор, засуетились, развязывая мешки. Из кабины выбрался холеный хаусанец, поправил добротный серый костюм. Закурил, щелкнув золотой зажигалкой. Это был местный бизнесмен крупного ранга.

Погонщики стали наперебой предлагать привезенные ими от маджеми изделия из «марокканской кожи».

Вернувшись в Лагос, я встретился с Реми Илори.

— Ты вроде собирался спорить, — сказал он прищурившись.

Я молча показал Реми Илори сувенир — кусок «мэрокоу», тот, что дал мне в Сокото маджеми Умару Суле.