Итак, он решил строго и показательно наказать всех, кто осуществлял военное командование и сражался против своих собственных военных сил — будь то консулы, преторы, квесторы или легаты — со дня, когда были односторонне прерваны переговоры, предпринятые им с консулом Луцием Сципионом. Он сам собирается утвердить список (который он обнародует и будет дополнять в последующие дни) сенаторов и всадников, подпадающих под эту меру. О гражданах, новых и старых, боровшихся против него, он думает, что они были обмануты политиками, вовлекшими их в губительную борьбу, и, следовательно, не допустит ни под каким предлогом, чтобы над ними были произведены расправы, опиравшиеся на юридические процедуры, чтобы выявить преступления, которые могли быть совершены. Он закончил эту длинную речь, обещая римлянам быстрое возвращение к спокойной политической жизни, если они поддержат его в реформах, которые он хочет представить на их одобрение.
Сразу же после собрания Сулла приказал огласить посредством публичного глашатая эдикт проконсула Суллы, вывешенный (в виде деревянных записных табличек, на которых суриком был написан текст) во всех местах города, предназначенных для официальных объявлений. В первой части эдикта содержались мотивировки, оправдывающие меру: в ней Сулла повторил в более упорядоченном виде аргументы, которые он развивал перед комициями, напомнив об ужасах, происшедших в Риме в эти последние годы и о необходимости добиться удовлетворения. Он утверждал, что преступления были усугублены предательством, когда их авторы заключили пакт с врагами Рима. В заключение он сказал, что не хотел отдавать приказа хватать и убивать тех, кого приговорил к смерти, но посчитал предпочтительным опубликовать их список, и это из уважения к гражданам Рима и для предотвращения того, чтобы солдаты или его сторонники не позволили увлечь себя пусть и справедливому чувству и не уничтожили бы тех, кого он хотел исключить; и он просил не беспокоиться тех, кто бы они ни были, чьих имен нет в списке.
После развернутой преамбулы шли проскрипции эдикта (предшествуемые ритуальной формулой QUOD FELIX FAVSTVNQUE SIT, которая напоминает, что власть магистрата исходит от божества). Однако проскрипции, на удивление, не представляли собой смертного приговора: магистрат прежде всего запрещал какое-либо убежище и любую форму помощи перечисленным лицам; любого могли приговорить к смерти, кто был бы уличен в приеме, укрывании указанного в проскрипциях или помогшего ему сбежать. С другой стороны, было обещано вознаграждение в размере 12 000 денариев (48 000 сестерциев — для раба сумма была меньше, но зато он приобретал свободу), выплачиваемое квестором из общественных фондов тем, кто принесет голову проставленного в проскрипциях; наконец, текст определял также вознаграждение всем тем, кто своим доносительством облегчит захват. Сулла изобрел в некотором роде форму абсолютного приговора, окружив свои жертвы одновременно запретом на право предоставления убежища, любое нарушение которого сурово наказывалось, и очень сильным финансовым подстрекательством к выдаче или расправе.
Наконец, последний элемент эдикта — список восьмидесяти имен, где, в самом деле, фигурировали все сановники Мария, которые были уличены в отказе от переговоров. Двумя первыми были консулы этого 82 года, Гней Папирий Карбон и Гай Марий, за которыми следовали консулы года предыдущего — Луций Корнелий Сципион и Гай Норбан. Следом шли, распределенные в зависимости от иерархии должностей, которые они занимали, преторы Луций Юний Брут Дамасипп (задушенный Сцеволой), Марк Марий Грацидиан, Марк Перперна Вентон — сын цензора 86 года, к которому Сулла отправил эмиссаров (в Сицилию, где тот находился), чтобы предложить ему переговоры, потому что его отец уже присоединился, но тот ничего не хотел слушать и даже угрожал вернуться в Италию и разблокировать Пренесте. Другой претор фигурировал в списке на хорошем месте: Гай Карринас, командовавший правым флангом сил Мария в сражении у Коллинских ворот, он сбежал с Цензорином, но они были схвачены через день и доставлены к Сулле, который приказал отрубить им головы и отправить их в Пренесте, чтобы пронести вокруг городской стены, как это было сделано с головой Телезина.
Трибун плебса Квинт Валерий Соран был тоже сторонником Мария. Но, кроме того, он совершил ужасное святотатство, которое могло привести к трагическим последствиям для выживания Рима: в одном из своих произведений он открыл имя богини, защитницы Города, секрет, который свято хранился, чтобы враг не мог "вызвать" ее, как сами римляне вызывали некоторые божества, покровительствовавшие их врагам: следовательно, нет ничего удивительного, что его имя фигурировало среди лиц, подлежавших уничтожению. Затем шли все магистраты, ожесточенно продолжавшие сражение, несмотря на просьбы, с которыми к ним обращались, начиная, конечно, с самого опасного среди них (и чье сопротивление, действительно, продолжалось много лет), Квинта Сертория, его имя предшествовало имени Гнея Домиция Агенобарба, державшего Африку. В конце списка фигурировали имена последователей Мария, не осуществлявших в этом году магистратуры, но либо они были облечены ею в предыдущие годы, как Марк Юний Брут (отец убийцы Цезаря), либо были слишком юны, чтобы приступить к ней (таким образом, Луций Корнелий Цинна, Гай Норбан, Луций Корнелий Сципион, сыновья своих отцов), либо, наконец, они принадлежали к римским всадникам, как Гней Тициний и Гай Меценат, игравшие решающую роль в политических событиях последнего десятилетия и, вероятно, были причиной того, что большое количество представителей их сословия последовали за Марием.
Расправы начались немедленно: Карринас и Цензорин, без сомнения, стали первыми жертвами, а за ними последовали все те, кого могли схватить. Примечательно в данном случае то, что из тридцати шести несчастных, о которых нам известно, что они были убиты, ни один не был убит на месте захвата. Однако так как эдикт не давал никакого указания на способ экзекуции, нашедшие указанного в проскрипциях могли бы обезглавить его на месте и отнести только голову. Они этого не делали и ограничивались лишь арестами, потому что им казалось, что способ умерщвления должен быть торжественным. Исходя из этого, приговоренные отводились на Марсово поле, где располагался Сулла, и получали основное наказание топором с предварительной экзекуцией розгами: связав приговоренному руки за спиной, его освобождали от одежд и по сигналу магистрата, который накрывал голову полой тоги в знак скорби, били розгами — в некоторых случаях с изощренной жестокостью, заключавшейся в ударах по глазам, — затем его укладывали на землю, чтобы разрубить с одного (или нескольких) ударов топора. Сулла приказывал отнести голову на Форум, чтобы она была выставлена либо на рострах, либо на фонтане (Servilius lacus), то есть в наиболее людных местах, где до него уже Марий выставлял головы своих жертв. Но на этом все не кончалось: если некоторые сопровождали голову, которую несли на Форум, другие предпочитали присутствовать на зрелище, связанном с трупом. И в самом деле его методично уродовали с помощью крюков, которыми потом тащили по улицам города до моста Эмилия, откуда сбрасывали в Тибр, и некоторое время наблюдали, как плавают кровавые останки в желтых водоворотах реки.
Через день, 5 ноября, был опубликован новый список, содержавший на этот раз 220 имен сенаторов и всадников; 6 ноября появился последний список с 220 именами. Конечно, в этих условиях охота за осужденными усилилась: сумма вознаграждения, а также уверенность, что все вовремя остановится и, следовательно, самому нечего опасаться (и даже лучше представить некоторые доказательства верности Сулле), дали волю смертоносному рвению римлян; и если правда, что некоторые сторонники Суллы, даже такие новоиспеченные, как Катилина, занялись жуткой облавой, носясь галопом с галльскими всадниками по Риму и его окрестностям, шаря повсюду, не пренебрегая никакой информацией, это не должно отодвинуть в тень коллективную ответственность жителей Города. Смерть Бебия — трагическая тому иллюстрация. Сенатор, взявший сторону Мария, был родственником, возможно, даже сыном Марка Бебия, убитого одновременно с Нумиторием бардианами Мария в 87 году: из-за того, что он с трудом передвигался в силу своего возраста, рабы, которым было поручено вытащить его из убежища, зацепили крюком за горло и так тащили до Форума, где прикончили, разорвав на части. Такая жуткая смерть поразила воображение, и в ноябре 82 года, узнав, что Бебий-младший находится в списке, народ Рима схватил его и разорвал, но на этот раз голыми руками: каждый хотел участвовать в раздирании на куски, вырывая пальцы, язык, половые органы, уши, глаза... Святой Августин, вспоминавший о коллективной экзекуции, отмечает с отвращением: "Люди рвали на куски живого человека с большей кровожадностью, чем это делают дикие звери с трупом, который им бросают".
В общем виде списки лиц не вызвали удивления, за одним-двумя исключениями, самым замечательным и отмеченным из которых был случай с всадником Лоллием. Этот тип, по меньшей мере двуличный, позволил себе в момент вывешивания первого списка саркастические замечания по поводу тех, кто в него вошел, считая, вероятно, что это способ выразить верноподданнические чувства к Сулле. Однако когда он пришел посмотреть на второй список, то обнаружил, что туда вписано его имя. Тогда он прикрыл свою голову полой тоги и начал пробираться сквозь толпу, надеясь улизнуть; но зеваки его узнали и привели к Сулле, который приказал казнить на месте, под аплодисменты толпы. Плутарх рассказывает анекдот такого же плана, относящийся к некоему Квинту Аврелию, который вскричал, обнаружив свое имя в списке: "Горе мне! Мое альбанское имение ведет меня к гибели!" Возможно, что имущество этого человека вызвало чьи-то притязания, возможно также, что он недостаточно быстро или не слишком заметно продемонстрировал свое присоединение к партии победителя; очень богатый человек должен быть большим дипломатом. И, наконец, возможно, что у Суллы были другие причины внести его в список. Во всяком случае, если верить Цицерону в том, что касается Каталины, то он значительно увеличил свое состояние, используя тот факт, что в списки были внесены его брат и зять. Но так как Катилина присоединился сам только в последнюю минуту, можно подумать, что другие члены семьи просто продолжали упорствовать в своем марианистском выборе и за это поплатились.
Тем временем насилие продолжало проявляться с тем большей интенсивностью, что оно направлялось распоряжениями проскрипции, и некоторые расправы дали место особенно жестоким ритуалам. Так, Марк, Марий Грацидиан был казнен в почти жертвенных условиях, о которых свидетельствуют древние авторы. Грацидиан был значительным лицом: сын одной из сестер великого Мария, он был усыновлен младшим братом последнего, чтобы стать Марием. Он приобрел очень большую популярность во время своей претуры в 85 году, обнародовав эдикт, подготовленный совместными усилиями преторов и трибунов плебса и касавшийся денежного курса и его контроля государственными служащими; этот эдикт обеспечивал значительное уменьшение частных долгов: нарушение этики, состоявшее в присвоении всех заслуг коллективного решения, принесло почти божественные почести от народа Рима, потому что во всех кварталах ему воздвигли статуи, перед которыми зажигали свечи и курили фимиам. Исключительный случай: он стал претором во второй раз в этом 82 году, в действительности он домогался консулата, но посчитали, что назначение его кузена Гая Мария еще больше мобилизует энергию в сопротивлении Сулле. Это стало причиной того, что его снова выбрали претором. Следовательно, в эти первые дни ноября он был самым высоким сановником, которого могли казнить, потому что два консула находились в данный момент вне досягаемости (Марий был заперт в Пренесте, а Карбон сбежал в Африку), и это, вероятно, объясняет то, как с ним обошлись.
Задержал его Катилина, когда он после сражения у Коллинских ворот спрятался в овчарне. Сняв с него одежды, заключив в цепи и обвязав веревкой шею, его протащили по всем улицам Города, избивая розгами, под гиканье, насмешки, плевки и швыряние экскрементов. Кортеж направился к Яникулю, по склону которого он добрался до гробницы Катуллов, где несколько лет тому назад похоронили Квинта Лутация Катулла, которого Грацидиан принудил к самоубийству, возбудив против него процесс по обвинению в государственной измене. Здесь он подвергся обращению с изощренной жестокостью, потому что все части тела были изуродованы друг за другом, и ни один удар не был смертельным; ране, нанесенной каждый раз новым человеком, предшествовали напоминание о злодеяниях, стоивших этой смерти (которая все не наступала), и вереница оскорблений. Казнь была нескончаемой. Послушаем поэта Лукиана: "Помню ли я маны Катулла, утоленные кровью, когда приносили в жертву Мария в искупление призрака, не желавшего, возможно, такого жуткого удовлетворения на своей неотмщенной гробнице? Мы как бы видим в этом теле, полностью разбитом смертельными ударами, не задевающими души, разорванные органы с равным им количеством ран, и зловещую, не имеющую названия утонченность, щадящую жизнь человека, которого приказали уничтожить. Упали оторванные руки, отрезанный язык бьется и ударяет пустой воздух в молчаливом движении. Один отрезал уши, другой — крылья загнутого носа, этот вырывает глазные яблоки из орбит и бросает глаза последними, показав им предварительно члены. Едва ли можно будет поверить в преступление, такое дикое, в котором одна голова могла бы объединить столько наказаний. Это то, что происходит, когда члены раздавлены обрушившимся зданием, которое их расплющивает; и бесформеннее туловища не выносит больше на берег, когда они разрушаются в открытом море".
Несмотря на все его раны, несчастный был еще жив, и веревки, которыми он привязан к столбу своих страданий, удерживают его, хотя бедра и ноги разорваны. Катилина сам приканчивает несчастную жертву. Схватив его левой рукой за волосы, он перерезает ему горло и с триумфом демонстрирует свой трофей под аплодисменты разнузданной толпы, тогда как ручьи крови текут меж его пальцев, заливают ему руки. Так бежит он по улицам Города, затем представляет эту голову Сулле, ведущему заседание сената в храме Беллоны. Наконец он омыл руки в сосуде с очищающей водой, находившемся позади соседнего храма, посвященного Аполлону: жертвоприношение было закончено.
В противоположность тому, на чем настаивает Лукиан, это не было только жертвой, принесенной манам Катулла, и в которой не видно то, что Каталина пришел бы сделать. Если несчастный Грацидиан был принесен в жертву на гробнице Катуллов, то это именно потому, что выбор места для римлян наполнялся политическим смыслом. Правда, если народ восхищался Гаем Марием и даже раболепствовал перед ним, жестокость, которую он проявил в последние дни своей жизни, страх, который он вызывал, истребив всех, кто составлял славу Города, заметно ухудшили его портрет. И с этой точки зрения, смерть Катулла, другого победителя кимвров и тевтонов, того, кто праздновал триумф в тот же день, что и он, была политической ошибкой, которую искупал Грацидиан, который стал инструментом ее. Значит, гробница Катулла была пространством, где противники Мария могли стремиться приносить жертвы Республике. К тому же это объясняет, почему Грицидиан не был единственной жертвой: два других деятеля, Марк Плеторий и некий Венулей, разделили ту же участь и в том же месте. Но на этот раз древние авторы более сдержанны. Нужно сказать, что оба сенатора не имели той политической значимости, что Грацидиан: возможно, это является причиной того, что мы располагаем лишь немногими сведениями об их судьбе; но нужно понять, что одновременная фокусировка на Грацидиане и Катилине (существовала тенденция свалить на него всю ответственность за погребальный ритуал) представляла также способ стушевать коллективную ответственность за совокупность деяний, воспоминание о которых быстро стало довольно тягостным.
Во всяком случае, жестокое обращение с телом жертв обнаруживает нечто другое, чем просто истязание. Конечно, нужно было заставить противника мучиться как можно больше и как можно дольше; но, последовательно калеча его физически, добирались до его души. Если тела жертв, "просто" обезглавленных на Марсовом поле, были растерзаны прежде чем их бросали в Тибр, то надо вспомнить, что, по глубокому убеждению римлян, целостность тела гарантирует повышение статуса в потустороннем мире. В случаях с Грацидианом, Плеторием и Венулеем новым было то, что калечение было произведено не над трупом, а над живым телом; вот почему вырывание глаз было последней из операций, произведенных над телом, потому что нужно, чтобы они сами явились свидетелями разрушения тела. Некоторым образом выставление головы на Форуме имело почти такое же значение, потому что, узнанные и идентифицированные римлянами, они оставались там до того момента, пока разложение окончательно не исказит черты. Цицерон в своей речи в следующем году хорошо резюмирует конечную цель этих действий: "Включенный в проскрипции был не просто вычеркнут из числа живых, он далее, если так может быть, помещался ниже, чем мертвые".
Впрочем, с этой точки зрения, совершенно примечательно, что действия наших римлян конца Республики, лишавших труп членов и погребения, не отличались от действий героев Гомера, которые пачкали пылью и землей окровавленное тело своего противника. Погребальный туалет до похорон, которого старательно придерживались в Риме, является другим аспектом того же самого суеверия. И Сулла, который не мог уже отомстить своему старому врагу Марию, умершему четыре года тому назад, не мог привязать его к колеснице и протащить труп вокруг стен Рима, как сделал Ахилл с телом Гектора, протащив его вокруг стен Трои, произвел единственно возможное над ним наказание: приказал разбить его гробницу и высыпать пепел в реку Анио.
Естественно, Рим не был единственным местом, где проводилась очистка: список проскрипций содержал имена определенного количества всадников и сенаторов, игравших решающую роль в марианистской политике городов, откуда они были родом. И хороший пример этому дает город самнитов Ларино (Ларин): местные магистраты, являвшиеся римскими всадниками, встали на сторону консулов 83 года, принудив некоторых из своих сограждан покинуть город и найти убежище в армии Метелла. Когда после победы у Коллинских ворот Ларин решил подчиниться, туда вернулись изгнанники в сопровождении небольшого отряда и обнародовали эдикт проекрипций с отрывком списка, где встречались имена тех, кого нужно было казнить, в данном случае промарианистских магистратов, четырех лиц, принадлежавших к одному роду местной аристократии: Авл Аврий, Авл Аврий Мелин, Гай Аврий и Секст Вибий. Здесь еще все было четко регламентировано и не допускало насилия. Однако отмечают, что этот организованный и лимитированный аспект чистки позволил довольно быстро положить конец некоторым сопротивлениям на итальянском полуострове, исключая только виновных, чья смерть могла скрепить примирение бывших противников. Так, в Ноле, Кампания (тридцать километров северо-восточнее Неаполя), жители города, опасаясь осады, договорились с сулланскими силами и вывели за стены проскрибированных, которые были убиты эскадроном кавалерии. Много позднее в Этрурии, в Волаттерах, уставшие сопротивляться сделали то же самое. В индивидуальном плане один рассказ подтверждает эти действия: в Теане самнитский сенатор Гай Папий Мутил думал найти убежище в доме тестя. Но, разумеется, опасаясь обвинения в сотрудничестве и потому что было удобно возложить на одного ответственность выбора, который оказался гибельным, двери ему не открыли. Тогда Мутил вскрыл вены и умер, отпуская проклятия в адрес жены, чей порог он залил своей кровью.
Остается очевидным, что некоторое количество городов, особенно проявивших себя в сопротивлении Сулле, подверглись более жестоким расправам. В первом ряду среди этих городов — Пренесте. Когда Марий-младший узнал о поражении, подтвержденном головами Карринаса, Цензорина и Телезина, выставленными сулланцами, намекавшими на ту же участь, он попытался сначала сбежать через многочисленные катакомбы, позволявшие покинуть город. Но, убедившись, что все выходы охраняются, принял решение умереть: он и молодой брат Телезина, сопровождавший его, нанесли друг другу смертельные удары. И когда находящемуся в Риме Сулле принесли голову молодого Мария, он произнес по-гречески: "Нужно сначала научиться грести, прежде чем держать руль". Затем он отправился в Пренесте, где Лукреций Офелла уже расправился с сенаторами и всадниками, фигурировавшими в списке, отдав других под надзор. Первым приказом но прибытии Суллы был приказ расправиться с этими лицами. Затем он приказал собрать людей, схваченных с оружием в руках, в три группы, отделяя граждан римского происхождения, местных и самнитов. Сначала он прогнал сквозь строй последних, затем обратился к римлянам в присутствии пренестинцев: им он объявил, что ожесточенное сопротивление может стоить им жизни, и это допустил бы любой властелин, но он, Луций Сулла, тем не менее хочет их помиловать. Сказав это, он объявил пренестинцам, что Республика не могла бы простить им враждебные действия, совершенные против нее, и отдал приказ расправиться с ними. Все тела были лишены права погребения и остались на месте казни. Но Сулла пощадил женщин и детей, которым позволил скрыться, прежде чем отдать город на разграбление своим людям.
Если сравнивать то, как Сулла поступил с Пренесте, с тем, как поступали другие полководцы с итальянскими городами во время Союзнической войны, следует констатировать тот факт, что он не проявил особой жестокости: в 89 году консул Гней Помпей Страбон вел осаду Аскула (Асколи) в своем родном районе Пицены. После взятия города он приказал избить розгами и обезглавить топором всех тех, кто хоть как-то был виноват в конфликте, овладел всем имуществом и рабами, которых продал как добычу, и оставил жизнь другим жителям, но приказал им покинуть город, не взяв ничего. В конечном итоге, как только пренестинцы сдались, они должны были понять, что расправа над городом, укрывшим Мария, будет жестокой. Еще один город не питал иллюзий об участи, которая его ожидала: Норба (Норма в Калабрии), родина консула 83 года Гая Норбана, сопротивлявшегося еще несколько месяцев. Когда римские войска под командованием Марка Эмилия Лепида, присоединившегося к Сулле, благодаря измене вошли в город, жители города продемонстрировали похожее на наваждение коллективное самоубийство: одни вешались, другие вспарывали себе животы, третьи убивали друг друга, как это сделали Марий и Телезин. Некоторые даже закрывались в домах вместе со своими семьями и поджигали себя; пожар быстро распространялся и разрушал город.
Но что касается большей части италийских городов, здесь счеты сводились менее радикальным способом: проскрипция распространялась на элиту римских граждан, сенаторов, всадников, и наказание осуществлялось путем юридических процедур. Конечно, в некоторых случаях суд был скорым, так как понятие сообщничества с последователями Мария было экстенсивным, потому что были обвинены не только те, кто держал оружие, командовал операциями, снабжал деньгами, но также те, кто подчеркивал дружеские отношения, проявлял гостеприимство, был связан коммерцией с явным марианистом. Таким образом, узнаем, что некий Сфений, хозяин терм на Сицилии, был обвинен в сообщничестве с самим Марием, которого он имел несчастье принять у себя дома несколько лет тому назад; но Помпей, перед которым слушалось дело, посчитал его невиновным. Однако бесспорно, что проведение коллективного насилия через юридическую процедуру явилось примечательным вкладом в прогресс.
Во всяком случае, если сулланцы смогли захватить и убить некоторых проскрибированных, надеявшихся найти убежище в италийских городах, самые значительные лидеры ускользнули от них, и некоторые попытались организовать сопротивление, которое нужно было подавить. Таков случай с Марком Перперной на Сицилии, Гнеем Домицием Агенобарбом и Гнеем Папирием Карбоном в Африке, наконец, Серторием в Испании. Сулла не хотел оставлять в руках своих противников такую значительную часть империи, откуда шла большая часть снабжения Рима зерном. По этой причине сразу же после победы у Коллинских ворот он организовал экспедицию на Сицилию, поставив во главе ее молодого Помпея с правом осуществлять чистку: за сорок дней он урегулировал проблемы с Сицилией, а затем с Африкой. Нужно сказать, что Марк Перперна и другие сицилийские проскрибированные не оказали никакого сопротивления Помпею, когда он высадил свои шесть легионов, перевезенных на 800 грузовых кораблях с деньгами, снаряжением и оружием; они подчинили местность и отплыли в Лигурию. Начался в некотором роде триумфальный марш через остров, во время которого чистильщику с некоторым трудом удавалось помешать расправам своих солдат. Говорят даже, что во время марша он приказал опечатать их мечи и сурово наказывал тех, кто нарушал приказ. В это время 120 военных кораблей, данных ему Суллой, патрулировали Средиземное море, и из-за этих операций Марк Юний Брут, бывший претор 88 года, а теперь проскрибированный, был вынужден покончить с собой: консул Карбон, находившийся в тот момент на острове Пантеллерия (тогда назывался Коссира), отправил его в разведку на Лилибей, использовав рыболовное судно, узнать, находится ли уже там Помпей. Но судно было перехвачено флотом чистильщиков, и видя, что нет никакого шанса вырваться, Юний Брут закрепил рукоятку меча на скамье гребца и обрушился всей своей тяжестью на клинок, который его проткнул.
Тогда операция была предпринята против Коссира, где не составляло большого труда захватить Гнея Папирия Карбона и других марианистских руководителей, находившихся с ним. В соответствии с приказами, отданными Помпеем, Карбона заключили в цепи, чтобы отправить на Сицилию, остальных прирезали. Молодой претор настоятельно хотел, чтобы консул предстал перед ним; его привели в трибунал, Помпей ознакомил с эдиктом проскрипций, в котором тот значился, и приказал приступить к казни. В этот момент произошел тягостный инцидент, который древние авторы интерпретируют по-разному, но более обвиняют Карбона. В самом деле, последний, видя, как готовят орудия казни, охваченный паническим страхом, попросил дать ему время, чтобы отойти опростать свой желудок, который его беспокоил. Для Валерия Максима, преувеличившего трусость этого лица, речь шла только о ничтожном средстве продлить на несколько мгновений наслаждение такой презренной жизнью". Во всяком случае, когда топор опустился на него, Карбон плакал.
Эта казнь стоила Помпею многих упреков, и Цезарь напомнит о ней в 49 году, когда новая гражданская война противопоставит его, наследника марианских традиций, старому сулланцу, которого его пропаганда будет упрекать в том, что он обагрил себя кровью консула, и к которому должен был проявить больше почтения. По правде говоря, Помпей не был магистратом того же уровня, и его власть пропретора не давала ему права обращаться так, как он это сделал, с личностью, исполнявшей свой третий консулат: он должен был отдать приказ убить его в момент задержания, как других. И особенно хорошо было бы вспомнить, что Карбон пощадил его в 86 году, когда марианцы намеревались лишить его родового поместья, и он сделал все, чтобы сохранить его. Но упрекать Помпея в приказе казнить Карбона в этих условиях — значит отказаться признать, что он должен был приказать выполнить эдикт, то есть следовать процедуре, предназначенной придать очистке форму, которая отличала бы ее от простого сведения счетов. Во всяком случае, Помпей отправил к Сулле вместе с головой Квинта Валерия Сорана, убитого им таким же образом, голову консула.
Едва прекратил Помпей наводить порядок в делах Сицилии, как получил от сената декрет, предписывающий ему дела Африки, где сформировалось второе ядро сопротивления вокруг неразоружившегося Гнея Домиция Агенобарба, женившегося, как и Цезарь, на дочери Цинны. Положение в этой провинции было особенно тревожным, и если в общем марианцам удалось установить здесь солидную базу (уже в 88 году Марий и многие другие из его друзей нашли здесь убежище), промагистрат, направленный туда в 82 — 83 годах как противник Суллы, нашел здесь трагический конец. Нужно сказать, что Гай Фабий Гадриан был особенно одиозной личностью: в продолжение всего своего правления он отличался жадностью и жестокостью настолько, что римские и африканские граждане, устав от лихоимства пропретора и его рабов, осадили их в его резиденции Утик, с которой расправились, предав огню со всеми ее обитателями. Через несколько лет Цицерон утверждал: "Эта смерть казалась такой оправданной, что вызвала общую радость, и не было издано никакого предписания, чтобы наказать ее авторов". Нужно сказать, что в середине 82 года в Риме было чем заняться, кроме как делегировать расследование поджога резиденции пропретора Африки. Домиций, высадившись на континент с остатками консульских армий, стал, так сказать, преемником Фабия Гадриана и занялся организацией солидной армии, перегруппировав 30 000 человек с помощью хотя бы Гиарбаса, которого посадил на трон Нумидии, согнав с него законного владельца Гимпсала.
Помпей же, оставив Сицилию на попечение своего деверя Гая Меммия, приказал отплыть своим войскам, которые он высадил частично в Утике, частично в Карфагене. Едва он ступил на африканскую землю, как солидный контингент армии Домиция (7 000 человек) перешел на его сторону и встал в его ряды. Очевидно, дела представлялись скорее хорошо. Однако один инцидент произошел во время развертывания лагеря в Карфагене, который указывал на ограниченность власти шефа, будь то сам Помпей: во время земляных работ солдаты обнаружили клад с большим количеством золотых предметов, вероятно, закопанных в момент разрушения пунической столицы в 146 году. Как только распространилась эта новость, солдаты забросили все другие дела, оставаясь глухими к приказам, и принялись рыть равнину, убежденные, что найдут другие клады. Только через несколько дней, устав переворачивать понапрасну землю, они снова вернулись под знамена своих соединений. Неспособный воспрепятствовать повальному стремлению к золоту, Помпей предпочел посмеяться над ним, и только когда восстановился обычный порядок, он принялся за кампанию.
События разворачивались очень быстро: Помпей добрался до Домиция, разбившего свой лагерь под защитой каменистой лощины и рассчитывавшего использовать преимущества своей позиции. Но так как с рассвета разыгралась гроза, Домиций приказал дать сигнал к отступлению, используя наступление противника. Помпей, несмотря на дождь и порывы ветра, приказал пересечь лощину и атаковать: замешательство войск Домиция помешало им эффективно сопротивляться, тем более что ветер и дождь стали для них большой помехой. И опять была резня, во время которой 18 000 солдат Домиция остались на месте. Войска же Помпея приветствовали своего командира званием император. Однако последний заявил, что отказывается от почета до тех пор, пока не будет взят и разрушен лагерь противника. Тотчас вернулись к сражению, чтобы уничтожить 3 000 обороняющихся. Помпей руководил операциями, но он на этот раз снял шлем: видимость была такой плохой, что его чуть не убил свой же солдат, так как, замешкавшись, он не сразу назвал пароль, который спрашивал солдат. Гней Домиций Помпей был взят во время захвата лагеря: его постигла та же участь, что и Карбона, то есть привели в трибунал Помпея, который ознакомил его с эдиктом проскрипций прежде чем обезглавить топором. Его голова была отправлена в Рим.
Благодаря своей победе и сдаче большинства городов, Помпей достаточно глубоко проник на нумидийскую территорию, чтобы напомнить племенам варваров, что Рим намеревается властвовать над всем этим районом. Он восстановил Гипсала на его троне, захватив и убив узурпатора Гиарбаса. И затем, воспользовавшись несколькими мгновениями досуга, он поохотился на львов и слонов: его миссия была завершена раньше, чем кончился 82 год, и возраст его не достиг еще двадцати пяти лет.
Значительной военной силой, способной оказать Сулле серьезное сопротивление, оставалась только армия Сертория в Испании, служившая теперь убежищем для всех проскрибированных, рвущихся продолжить борьбу. Но Испания была далеко и не угрожала Италии ни войной, ни ее снабжением; следовательно, можно было отложить на некоторое время организацию экспедиции (которую Сулла хотел поручить Квинту Цецилию Метеллу Пию), чтобы заняться италийскими проблемами.
В общем, все те, от кого можно было ждать организованного нападения, в данный момент были мертвы, ослаблены, как Марк Парперна или еще один Марк Юний Брут (трибун плебса в 83 году и отец тирании), или слишком удалены, чтобы быть опасными. Нужно также сказать, что проскрипция способствовала с особой действенностью уничтожению этих людей. В самом деле, с одной стороны, расправа, коллективно осуществленная в Риме над теми, кого захватили и кого наметили опустить ниже, чем мертвых, конечно, принижала достоинство тех, кому не оставалось ничего другого, как бежать, чтобы не разделить подобную участь. Кроме того, даже формы проскрипции, то есть ее зрелищный характер, так же как ее юридическое обоснование, позволяли превратить тех, кого она считала "осужденными", в обесчещенных граждан. Даже сам термин "проскрипция", употреблявшийся раньше главным образом, чтобы обнародовать имена банкротов и объявить о продаже имущества, уже представлял собой элемент, который имел тенденцию к подрыву уважения к этим жертвам. Общественное мнение, созданное вокруг имен проскрибированных лиц, так же, как и вокруг их тел (головы, выставленные на Форуме, тела, протащенные по улицам Города и брошенные в Тибр), было решающим элементом в этом процессе разрушения: в глазах других это представляло собой бесчестье, и в Риме больше, чем в других местах, потому что римское общество — это общество престижа и хвастовства.
Но проскрипционный эдикт был только временной мерой (потому что эдикт одного магистрата имеет силу только на протяжении его магистратуры), призванной очертить контуры очистки и сделать ее сразу же оперативной; следовательно, нужно было обратиться к закону, который обобщал, уточнял и делал постоянным ее действие. Став диктатором в последние дни декабря 82 года, Сулла издает закон, чтобы окончательно урегулировать эти вопросы. "Закон Корнелия о врагах государства" касался всех, кто выступал с оружием против родины с момента, когда в 83 году были прерваны переговоры между Луцием Сципионом и Суллой из-за враждебных действий Квинта Сертория. Следовательно, речь шла о тексте, затрагивающем не только проскрибированных, но также всех тех, кто, будь это сенаторы или всадники, погибли во время сражений. Список последних был аннексирован по закону (как, впрочем, окончательный список тех, кого следовало проскрибировать), потому что в текущем 81 году Цицерон защищал довольно сложное уголовное дело, в котором некоторое число лиц, близких к власти, заставили поверить свои семьи и своих граждан, что жертва Секст Росций из Америи, погибший в сражениях, фигурирует в числе врагов государства: таким образом они рассчитывали прибрать к рукам его владения. Эта аннексия списков, по-видимому, была очень важна, потому что она привела к тому, что менее чем через месяц после окончательной победы у Коллинских ворот контуры очистки были окончательно установлены.
В отношении же собственно самих проскрибированных закон Корнелия продлил касающиеся их запреты: любая форма отношений с любым из них вела к смертной каре. И правда, Плутарх рассказывает, что один вольноотпущенник, хорошо знавший Суллу, так как во времена его юности жил с ним в одном доме, был осужден за пособничество (он спрятал проскрибированного) и казнен, будучи сброшенным со скалы Тарпейен. Кроме того, прибегали к вознаграждениям, даваемым доносчикам так же, как и тем, кто приносил голову; им платил квестор из государственных фондов. Впрочем, через несколько лет открылось, что законная диспозиция представляла для тех, кто получал вознаграждение, больше неудобств, чем преимуществ: когда Цезарь и Катон по явным политическим причинам решили напасть на тех, кто был помощником в сулланской очистке, они нашли очень полный их список в реестрах квесторов с указанием сумм, которые каждый из них получил. Триумвират в 43 году вынес из этого урок: объединившиеся, чтобы победить убийц Цезаря, Лепид, Антоний и Октавий вписали имена своих противников в проскрипции, то есть, кроме всего прочего, назначили за их головы цену, но в самом эдикте они уточнили, что выплаченная сумма не будет занесена в реестры, чтобы сохранить анонимность получивших ее и уберечь от дальнейших преследований.
Во всяком случае, на этот раз механизм исключения был абсолютным: проскрибированные теоретически не могли найти места, где бы укрыться. Гай Норбан, вспоминают, отплыл на корабле на Родос, потому что у него была опора на Востоке: он несколькими годами ранее осуществлял там квестуру, и остров всегда был местом убежища для всякого рода изгнанников. Однако Сулла направил туда эмиссаров с требованием его головы от родосцев. Последние были в очень затруднительном положении: они разрывались между желанием не произвести плохого впечатления на Суллу, на сторону которого они решительно встали в момент войны с Митридатом, и желанием не запятнать репутации своего острова как места убежища, уступив беспрецедентному требованию, которое было им представлено. Пока они обсуждали последствия требования о выдаче, Норбан явился на агору, посреди которой покончил с собой, пролив свою кровь на общественное место родосцев, колебавшихся и не сумевших противостоять требованиям Суллы. Смерть Норбана подтверждала, что проскрибированные не имели никакого шанса избежать своей участи, где бы они ни прятались; это прекрасно выражает Саллюстий, говоря, что они были "стерты с лица земли".
Конечно, не все проскрибированные имели такое же значение, как бывший консул 83 года, стоящий третьим номером в списке, и Сулла испытывал неодинаковую враждебность по отношению к тем или иным. Это подтверждает тот факт, что другой консул 83 года, Луций Корнелий Сципион, жил долгие годы в Марселе в полном спокойствии; но правда и то, что Сулла не мог относиться одинаково к новым гражданам" и последнему отпрыску знаменитого рода Сципионов. Это позволило некоторым семьям спасти кое-кого из своих, когда тот появлялся в списке. Так, известны два всадника, избежавшие преследований, которые велись, возможно, без особого усердия, потому что они не были лицами первого плана. Первый самнитского происхождения, — Гней Децидий, о котором известно, что ему помог и его поддержал Авл Клуентий (другой всадник, защищаемый Цицероном в уголовном деле) и, вероятно, также Цезарь, который попытался в конце 70-х годов использовать его пример, чтобы вызвать принятие закона об амнистии. Другой проскри-бированный всадник, некто Авл Требоний, чье имя нам известно, потому что во время своей претуры Гай Веррес должен был познакомиться с одним делом, к которому был пассивно причастен: его брат Публий написал завещание, распределяя свое имущество между многими тацами, которым он вменял в обязанность отдать часть прав проскрибированному. Единственный среди наследников, вольноотпущенник Авла Требония, выполнил требование завещания и передал своему бывшему хозяину половину того, что получил. Другие, опасаясь быть выданными, действительно полагая, что проскрибированные были приговорены оставаться вне общества и, возможно, исходя из своих личных интересов, представили дело претору, аргументируя тем, что нельзя требовать от них, чтобы они передали часть наследства проскрибированному (что могли принять за акт соучастия) и, как следствие, прося, чтобы аннулировали ограничивающее заключение и позволили им пользоваться всей совокупностью имущества, доставшегося им. Что и сделал Веррес, конфисковав также часть вольноотпущенного. Эта несколько корыстная история подтверждает, во всяком случае, что не все семьи были разорены гражданской войной и в некоторых случаях не теряли возможности использовать закон.
Но есть два других лица, принадлежавших к сенатским кругам, которым удалось избежать преследований и прожить долго, чтобы быть проскрибированными во второй раз через сорок лет, по инициативе Триумвирата. Первым был некто Луций Фидустий, о котором практически ничего не известно. Его имя дошло до нас именно потому, что сами древние считали мрачной фантазией судьбы спасение индивидуума первой проскрипции, чтобы погибнуть во вторую. Менее известным и все же более любопытным является случай Луция Корнелия Цинны, сына руководителя марианцев и деверя Цезаря, вернувшего себе свое "достоинство" только в 49 году, когда Цезарь организовал издание закона об амнистии и реинтеграции жертв Суллы. Он, бывший проскрибированный, в 46 году женился на Помпее, дочери Помпея и вдовы Фавста Суллы!
Затем, хотя он и не принял никакого участия в заговоре во время мартовских ид убийства Цезаря, он присоединился к выступавшим против тирана, что вызвало к нему враждебность плебса Рима; несчастный трибун, носивший то же имя (Гай Гельвий Цинна) поплатился за это: его разорвала толпа, которая спутала его с бывшим деверем Цезаря. Во всяком случае, наш Цинна был вновь проскрибирован в 43 году.
Но закон Корнелия о врагах государства не довольствовался установлением эдикта: он больше уточнил юридические рамки проскрипции, прежде всего недвусмысленно охраняя отрубающих головы от преследований на основании закона об убийстве; затем предписывая запрещение траура в семьях казненных проскрибированных и бесчестие памяти всех тех, кто был включен в списки. В отношении же запрещения траура, если эдикт ничего не говорит об этом, значит, что бесполезно было в ноябре 82 года требовать от марианских семей отстраниться от каких-либо демонстраций. Во что бы то ни стало нужно было избежать того, чтобы в будущем семьи не посвящали проскрибированным пышных церемоний: в Риме в I веке до н. э., как в Южной Африке в наши дни, пышные похороны могли быть толчком для организации политических демонстраций. Что касается бесчестия памяти, которое заключалось в том, чтобы заставить исчезнуть, заклеймив их, любое упоминание об отмеченных лицах и уничтожить их изображения, — закон был предназначен для того чтобы прекратить действие по уничтожению, которое представляли проскрипции. Нужно подчеркнуть по этому поводу, что мера была очень эффективной, потому что из 520 исключенных нам известны только 75 имен. Если задуматься над тем, что все эти лица ранга квесторов и сенаторов представляли собой активную политическую элиту, окажется, очевидно, что если сохранилась память о только лишь менее чем 15% из них, так это потому, что имело место сокрытие: некоторые семьи потонули в забвении на многие поколения, а другие просто-напросто исчезли. Впрочем, некоторым образом 75 имен, известные нам, не представляют типичного образца жертв именно потому, что мы не должны были бы их знать. Во всяком случае, бесчестье памяти тоже давало простор возникающим всплескам коллективного насилия, когда речь шла о том, чтобы разрушить статуи и памятники. Таким образом, трофеи Мария, прославлявшие победу над кимврами и тевтонами, разнесли по кусочкам. В отношении Грацидиана все было несколько по-другому: воздвигнутые ему статуи почти повсюду в 85 году были свергнуты и изуродованы весной 82 года, когда Сулла вошел в Рим: эти народные движения в некотором роде заявили об участи, которая ожидала несчастного. Даже личные изображения должны были быть уничтожены, потому что таким способом стремились также разрушить связь, которая существовала у проскрибированного с его кланом. Вот пример эффективной меры. В 99 году трибун плебса Секст Тиций был приговорен к ссылке за посягательство на величие государства: он имел при себе бюст своего коллеги Луция Апулея Сатурнина, убитого после того, как сенат из-за него декретировал чрезвычайное положение.
Наконец, специальное распоряжение относилось не только к проскрибированным, но и к их сыновьям. Очень трудно определить точную природу этого, потому что оно тоже было очень быстро модифицировано, и древние авторы рассказывают исключительно о его вторичной форме. По существу, оно отправило в изгнание сыновей и внуков проскрибированных, что означало, что чистка была направлена не только на индивидуумов, виновных в обращении оружия против собственной родины (используя сулланскую формулировку), но также на их потомков мужского пола. Эта мера, кажущаяся нам чудовищной, без сомнения, не была таковой в глазах римского общества I века до н. э., в котором семейные связи архаической эпохи оставили больше чем след: некоторым образом ошибка отца обязательно влекла за собой лишение прав их детей, потому что отправляющийся в изгнание осужденный обнаруживал конфискованным все свое имущество, и, следовательно, его сыновья не могли больше претендовать на социальный статус отца. Но также наблюдают, что эта связь действительно проявляется: враг одного человека — обязательно враг его сыновей, когда он сам исчез или когда он осуждением лишен средства нападать или защищаться. С этого момента долг уничтожить врага выпадает на долю сына. По этому поводу Плутарх рассказывает любопытный анекдот, относящийся к Катону Древнему (за век до описываемых событий): один молодой человек возбудил неопровержимое дело против врага своего умершего отца и заставил его взять обратно свои политические права. Когда после оглашения вердикта он пересекал Форум, Катон остановил его, горячо пожал руку, говоря: "Вот что нужно предлагать в жертву своим родителям: не ягнят и козлят, а слезы и осуждение их врагов". Этот долг мщения, идущий от сыновней любви, — главная добродетель в этом обществе, присущая всем римлянам с такой же очевидностью, как им показалось бы абсурдным упустить возможность нанести ущерб врагу. Свидетель этому Цицерон, воспроизводивший эту поговорку (калька на греческую модель): Pereant amici dum inimici una intercidant (Пусть погибают мои друзья, лишь бы одновременно с ними исчезли мои враги). Сомнительно, что подобная концепция социальных отношений не должна была иметь влияния на политическую жизнь, которая отмечена громкими процессами, демонстрацией настоящей вендетты между родами (правда, подогреваемой тем, что обвинитель мог, если он заставлял осудить сенатора, занять его место в сенате). В этих условиях распоряжение, направленное на сына проскрибированного, объяснялось, без сомнения, двойной точкой зрения. С одной стороны, не вызывало сомнения, что сыновья рассматривались как сопричастные к виновности отца, и это оправдывало их изгнание; с другой стороны, удаление их из города прекращало уничтожение проскрибированных, потому что впредь не было никого, кто мог бы стремиться отомстить за них и, следовательно, в некотором роде реабилитировать их. Эта общая черта, присущая многим древним обществам (достаточно вспомнить, что в Карфагене, когда в IV веке был пресечен заговор Ганнона, казни предали его сыновей и всех его родных, даже невиновных, "чтобы не выжил из этого дома, такого преступного, никто, способный повторить его злодеяние или отомстить за его смерть"). Намного ближе к проскрипции расправа над волнениями в Риме в 121 году и смерть сторонников Гая Гракха: Марка Фулия Флакка и его старшего сына, погибшего во время стычек. Опимий приказал казнить молодого Квинта, последнего представителя мужского пола этого рода, хотя ему не было и восемнадцати лет и он не принимал никакого участия в сражениях. Новое то, что в распоряжении, принятом Суллой по отношению к сыновьям проскрибированных, это не принцип: оно легализовало практику и распространило ее. Консул Луций Опимий в 121 году не был стеснен юридическими сомнениями, чтобы убить ребенка (которому он предоставил право выбрать способ казни!); Сулла предложил способ устранения, который не был смертным приговором, а видом лишения "воды и огня" в законе, и сделал его применимым к сыновьям и внукам 520 проскрибированных, что составило много людей.
Последняя статья закона относилась не только к проскрибированным, но также ко всем тем, кто погиб, борясь против родины: речь шла о конфискации имущества. Для лиц, не фигурировавших в числе проскрибированных, это было распоряжение, которое явно причисляло их к врагам. Взяв оружие против Республики, они действовали как варвары, и, следовательно, их состояние принадлежало победоносным римлянам. Впрочем, Сулла не стеснялся показать, что имущество, которое он продает, он рассматривает как свою добычу, и действительно эта "добыча" была представлена на распродажу, так как в его компетенции воткнуть в землю символическое копье. Такой же была процедура для имущества проскрибированных: по этому поводу следует сделать замечание, так как очень рано враждебная Сулле пропаганда обвинила его и его сторонников во внесении в списки имен, чтобы завладеть желаемой собственностью. Конечно, проскрибированы были самые богатые лица в Риме; но как же могло быть по-другому, если речь шла о политических деятелях общества, где богатство — основополагающий элемент политической значимости? Истоки этой пропаганды (проскрипция некоторых лиц, принятая для того чтобы получить возможность присвоить их имущество), без сомнения, можно найти в условиях, в которых он производил продажу. Принимая во внимание большое число конфискованных владений, все те, кто мог бы стать владельцами, не желали участвовать в распродаже (чаще из-за страха), и некоторое имущество отдавалось по совершенно ничтожной цене (тем более людям, не побоявшимся показаться на распродажах). Можно составить представление о совершавшихся сделках благодаря данным Плутарха о вилле Мария в Кампании: речь шла о роскошном жилище, "устроенном с пышностью и изысканностью, мало соответствующим человеку, бывшему участнику стольких войн и походов", превосходно расположенном на мысе Мизене, возвышающемся над Неаполитанским заливом. Родная дочь Суллы Корнелия купила ее за 75 000 денариев и спустя немного времени перепродала Луцию Лукуллу за более чем 500 000 денариев. Другими словами, она купила ее за 15% стоимости. Из таких фактов, как эти, можно извлечь мысль, что было достаточно много проскрибировано, чтобы обогатиться (хотя в отношении Мариев даже противники Суллы могли придумать другие, более политические мотивы его враждебности!), тем более, что Сулла вмешивался в распродажу, чтобы отдать то или иное имущество одному из своих сторонников, желая их вознаградить. Во всяком случае бесспорно, что таким образом составились некоторые значительные состояния. Самый известный пример — центурион Луций Лусций, который, получив плату за три головы проскрибированных, с этим капиталом выступил в качестве покупателя имущества: через двадцать лет его достояние оценивалось в 10 миллионов сестерциев.
Но обогащения такого сорта редки и малозначимы. Зато намного более значительными для истории конца Республики являются трансферты и концентрации состояний, которые производила проскрипция внутри самой аристократии: около двух с половиной миллиардов сестерциев было в некотором роде роздано пережившим семь лет гражданской войны. И с этой точки зрения, не нужно делать отличий мелсду старыми сторонниками Суллы и присоединившимися недавно, потому что Марк Эмилий Лепид, тесно связанный с марианцами, признавал сам обладание большим имуществом проскрибированных: у римлян не было нашей щепетильности, и они не колебались обогатиться за счет оставшихся от их друзей вещей, когда представлялся случай. Таким образом, Цицерон выкупил часть имущества Милона, осуждения которого он не смог предотвратить. Следовательно, нет ничего удивительного, что имела место очень сильная концентрация состояний: Марк Лициний Красе, самый богатый человек в Риме в эпоху Цицерона, обладал 200 000 миллионами сестерциев в землях, что позволяет предположить оставшееся состояние. Притом именно он публично утверждал, что на самом деле не настолько богат, если не может содержать армию на свои годовые доходы. Что касается Луция Домиция Агенобарба, который не мог похвастать принадлежностью к сулланцам с первого часа, то он располагал достаточным состоянием, чтобы вознаградить свои 4 000 солдат, дав им из собственных владений по гектару земли каждому. Сам Сулла из своей добычи от войны против Митридата и из конфискаций оставил за собой одно из самых больших состояний своего времени. Отсюда следует подтверждение, что проскрипция была для него и его окружения только средством обогащения, только шагом, который Цезарь, самый ярый противник сулланских распоряжений, после смерти диктатора не поколебался преодолеть, утверждая, что "резня закончилась только в час, когда Сулла осыпал богатствами всех своих ставленников".
В самом деле известно, что Цезарь давал наименее направленную интерпретацию проскрипции, потому что именно конфискации и распродажи не длились долго: стремясь к тому, чтобы эти сведения счетов не слишком долго отравляли политическую жизнь, Сулла установил дату, с которой все должно было прекратиться. Это было 1 июня 81 года. Означало, что инвентаризация имущества всех жертв должна была закончиться в пять месяцев, и после распродажи ее не намерены проводить, даже если не будут отданы все поместья. И действительно, в некоторых семьях смогли восстановить то, что не было выставлено на распродажу из-за нехватки времени.
События же развивались довольно быстро, потому что уже через день после победы очистка приняла законную форму, и через три дня стали известны те, на кого она была направлена. И в отношении родовых последствий Сулла установил довольно близкую дату, чтобы дать возможность быстрому возврату к нормальному политическому положению. В общем, нужно констатировать, что новая процедура была хорошо воспринята, потому что позволяла отомстить основным ответственным за гражданскую войну и мешала установлению климата террора, который знавал Рим в момент, когда Марий думал только об одном — уничтожении своих врагов.
Впрочем, в Риме никто не понял, если бы Сулла запретил любую репрессивную форму против марианцев: такое отношение было бы по меньшей мере не только подозрительно, но, кроме того, оно бы содействовало общей резне; каждый считал себя вправе свести свои счеты. Следовательно, объявляя задолго до окончательной победы то, что он рассчитывает отомстить за всех тех, кто был жертвой марианских жестокостей, а также отомстить за Республику, подвергшуюся их лихоимству, Сулла в некотором роде заранее взял на себя возможность повышенного наблюдения за операциями по очистке: он был Мститель, и многие древние авторы свидетельствовали о реальности этой пропаганды. "Когда Сулла, победитель, приказал убить Дамасиппа и весь сброд, увеличивший свое состояние на несчастьях Республики, был ли кто-нибудь, кто не приветствовал эту меру? Говорили, что эти преступники, эти мятежники, чьи опасные действия не прекращали тревожить государство, заслуживали смерти". И действительно, радикализация марианского режима в 83 и 82 годах напомнила всем, кто забыл, что он устанавливался на трупах немалого числа значительных лиц, начиная с консула Октавия. Сам молодой Цицерон, никогда не скрывавший своего восхищения Марием и бывший последователем юриста Квинта Муция Сцеволы, убитого при известных обстоятельствах, входил в число "умеренных", то есть людей, которые особенно не благоволили Сулле; однако он признает: "В этой войне было недостойно гражданина не присоединиться к тем, чье спасение обеспечивало достоинство Республики внутри и ее авторитет вне. Исходя из этого, следовательно, было естественно, что уничтожали тех, кто ожесточенно боролся в стане врагов".
Но поскольку Сулла был поборником справедливости, он взял на себя возможность определения форм и лимитов мщения. И древние авторы ясно свидетельствуют об этом. Святой Августин, много почерпнувший у Саллюстия, когда писал свой "Божественный город", действительно утверждает, что обнародование списков было воспринято народом с большой признательностью: "Конечно, количество жертв удручало людей, но все же их утешало то, что количество было ограничено". И другие подтверждают, что эта процедура, которой придерживались неукоснительно, пощадила Рим от состояния террора, известного ему по другим временам, настолько, что те, кто предпочел покинуть Город, опасаясь расправ, довольно быстро вернулись, убедившись, что не было никаких разгулов насилия. И особенно замечено то, что все, на кого направлена месть, были теми, кто упорно сражался два года, и это означало, что они не стремились превышать основания преследования, как если бы все то, что сделано между 87 и 83 годами, было стерто вооруженным конфликтом этих двух последних лет. И даже у Саллюстия, фигурирующего среди самых враждебно настроенных к Сулле авторов, находим воспоминание о проскрипции с некоторым чувством облегчения: "Луций Сулла, которому, в соответствии с законом войны, победа давала все права, хотя и понимал, что смерть его врагов могла усилить его партию, однако уничтожил только небольшое количество и предпочел удержать остальных благодеяниями, нежели террором". Нужно сказать, что те, кто год за годом наблюдал, как Марий-отец, Цинна и Марий-сын освобождались от своих противников с полным самоуправством, без малейшей юридической и моральной щепетильности, должны были рассматривать как значительный прогресс эту формулу, которая, кроме всего прочего, имела преимущество защитить Рим от новых мщений, потому что теоретически никто не мог бы производить расправы во имя проскрибированных.
Очень знаменательно, что при последующих деформациях и фальсификациях, которые претерпела история этой очистки, одно остается нетронутым: представление проскрипции как предназначенной лимитировать количество жертв. Некоторые авторы рассказывают на самом деле очень любопытную историю: после победы Суллы Рим переполнился убийствами без конца и края; повсюду убивали, чтобы удовлетворить личную ненависть или присвоить имущество. До момента, когда его сторонник (но здесь мнения расходятся: одни утверждают, что речь шла о Квинте Луции Катулле-сыне, другие, что это был Марк Метелл, кузен Метеллы) заговорил с ним в разгар сената, спросив, до каких пор рассчитывает он оставить все как есть, не нужно ли, для того чтобы полностью насладиться победой, дать выжить тем, кто стал бы свидетелями? Под давлением своих же собственных друзей Сулла был вынужден придумать проскрипцию, идея которой была ему внушена одним из его льстецов, Луцием Фуфидием, чтобы установить предел резне. Объявив первый список, он, впрочем, сказал, что внес тех, кого вспомнил, а чьи имена забыл, обнародует позднее; что он действительно сделал, опубликовав два других списка, несмотря на общее негодование. Эта поразительная, но поучительная история интересна по многим аспектам. Прежде всего она утверждает, что проскрипция была ограничением, в данном случае, внесенным сенаторами; затем она превосходно демонстрирует сокрытия, деформации и фальсификации, которым так подвержена история; наконец, она показывает, как близкая к Сулле аристократия довольно быстро дистанцировалась от него с целью попытаться выступить против него. Частично это объясняет, как проскрипция смогла стать даже символом жестокости, потому что в данном случае она представлена как дополнительная мера к широко распространенной чистке.
Статья получена: www.world-history.ru
Противовирусные препараты: за и против
Добро пожаловать в Армению. Знакомство с Арменией
Крыша из сэндвич панелей для индивидуального строительства
Возможно ли отменить договор купли-продажи квартиры, если он был уже подписан
Как выбрать блеск для губ
Чего боятся мужчины
Как побороть страх перед неизвестностью
Газон на участке своими руками
Как правильно стирать шторы
Как просто бросить курить
- 2284 -
