В Кембридже я искал Кембридж. Часть I

Все началось далеко от Кембриджа. У меня и в мыслях не было, что я поеду в Англию и попаду туда. Однажды, год с лишним назад, у нас гостили два немолодых уже человека — муж и жена, жители города Боудер, что расположен в штате Колорадо в США, в предгорьях Скалистых гор. Я хорошо знал их по своей работе в этом городе и решил свозить их на дачу к Анне Алексеевне Капице — вдове знаменитого академика Капицы. Я был знаком с ней потому, что дружил много лет с ее младшим сыном Андреем.

 

 

С ним мы несколько раз работали вместе в Антарктиде. И я и он занимались изучением ледникового покрова шестого континента. Американский гость был физиком, долго работал в Вене, в Международном комитете ООН по вопросам, связанным с использованием атомной энергии в мирных целях. Когда в середине семидесятых Петр Леонидович Капица посетил Вену, Боб Дудли, так звали американского гостя, встречался с Капицей и заинтересовался им, и ему очень хотелось увидеться в Москве с Анной Алексеевной, посетить дачу, на которой она с Петром Леонидовичем прожила много лет.

В загородном доме, уже после обеда, которым угостила нас Анна Алексеевна, гостям бросилась в глаза толстая книга на английском языке с большим портретом Капицы на обложке. И Боб Дудли поинтересовался: что это? Анна Алексеевна сказала, что это недавно изданная книга писем Капицы. Заговорили о том, что написано о Капице, и Анна Алексеевна упомянула и мое эссе о нем и вдруг сказала, обращаясь уже ко мне, что она очень хотела, чтобы именно я написал о нем книгу. Мои американцы поддержали ее, заметив, что они найдут возможность издать такую книгу.
Очередь была за мной:
— Что вы, Анна Алексеевна, это невозможно. Пик научной карьеры Петра Леонидовича приходится на двенадцать лет пребывания в Англии, в Кембридже. И поэтому, — сказал я, — если ты сам не был там, не подышал воздухом Кембриджского университета, тебе нечего писать о Капице.

Дело в том, что лет двадцать назад я мечтал поехать туда работать. Мечтал потому, что был приглашен моим другом и научным коллегой, директором одного из институтов Кембриджского университета — Полярного института имени Скотта. Все было уже договорено. Приглашающая сторона — Англия — оплачивала все расходы.

Мы оба — я и этот человек, директор Полярного института, занимались одной и той же проблемой — изучением теплового режима антарктического ледникового щита. И оба пришли в науку о ледниках, в гляциологию, не прямым, не классическим путем. Я пригнел из авиации и ракетной техники, приложив к изучению льда методы и приемы этой науки. А Гордон Робин был по образованию физик. Он жил в Австралии и окончил там университет как раз перед второй мировой войной. Во время воины вступил в австралийский военно-морской флот, кончил школу офицеров-подводников и конец войны встретил на Тихом океане уже в качестве старшего помощника австралийской подводной лодки. Потом демобилизовался, сменил несколько работ, и вдруг в 1949 году он увидел объявление, что требуются добровольцы для двухлетней норвежско-шведско-английской научной экспедиции в Антарктиду. По-видимому, годы плаваний на подводной лодке не выветрили из Гордона романтического настроения. И Гордон подал заявление. Ему сказали:
— Нам нужен метеоролог.
— Да, — согласился было Гордон, — это не по моему профилю.
— Как не по профилю? — возмутился человек, набиравший экспедицию. — Вы же на своей подводной лодке были старшим помощником! Вам же все время приходилось иметь дело с погодой, измерять температуру, скорость ветра, записывать сведения о погоде в судовой журнал. И к тому же вы физик. Что еще надо? Мы вас отправим на две недели на краткосрочные курсы, и вы будете прекрасным полярным метеорологом. Экспедиция длинная, два года, вы всему успеете научиться, и хватит времени, чтобы как следует поработать.

Так Гордон стал метеорологом первой послевоенной, ставшей знаменитой экспедиции. Неудивительно, что он приложил свои физические знания к исследованию ледников и одна из самых первых его работ была посвящена изучению температурного состояния некоторых антарктических и гренландских ледников. Эта работа открыла для изучающих крупные ледники Земли так много, что стала классикой, на которую до сих пор ссылаются многие.

Я начал изучать ледники почти на десять лет позже Гордона, и багаж, который принес с собой из ракетной техники, был другим. Я занимался там процессами возможного плавления поверхности головной части ракет или метеоритов, обтекаемых горячими потоками воздуха при вхождении с огромными скоростями в плотные слои атмосферы.

После года работы и жизни на шестом континенте я тоже написал статью о температурном состоянии антарктического ледника, только в отличие от Гордона обратил главное внимание на центральную часть антарктического ледникового покрова, где толщина льда достигает трех-четырех километров.
Исследование Антарктиды, путешествия, новые неожиданные открытия так захватили меня, что я бросил свою ракетную технику и перешел работать в гляциологию.

Конечно же, почти с самого начала моей работы в гляциологии узнал я имя Гордона, а потом и Гордон узнал мое и поддержал мою работу. Еще через годы мы встретились и стали друзьями.
Уже будучи директором Полярного института, Гордон в начале семидесятых пригласил меня на несколько месяцев в свой Кембридж — принять участие в совместной с другими учеными «мозговой атаке» проблемы, связанной с изучением теплового режима антарктического и гренландского ледниковых покровов. Красочные письма и проспекты стали приходить ко мне из Англии один за другим. Все было предусмотрено, и я наивно хвастался перед своими коллегами тем, что буду жить в одном из колледжей Кембриджа — слово-то какое — и называл непонятное для всех, включая меня, название — Клер-Холл. Я знал уже комнату, в которой буду жить, и день, когда приеду в Кембридж. Не знал я тогда того, что за два дня до отлета, когда приду в Управление внешних сношений Академии наук получать заграничный паспорт, мне скажут:
— Забудьте о вашей поездке и пошлите в Кембридж телеграмму, что не приедете. В обозримом будущем у вас она не состоится.

Так я никогда и не узнал, кто, почему не пустил меня, и я не посетил ни Англии, ни Кембриджа, хотя и побывал потом во многих других странах. Пробовал поехать в Англию много раз. Но каждый раз кто-то невидимый отстранял меня, и я перестал пытаться.
Но времена все-таки менялись...

И вот сижу я на годичном собрании Академии наук, слушаю выступления ее президента и других членов президиума, слышу, что кто-то из них сообщает о том, что Королевское общество в Лондоне (английский эквивалент Российской Академии наук) в память о своем знаменитом члене и русском академике Петре Леонидовиче Капице учредило «Стипендии Капицы», которые будут ежегодно присуждаться российским ученым, чтобы они могли работать в научных учреждениях Англии.
— Стипендии могут присуждаться представителям любой специальности, которые пройдут по конкурсу в Королевском обществе, — услышал я.

Все вдруг всколыхнулось во мне. Старая боль и обида, что я не поработал с моим самым близким в мире, можно сказать, единственным научным коллегой-братом, сменилась вдруг мыслью: «А что, если попробовать получить эту стипендию?» Тогда можно было бы не только поработать в Полярном институте Скотта, но и встретиться с коллегами Капицы, побывать в Кавендишской лаборатории, где работал Капица, впитать воздух того города, в котором он провел 12 таких плодотворных лет и стал знаменитым. Я был уверен, что эта поездка поставила бы мои знания о Капице на совершенно другой уровень.

И именно эти, не связанные с изучением полярных стран мысли укрепили мое сердце до степени, когда я снова начал серьезно думать о возможности совместной работы с Гордоном Робином. Андрей Капица, сын Петра Леонидовича, который был первым из Российской Академии, кто получил эту стипендию, сказал, что все бумаги и представления должны быть сделаны не русской, а английской стороной. И я послал факс Гордону Робину. На мое удивление, Гордон прислал ответ почти немедленно.

«Игорь, такая поездка возможна, тем более для тебя, потому что ты должен был в свое время приехать, и у нас для твоей поездки уже были деньги. Поездка не осуществилась, и мы знаем, по чьей вине, но мы не забываем такие вещи. Теперь она может быть как бы возрождена, ведь те вопросы, которые мы звали тебя решать много лет назад, именно сейчас внезапно и с новой силой возникли снова. Речь идет о подледниковых озерах в Антарктиде...»

Через несколько дней я получил из Полярного института специальные формы, которые должен был заполнить, чтобы институт официально представил меня на конкурс для получения стипендии. Я сделал, что нужно, выслал формы в Англию и стал ждать и готовиться. Готовиться в двух направлениях — подбирал научный материал, который должен был взять с собой для работы по подледниковым озерам, и выяснял как можно больше о пребывании Петра Леонидовича Капицы в Кембридже. Конечно же, я опять связался с его сыном Андреем и Анной Алексеевной, сообщив, что мне удалось сделать.
— Прекрасно, Игорь, теперь ты должен сделать так, чтобы жить в Кембридже в нашем доме, в доме, который построил когда-то для себя мой отец, — возбужденно говорил Андрей Капица. — Срочно пошли депешу в Полярный институт с просьбой связаться с Департаментом Глобальной Безопасности и попросить, чтобы они зарезервировали за тобой комнату в Капица-хаус на все время пребывания.

Я спросил, что такое Департамент Глобальной Безопасности, и Капица-сын рассказал, что дом был подарен Петром Леонидовичем в начале семидесятых годов Академии наук СССР, а сейчас Академия передала его в аренду Кембриджскому университету, который, в свою очередь, передал его в аренду одной из научных организаций университета, а именно — Департаменту Безопасности. Он осуществляет все денежные расчеты, связанные с этим домом. Я еще не знал, как много дел я буду иметь с этой Глобальной Безопасностью...

Через несколько месяцев, когда я пришел к выводу, что стипендию мне не дадут, получаю вдруг письмо из Лондона, извещающее, что Королевское общество имеет честь сообщить, что я удостоен «Стипендии Капицы» для работы в Полярном институте Скотта в Кембриджском университете сроком на два месяца. В связи с этим Общество готово оплатить мне проезд от Москвы до Кембриджа и обратно. «Все детали вашего пребывания в Англии, а также время приезда уточните в принимающем Институте» — так кончалось письмо.

Письмо это пришло в середине лета 1993 года, и я решил не откладывать поездку, ехать так, чтобы быть в Англии в начале сентября 1993 года, тем более что в это время в Кембридже должен был проводиться Международный симпозиум по антарктической гляциологии, на котором мне очень хотелось побывать.
В последний момент моя жена захотела поехать со мной. Я поговорил об этом с Андреем, и он сказал:
— Конечно можно. Ведь жить она будет в одной с тобой комнате, поэтому если вы сможете купить ей билет на дорогу, то пожалуйста. Сами англичане будут только приветствовать это. Ведь они считают, что если ученый приехал с женой, он основательнее будет заниматься наукой и меньше тратить времени на путешествия.

Вылетели из Москвы часов в одиннадцать утра, и где-то около двух часов дня, уже по английскому времени, сели в Хитроу — главном международном аэропорту Лондона. Еще три часа езды по дождливой осенней Англии — и автобус остановился.
— Кембридж! — сказал водитель и открыл двери.

С правой стороны тянулась улица, застроенная двух— и трехэтажными домами из серых камней и потемневшего от времени и непогод кирпича, а с левой — лежало громадное зеленое поле. На окраине его, очень далеко, почти на горизонте стояло какое-то здание, удивительно похожее на дворец из детских книжек об Англии. По краям поля расположились строения тоже дворцового типа, но поменьше; огромный газон был пересечен крест-накрест, по диагонали, двумя пешеходными дорожками.

Еще в Москве Андрей сказал мне, что Дом Капицы расположен на окраине города по адресу: Хантингтон Роуд, 173. Здесь Роуд значит, конечно же, шоссе, дорога, а Хантингтон, по-видимому, место, куда ведет эта дорога. Помню, Андрей говорил еще, что по этой дороге ходит много автобусов, а главная автобусная станция города расположена в двух минутах ходьбы от места, где высаживают всех пассажиров автобусы, приходящие из лондонского аэропорта. Поэтому мы очень быстро нашли автобусную станцию. Но на ней мы не обнаружили ни пассажиров, ни автобусов, и я узнал от первого же прохожего, что все городские автобусы в Кембридже заканчивают работу, в смысле отходят от центральной станции, в шесть, самое позднее в семь часов вечера. Было уже около восьми.
— Ведь водители автобусов тоже должны отдыхать, — заметил человек.

Тогда я задал ему еще один вопрос относительно недорогого универмага, где бы я мог купить продукты. Прохожий рассмеялся и объяснил, что универсамы прекращают работу еще раньше, поскольку многие покупатели и продавцы должны успеть на те самые автобусы, о которых я спрашивал.
— Возьмите такси. Стоянка совсем рядом, — посоветовал он.

Мы так и сделали, и за три фунта стерлингов всего за несколько минут маленькая машина — с наш «Москвич» — довезла нас до двухэтажного дома с высокой крутой крышей, сделанного из какого-то серого камня. Дом этот, как и другие дома на этой улице, был расположен довольно далеко от проезжей части. Подойдя к нему ближе, мы увидели, что на двери прибит большой белый щит, а на нем крупными печатными буквами написано по-английски «Капица-хаус». И мы поняли, что добрались до места назначения. Я позвонил. Открыли какие-то молодые, говорящие на русском люди. Нас ждали. Оказалось, что это ученые из Московского университета, которым Андрей сообщил о нас. Молодые люди провели нас на второй этаж, как оказалось, трехэтажного дома, показали комнату, в которой нам предстояло жить, и я, вспомнив рассказы Анны Алексеевны, понял, что это была когда-то гостиная, в которой проводила вечера семья Капицы в счастливое для нее время ранних тридцатых годов.

Утро следующего дня было субботой. Я проснулся рано и сразу понял, что погода изменилась, светило солнце, небо было голубое. Бросившись к окну, увидел внизу большой фруктовый сад. Ближе к окнам стояли четыре огромных старых узловатых яблони, каждая из которых была просто усыпана громадными красными яблоками. И трава под этими яблонями тоже сплошь была покрыта плодами. Дальше от окна, за линией яблонь, стояли очень высокие и тоже, чувствовалось, очень старые груши, а еще дальше, у противоположного конца сада, у изгороди — четыре огромных пирамидальных тополя. Я слышал об этих тополях еще в Москве в семье Капицы и понял, что все это — и фруктовые деревья, и тополя были теми деревьями, которые Анна Алексеевна и Петр Леонидович Капица посадили шестьдесят четыре года назад, когда купили этот участок. За линией тополей виднелась желтая щетка жнивья. Чуть в стороне, справа, через это скошенное и убранное поле уходила вдаль зеленая стена высоких деревьев. За ней шла дорога, она подходила к ферме с остроконечными башенками, а через зелень деревьев просвечивал силуэт мчащейся к этой ферме машины.

Вся увиденная из окна картина внушала такой покой и как-то так поднимала настроение, что я почувствовал — у меня не будет проблем в этой стране. Мне вдруг захотелось сорваться с места, нестись куда глаза глядят, и немедленно. Торопливо, не попадая в рукава, я натянул старый свитер, который вожу с собой для занятий физкультурой, надел джинсы, кеды и выскочил на улицу. У первого из огромных (в три обхвата) каштанов, которыми была обсажена дорога, я прочитал большое объявление о том, что эта дорога ведет на опытную сельскохозяйственную станцию Кембриджского университета. Никаких объявлений, что эта дорога частная и что ходить по ней посторонним нельзя, не было, и я побежал между гигантскими каштанами с по-вангоговски корявыми стволами. Я бежал не спеша среди буйства зелени, несмотря на сентябрь, и думал, в каком все-таки холодном климате мы живем у себя в Москве. Ведь только что, пробегая мимо одного из домов, я увидел вдруг боковым зрением большую магнолию с огромными белыми цветами. А ведь Кембридж на двести миль севернее Лондона... Насколько, же сильно отепляющее влияние Гольфстрима в этой стране!

Вся дорога между двумя рядами огромных деревьев была буквально завалена осыпавшимися каштанами. И они продолжали падать. Те плоды, что падали на проезжую часть дороги, ударялись об асфальт и раскалывались с громким хрустом. Конечно, я не удержался, остановился и набил ими карманы, чтобы дома выяснить, съедобные ли они, а если съедобные, то тут же поджарить. «Столько добра кругом пропадает», — вертелась мысль. Я пробежал эту аллею, и дорога повела меня вдоль фермы. Справа и слева за загородками из тонкой металлической сетки лежали на зеленых лужайках ленивые жующие коровы, каждая из которых, когда я пробегал мимо, вставала и начинала негромко мычать. По-видимому, они требовали человеческого общения. Ведь людей среди ухоженных сараев и загонов не было видно. Наконец дорога перешла из хорошей асфальтированной в линию из бетонных плит; она повела меня мимо других, меньших ферм. Из-за изгородей свисали на дорогу тяжелые от плодов ветви яблоневых, сливовых, грушевых деревьев, и горы их лежали на земле и плитах, и я не мог удержаться, чтобы не схватить и не съесть или по крайней мере не откусить торопливо, обтерев о полу свитера, тот или иной плод. «Тут только одним этим добром питаться можно», — пришла дурацкая мысль,— за которой последовала другая: «А кому же юридически принадлежит все это богатство?» Но я так и не узнал кому. Другие впечатления, мысли, дела, наконец, захлестнули меня. Ведь я приехал не просто в новое интересное место, я приехал в Кембридж. И, конечно, мне не терпелось узнать сразу все об этом знаменитом своим университетом городе и самом университете.

В утро моего первого дня слово «Кембридж», как это ни наивно, у меня все еще ассоциировалось со словом «ридж», что значит простирающееся в длину повышение земной поверхности, иногда хребет, а иногда и просто сложенный из песка и гравия след прошлого оледенения. Таких следов я видел вокруг много. И кроме того, произнося по-русски слово «Кембридж», я всегда почему-то делил его на два слога: Кембридж. Ну а что значит Кемб, я не задумывался — мало ли какие собственные имена здесь могут быть.

После моей утренней пробежки в столовой Дома Капицы на первом этаже я увидел большую «Архитектурную карту Кембриджа с легендой». Тут же начал ее рассматривать и читать приложенный к ней текст и, конечно же, внутренне покраснел. Оказалось, что совсем близко от Дома Капицы, всего в пятнадцати минутах ходьбы в сторону города, протекает речка под названием Кем. Берега этой речки очень низкие и на большом протяжении представляют собой непроходимые болота. Только в одном месте, как раз по дороге от Дома Капицы к городу, топкие места прерывались возвышенной грядой — риджем из песка и гравия, которая подходила с обеих сторон к берегам реки. Вот здесь-то еще римлянами, завоевавшими когда-то эти земли, был построен мост через реку (по-английски «бридж»). С тех пор селение, расположившееся около этого моста по правому более высокому берету, стало называться Кембридж, по-русски это бы звучало: селение «Мост через Кем». К этому мосту от морского побережья на северо-востоке римляне проложили военную дорогу, которая и сейчас дорога. Это та самая... Хантингтон Роуд, на которой стоит Дом Капицы.

Дорога эта шла через мост дальше на юг вплоть до Лондона и много столетий назад была очень важной транспортной артерией. Ну а селение Кембридж пользовалось всеми преимуществами селения на «большой дороге», а также тем, что в этом месте большая дорога пересекалась с оживленной водной артерией — рекой Кем. Товары, шедшие по реке Кем, и грузовые потоки, идущие по «римской дороге», встречались здесь, принося доход жителям Кембриджа.

Мост через реку Кем в те давние времена считался таким стратегически важным, что для охраны его римляне построили специальную крепость — природа услужливо предоставила им прекрасный, как бы искусственно созданный для этого холм, с вершины которого до моста вооруженный воин мог добежать за две-три минуты.

Прошло время — и внезапно Римская империя рассыпалась, как это обычно бывает с империями, и римляне исчезли из этих мест, от них остались лишь древние монеты и металлические части военных доспехов, которые любители-археологи до сих пор умудряются находить вдоль нашей Хантингтон Роуд и холма-крепости. Но маленькое селение Кембридж не было забыто историей, и через столетия, уже в пятом веке, саксонские армии останавливались в этих местах, прежде чем раствориться в оккупированной ими стране.

Опять прошли столетия, и уже датские солдаты устроили здесь свои квартиры во время зимней кампании 875 года по завоеванию восточной Англии. А городок на гравийной возвышенности среди непроходимых болот не спеша рос и рос и сейчас насчитывает уже несколько десятков тысяч человек.

Узнав так много за первые же часы пребывания в Кембридже, я спросил моих новых русских друзей — а где же здесь Кембриджский университет, имея в виду, что они покажут на карте место в центре города, а скорее всего на окраине, где, конечно же, расположено компактно то, что в англоязычных странах называется «Кампус», а по-русски — Университетский городок. Но и здесь я ошибся, и мне рассказали, что Кембриджский университет и городок Кембридж как бы переплелись друг с другом, и городские и жилые здания соседствуют с зданиями, принадлежащими университету, во всех частях города.
— Идите по Хантингтон Роуд, а когда перейдете через речку; обнаружите слева и справа от дороги между жилыми старинными домами старинные архитектурные комплексы, похожие иногда на маленькие крепости, иногда на маленькие монастыри.

И я пошел и обнаружил их. Четырехугольные каре зданий создают замкнутый, изолированный от внешней жизни мир. Фасадное здание или стена с маленькими окошечками и почти тюремным входом: арка с никогда не отлучающимся привратником. Этот вход запирается на ночь тяжелыми, доходящими до верха арки воротами. По бокам от этого здания, вплотную к нему, стоят еще два таких же здания, а сзади, завершая квадрат — каре, — еще одно. А в середине — зеленая трава несколько столетий подряд подстригаемого газона. Оказалось, что эти странные полумонастыри, полукрепости, полудворцы — место, где живут, общаются и работают группы ученых и их воспитанников. Это и есть колледжи. Они являются основой того странного неповторимого образования, которое называется Кембриджский университет.

Никто не знает, почему в 10 — 30-х годах XIII века в Кембридж начали приходить и оставаться там жить «учительствующие» монахи, то есть монахи, которые видели свое предназначение в научных диспутах, чтении, переписывании ученых книг и обучении молодых людей, желающих учиться. Часть этих монахов-скуларов и их учеников нашли здесь приют после того, как жители городка Оксфорд разгромили место их жизни — Оксфордский университет, который только-только провозгласил себя университетом. Часть же пришла неизвестно откуда: странствующие учительствующие монахи встречались в то время во многих уголках Англии. Сначала эти монахи жили со своими учениками, младшим из которых было всего по четырнадцать-пятнадцать лет, в домах местных жителей Кембриджа. Жили бедно, полагаясь лишь на подаяния. Ученики, чтобы прожить, собирали милостыню. Но со временем случилось чудо — местные жители приняли эти странные сообщества как неотъемлемую часть жизни городка, и уже в середине тринадцатого столетия учителя, ученики и те, кто готовы были жить в бедности, посвящая время чтению научных трактатов и научным диспутам, уже выбрали себе канцлера и объявили себя университетом. Вот с этого-то времени и появилось у отдельных групп учителей и учеников желание и возможность для удобства совместной жизни и учебы строить собственные маленькие полумонастыри, полукрепости, полудворцы, которые и по сей день стоят в городе. Создатели этих зданий-каре имели четкие планы. Здание одной из сторон каре строилось как общежитие для монахов-скуларов и их учеников. Следующая сторона представляла собой обычно большой зал для общей столовой и кухню со складом продуктов. Еще одна сторона каре, конечно же, предоставлялась библиотеке и читальному залу. Там можно было и переписывать манускрипты. Ведь печатных станков в первые столетия существования колледжей еще не было. Четвертая сторона каре предоставлялась Богу, там была — обычно своя у каждого колледжа — церковь. И, конечно же, где-то в одном из зданий размещались несоизмеримо огромные и роскошные покои-хоромы руководителя колледжа, который назывался и до сих пор называется Мастер.

Первый из таких колледжей появился в Кембридже в 1286 году, а уже через два столетия их было около двадцати. Кстати, слово «колледж» — по-латыни «коллегиум» — значит общество, гильдия. Латинский язык в то время был универсальным языком для занятий наукой.

Когда колледжей в Кембридже стало много, их члены поняли, что обучать предметам, которые одинаковы во всех колледжах, легче, целесообразнее сообща. Теперь часть предметов учащиеся изучали под руководством наставников-феллоу в своих колледжах, а часть — латынь, основы математики и другие науки, а также основы теологических построений — большими группами. Для таких групп можно было, объединившись, найти очень квалифицированных профессоров. В то же время было очень важным пребывание студентов в стенах самого колледжа. Ведь студент, обычно совсем еще мальчик, жил здесь без родителей, и наставник становился молодому человеку вместо отца на много лет. Их общение было очень тесным — у каждого феллоу был только один, редко два ученика.

Это объединение колледжей Кембриджа получило со временем большую известность в среде ученых средневековой Европы, и где-то в конце XIII века папа римский выпустил буллу, в которой официально колледжи Кембриджа именовались Кембриджским университетом, и колледжи получали право давать студентам, прожившим в их стенах три года, степень бакалавра искусств. Дала булла и право собраниям «скуларс», то есть ученых членов колледжа, присуждать своим коллегам, приехавшим со своими манускриптами из других мест, степень доктора философии. Это был шестой университет Европы, получивший от папы такую привилегию. До Кембриджского университета такую же привилегию, но на несколько десятков лет раньше, получил от папы Оксфордский университет, и это обстоятельство до сих пор не могут до конца пережить сменяющие друг друга поколения преподавателей и студентов Кембриджского университета. Поэтому в Кембридже практически никогда не произносятся слова «Оксфордский университет». Вместо этого произносят — «Другое Место». Например, если на каком-то научном собрании председательствующий говорит, что к ним приехало столько-то студентов из Лондонского университета, столько-то из Эдинбургского и Манчестерского и пять человек из Другого Места, это значит, что эти пять человек прибыли из Оксфордского университета.

Итак, Кембриджский университет, как и все университеты того далекого времени, основой своей имел колледжи. Каждый молодой человек, который хотел учиться там, должен был подать заявление и быть принятым в один из колледжей, стать членом одного из полурелигиозных ученых братств юных учеников и убеленных сединами мэтров, и лишь после того, как будет принят в это братство — колледж, он автоматически становился студентом университета. Он мог ходить на те занятия, какие ему по душе и какие подскажет его умудренный в науках наставник.

Подавляющее большинство старинных университетов утеряло, изменило эту систему давным-давно. Но Кембриджский университет живет по тем правилам, которые в нем сложились во времена всесилия папских булл и средневековых диспутов, и даже сейчас поступить в Кембриджский университет можно только одним способом — через один из колледжей, сдав экзамены и .пройдя собеседование в приемной комиссии колледжа. Причем каждый из колледжей — частный и независимый от другого, и приемная комиссия у каждого своя, и только тогда, когда тебя примут в колледж, ты станешь полноправным студентом университета (естественно, заплатив большие деньги отдельно за учебу в нем и отдельно за жизнь в колледже или найдя спонсора, который заплатил бы за тебя эти деньги). Еще раз хочу подчеркнуть, что ни в одном из колледжей Кембриджского университета не учат. Они являются лишь как бы общинами со своими общежитиями. Тебя для учебы в университете принимает в свою среду общежитие под названием колледж, которое отличается от нашего студенческого общежития тем, что на каждого студента здесь приходится один ученый наставник. Редко, когда на одного наставника приходится два студента. Не обязательно ты должен в своих научных интересах следовать за своим наставником, потому что наставник — это не совсем учитель. Он учит тебя, как надо себя вести, на какие предметы обратить особое внимание, какого преподавателя выбрать, на какую гулянку пойти. «Если ты интересуешься таким-то предметом, я познакомлю тебя с таким-то профессором», — может сказать, к примеру, наставник. Он смотрит, как ты живешь, какие занятия в университете посещаешь, когда приходишь домой, с кем дружишь, какие книги читаешь, как у тебя обстоят дела с девушками и так далее. И чтобы связь поколений была по-настоящему тесной, наставники-ученые до сравнительно недавнего времени жили в колледже. Они не могли жениться, должны были жить как монахи, чтобы ничто не отвлекало тебя от науки.

Не потому ли, когда я узнал со временем, что в Кембриджском университете первую научную степень — бакалавра искусств — каждый студент получает от своего колледжа автоматически после трех лет учебы, не сдавая никаких экзаменов, я не очень удивился. Удивило другое. Почему бакалавр искусств, если студент готовил себя в математики? А потому, сказали мне, что средневековая папская булла разрешала присваивать здесь только эту степень. И с тех пор других булл по этому поводу не было.

И еще: у колледжей крепкие стены и маленькие калитки. И возле них всегда вечером стража. Зачем? Чтобы получить степень бакалавра, студент в течение каждого учебного года должен провести в колледже не менее ста восьмидесяти ночей. Не дней, а ночей. На ночь калитки-ворота колледжа закрываются, и чтобы тот, кто не успел вернуться вовремя, не лез через стену, она сделана неприступной да еще с битым стеклом, рассыпанным сверху.
— Счет учебы идет на ночи? — спросил я.
— Да, такова традиция, — был ответ.

Заглядывая внутрь под арки через всегда открытые ворота и видя боковым зрением стоящего у конторки привратника — крепкого мужчину обязательно в белой рубашке и с повязкой на рукаве, чем-то напоминающего вахтенного у трапа корабля, я вдруг понял, с чем все время хотел сравнить эти четырехугольные маленькие крепости, мимо которых проходил, гуляя по улицам Кембриджа. Конечно же, с кораблем, готовым уйти в океан науки. Вот и команда его поднимается на борт. Если немного постоять у калитки, увидишь, как туда-сюда снуют мимо вахтенного, на ходу приветствуя его, молодые люди с какой-то всегда осязаемой в осанке гордостью за то, что они принадлежат к замкнутому коллективу тех, кто уйдет скоро в море, а другие, кому не дано, останутся на берегу. Даже чуть слышный запах готовящейся уже где-то на камбузе еды ощущался здесь, у этих ворот с дежурным.

Почему-то здесь, в этом городке Англии, в сотне километров от моря, многие вещи напоминали мне о море и кораблях. Может, потому, что связь с морем у этой нации очень сильна, и вся нация, все британцы, это моряки от рождения — экипаж одного огромного непотопляемого корабля, сложенного из тысяч и тысяч маленьких кораблей. И не важно, как далеко некоторые из них расположены от реального моря.

Вот поэтому и счет плавания здесь идет не на дни, а на ночи. Потому что реальное плавание включает и вечернее общение, и ужин, и отход ко сну в тесной каюте, а на другой день встречу со всей командой за ранним завтраком. А чтобы сказать, что каждый ужин в колледжах Кембриджа — это событие, надо на нем побывать. Однажды один из моих коллег по Полярному институту пригласил меня поужинать в его колледже под названием Колледж Иисуса (не путать с Колледжем Христа и Колледжем Тела Христова, которые расположены совсем рядом).
— Давай встретимся у входной арки колледжа в шесть тридцать, — сказал мой английский коллега. — Только не опаздывай, хотя начало ужина в семь.

После встречи в назначенное время мы прошли в раздевалку для членов колледжа — феллоус и их гостей, где те из хозяев, кто имел степень доктора, накинули поверх костюмов специальные черные мантии. Далее мы проследовали в небольшой зал с камином и мягкими креслами, где на маленьких столиках стояли графинчики с традиционным в Англии перед обедом хересом. Наиболее старый из собравшихся сообщил всем, что его зовут профессор такой-то и что он старший среди тех членов, кто сегодня ужинает, и их гостей. После этого он прочитал список тех, кто записался на сегодняшний ужин, и попросил всех гостей рассказать коротенько, кто они, чем занимаются и кто их сюда пригласил. Затем он предложил всем немного выпить и поговорить друг с другом и лишь после этого пригласил всех в зал для ужина, и мы гуськом вышли через маленькую дверь, оказавшись как бы на сцене большого длинного, по-средневековому выглядящего зала с высоким темным потолком и большими портретами людей в старинных и современных одеждах, по-видимому, наиболее выдающихся Мастеров — президентов колледжей.

На «сцене» поперек зала стоял длинный, накрытый белой скатертью уже сервированный обеденный стол, а в основной части зала, которая была ниже «сцены» примерно на метр, стояли такие же, но очень длинные, расположенные по длине зала, тоже накрытые столы, за которыми уже сидели, дожидаясь, по-видимому, нас, студенты. Старинный зал, и длинные столы во всю его длину, и масса предметов сервировки на столах, и ряды портретов на стенах — все это напомнило мне сразу картины рыцарских, а может, монастырских пиршеств-трапез.

Не успели мы как следует разместиться за своим «высоким» столом, как там, внизу, встал из-за стола какой-то человек, ударил в колокол, похожий на колокол, отбивающий на судах склянки. Все в зале встали, наступила вдруг тишина, и в этой тишине кто-то странным, каким-то средневековым речитативом начал быстро говорить по-латыни молитву. Потом все сели, и не успел я подумать о том, как долго, наверное, будут обслуживать такое обилие гостей, как в зал легкой походкой вошли, почти вбежали один за другим десятки официантов-слуг, неся на вытянутых вверх руках, как на средневековых приемах, подносы с различными яствами. В мгновение все в зале были обслужены, и тут застучали ножи и вилки и зазвенели бокалы, и ощущение того, что ты участник старинной трапезы знатного двора, стало еще сильнее. Примерно полчаса шло священнодействие, слуги меняли блюда и приборы, а обслуживаемые вежливо разговаривали с соседями.

Ужин окончился для меня так же внезапно, как начался. Принесли десерт с разными сырами, и официанты налили по бокалам вина. И тогда, когда казалось, что предстоит долгое еще общение, вдруг опять раздался громкий удар корабельного колокола, и сразу все встали, обрывая почти на полуслове фразу или недоеденное блюдо. Начали прощаться, благодарить друг друга за приятное время. Ужин был окончен. Рядовой ужин членов Колледжа Христа, один из тех, что бывают здесь каждый день в течение последних нескольких сотен лет.