Батагай

Республика Казахстан по размерам - девятое государство мира: его площадь 2117 тысяч кв. километров. Живут на этих бескрайних просторах 16 миллионов человек: казахи, русские, узбеки, украинцы, немцы, корейцы, уйгуры и еще около ста народов. Всех вместе их называют казахстанцами.

Через эти степи прошли пути многих племен, здесь возникали и погибали государства.

 

 

Задолго до нашей эры здесь кочевали индоевропейские племена - скифы и саки. Потом в степи проникли первые тюркские племена, смешались с коренным населением и передали ему свой язык - тот язык, на котором по сей день говорят казахи. Прошли через степи монголы, тоже перемешались, оттого современные казахи менее похожи на своих первопредков — скифов — светловолосых и светлоглазых, чем на более поздних степняков-монголов. В середине XV века казахи отделились от других тюркоязычных народностей и стали отдельной этнической группой. А в XVI веке казахи — уже народ, объединенный своим своеобразным языком, культурой, единой кочевой экономикой.

С начала XVIII века казахские ханы, на земли которых совершали кровавые набеги монгольские орды джунгаров, стали просить покровительства у российских императоров. С тех пор история Казахстана неотделима от истории России. Сюда хлынул поток переселенцев. Уже при Советской власти развитие промышленности, которое требовало квалифицированных кадров, рост городов привели к тому, что процент казахов стал сокращаться. Да еще многочисленные лагеря, куда везли заключенных со всей страны. В Казахстан же переселяли «наказанные народы»: чеченов, ингушей, калмыков, немцев, карачаевцев, балкарцев. После реабилитации большинство из них вернулось в свои родные места, но многие и остались. А когда в середине 50-х годов началось освоение целины, переселенцы из европейской части хлынули в Казахстан мощным потоком.

С другой стороны — с востока — устремились в Казахстан уйгуры, родственный казахам народ, бежавший из Китая, где их прижимали пекинские власти.

Это объясняет, почему в Казахстане столь сложный национальный состав. Ныне, по официальным данным, казахов в республике 51 процент, русских — 29. Конечно, общая численность русскоязычного населения гораздо больше.

В декабре 1991 года страна провозгласила свою независимость и стала называться Республикой Казахстан.

Столицей страны недавно стал город Астана (бывший Целиноград, бывший Акмолинск-Акмола). Денежная единица — тенге. Внимательный взгляд быстро уловит в этом слове привычное нам «деньга» и «деньги». Это слово принесли в свое время на Русь тюрки.

Разговоры в Астане

Новая столица

Все гости, прилетающие в новую столицу Казахстана, останавливаются у одинокого холма, стоящего перед въездом в город. На вершину холма ведет лестница, а из вершины его торчит белая игла.

— Казахи народ историчный, — начинает свой рассказ Ерден Амедиевич Хасенов, референт пресс-службы президента Казахстана. — Они почитают память. Казаха, который не знает своих предков, у нас презирают.

— С чем это связано? — спрашиваю я.
— С кочевой культурой. Чтобы избежать кровосмешения. Выходит, что для казаха знать свою историю, — это не благое пожелание, а жизненная необходимость. А аксакалы могут рассказать историю рода чуть ли не от Яфета или Ноя...

...Это холм-памятник жертвам тоталитарного режима, — продолжает Ерден Амедиевич. — В 1931 году приехал очередной партийный вождь с бредовой идеей, что большевистская революция в Казахстане полностью не произошла, и надо устроить здесь «Малый Октябрь». У казахов был отнят скот, упразднен кочевой образ жизни, а сами они были согнаны в степные казгородки из юрт. И разразился искусственно созданный голод. В результате казахи потеряли около трех миллионов человек.

«Истоки конфликта гораздо глубже, — думаю я. — Они вырастают как раз из этой номадской культуры. Из кочевого образа жизни казахов. Ведь задолго до Октября, еще во времена Столыпинской реформы, сюда хлынули тысячи безземельных крестьян из Центральной России. Пришельцы не увидели в степи ничего, кроме пустого пространства. Раз не распахано — значит, ничье. Это было восприятие человека другой, земледельческой культуры. И казахи стали лишними на своей земле... Но теперь, спустя век, казахи уже не кочуют. И вопрос заключается в том, как сложатся взаимоотношения двух наших народов».

Мы поднимаемся вместе с Ерденом Амедиевичем на вершину этого скорбного холма. Перед нами высится стела.

Здесь кто-нибудь захоронен: — спрашиваю я осторожно.
— Нет, — отвечает Ерден Амедиевич. — Холм насыпной. Это символ...

Мой второй спутник — Кинталь Кинталевич Исламов. Ему — около тридцати. Он глава фирмы.

Нас встречает широкий, сверкающий огнями мост. Въезд в столицу охраняют два барса. Это тоже символ. Втроем мы стоим на мосту над заснеженной набережной Ишима.

— Мы приехали в тихий, спокойный, размеренный заштатный город, — вспоминает Кинталь Кинталевич. — Хрущевские пятиэтажки, купеческие особняки, деревянные домишки по окраинам. И заросший, словно болото, Ишим.

На середине скованной льдом реки я вижу какие-то понтоны.

— Это не понтоны, — смеется Ерден Амедиевич. — Это фонтаны. Прямо из глади реки вырастают хрустальные деревья. Летом очень красиво. Целая роща.

Трудно представить себе, что когда-то здесь рос камыш.

Воскресный вечер, и на набережной Ишима людно. Гуляют семьями, дети бросаются снежками и норовят все спуститься на лед. В беседках, несмотря на мороз, прячутся влюбленные.

— Вот эта идея набережной, — продолжает Кинталь Кинталевич. — Она родилась в конце января. Снег стаял в марте — и до седьмого июня все было сделано. За три месяца!

Я смотрю на счастливые лица моих собеседников. Они гордятся тем, что сделали, и радуются открыто, как дети.

— Честно говоря, я сам не верил, что мы успеем. До презентации оставалось 15 дней — и пошло, и пошло, и пошло! Чувствуется — убирается, убирается, убирается! Осталось три дня — город еще перевернутый! Сорок восемь часов! И все — город чист! Он построен!

«Да, города зарождаются там, где удобно, — думаю я. — А столицы вырастают из идеи».

Президент Казахстана сумел предложить своему народу такую национальную идею. Она выросла из нового прочтения собственной истории. Это идея Евразийского союза, которую он неоднократно предлагал России. Для воплощения этой идеи в жизнь нужны были новые люди. И они обрели здесь второе дыхание.

— Вот этот мост, — говорил мне Кинталь Кинталевич, — он открылся в час тридцать ночи. И мэр Астаны провел пресс-конференцию с журналистами. В час тридцать ночи! Можете себе представить такое?

Вечером хожу по центру Астаны в поисках точек для завтрашней съемки. Главный проспект, на котором стоит и моя гостиница «Турист», носит название Республиканского. Он ярко освещен, и на всем протяжении его горят рекламы. У входов в ночные кафе, в магазины нередко стоят скульптуры. Они сделаны в манере степных каменных баб с мягкими, сглаженными чертами, как бы отполированные временем и ветрами. Скульптуры белые. Вокруг них завивается снег.

За гостиницей «Турист» — памятник. Издревле весь казахский народ объединял племена в три жуза. Земли Старшего жуза лежали на юге, в районе теперешней Алматы. Территория Среднего жуза занимала весь центр и север Республики. На его территории расположена и нынешняя столица Казахстана. Младший жуз обитал на северо-западе, у границы с сибирскими владениями России. В честь единения этих трех жузов монумент и сооружен. Завтра мне с ним повезет. Когда я буду его снимать, к нему придут молодожены — фотографироваться на память.

Вот что еще не забыть: Евразийский университет имени Льва Николаевича Гумилева. Это четырехэтажное длинное здание по другую сторону моста с барсами.

На улицах Астаны много старых купеческих особняков. В одном из них расположен музей писателя Сакена Сейфуллина. Сам Сейфуллин, в свободной и гордой позе, сидит за особняком, повернувшись спиной к горькому времени, о котором напоминает мне этот купеческий дом.

Несмотря на мороз, навстречу мне бодро шагают прохожие. Я иду и оглядываюсь. Вот здание с синими стеклами — банк.

Я сворачиваю в переулок и выхожу к русской церкви. В дымном сумраке восковых свечей идет служба.

Молятся русские старушки в белых платочках. Через несколько дней в Атбасаре я увижу удивительную церковь Сергия Радонежского, переделанную из Дома культуры железнодорожников. Алтарь там расположен на сиене...

А новая мечеть в Астане построена совсем недавно. Она из красного кирпича, а по бокам ее два минарета. Завтра ее тоже надо будет снять.

В архитектурном отношении Астана являет собой три эпохи: старый город, под названием Акмола, город пятидесятых годов Целиноград и, наконец, Астана, столица. Высотные стеклянные здания столицы вырастают зачастую из муравейника деревянных изб, гнездящихся у их подошвы.

Метель метет по улицам Астаны. Весь город засыпан снегом. Белая Астана. Как будто выбелена известкой.

На следующий день я встречаюсь с мэром (акимом) Астаны. При входе моем в кабинет из-за стола поднялся подтянутый, сухощавый мужчина и энергично тряхнул мне руку.

— А я вас помню, — сказал я, садясь.

Он закивал головой. — Конечно. Мы вместе учились во ВГИКе.

Первый аким Астаны Адильбек Рыскельдинович Джаксыбеков окончил экономический факультет института кинематографии. И здесь, в новом, независимом Казахстане, кандидат экономических наук Адильбек Рыскельдинович был сполна востребован.

— До революции Казахстан вообще не имел столицы, — рассказывал он. — Его территория делилась на генерал-губернаторства. И лишь в декабре 1917 года Москва определила в качестве столицы Казахстана Оренбург. Для этого он был включен в состав Казахстана, но так и не стал его консолидирующим центром. В 1925 году столицу перенесли в Кзыл-Орду. И опять неудачно! Стали строить Турксиб. И столицу перенесли в Алма-Ату. Чувствуете, да? Все переносы диктовались любыми причинами: классовой целесообразностью, революционностью, но только не национальными интересами казахов. И только сейчас, впервые в своей истории, мы приняли самостоятельное решение исходя из наших национальных интересов. И это имеет не только огромное политическое значение, но и нравственный смысл.

Прощаясь со мной, первый аким Астаны сказал:
— Знаете, как в древности назывался этот край? Батагай! Благословенная земля. И я чувствую, что это благословение с нами...

Но настоящий поток истории хлынул на меня в музее Сакена Сейфуллина.

— Вот, познакомьтесь, — сказал Ерден Амедиевич. — Наш аксакал. Ему 96 лет. Старейший житель Акмолы... А это драматург и поэт Гур-ага. Долгие годы руководил Северным отделением Союза писателей Казахстана. Сейчас редактор журнала «Сары Арка».

Тут вошел в комнату еще один мужчина — высокого роста и с красными от мороза щеками.

— Таукенов Касым Аппасович. Работал главой исполнительной власти Акмолинской области. У него есть прекрасная книга о волках. И вообще — эрудит. Вот они вам про Акмолу и расскажут.

— Как переводится Акмола? — спросил я.

— Если вы Геродота читали, — сказал Таукенов, — когда персидский царь Дарий вторгся в страну наших предков, он никак не мог заставить их принять бой. Они уходили от Дария в степь и растворялись в ней. Дарий был удивлен. Что это за народ, который не дает ему отпора? На это скифы ответили так: «Если вы хотите вступить с нами в бой, попробуйте тронуть могилы предков, вот тогда вы увидите, кто мы».

Дарий тут же дал команду разрушать все могилы, курганы, какие попадутся. Утром встает — масса конницы. Дарий обрадовался: «Ну наконец-то! Начнем воевать».

Заходит в шатер, чтобы перед боем покушать. Вдруг слышит какой-то шум. Оказывается, скифы за зайцем гоняются. Тогда он задумался: «Смотрите: сейчас будет битва, больше половины из них погибнет, а они о смерти даже не думают!» И не стал воевать. Ночью разжег костры и потихоньку давай сниматься. Вот такой смысл Акмолы, — закончил рассказ Таукенов. — Это курган, укрытие. Священное место. Вот такой смысл.

— Давайте затронем другую тему, — предлагаю я. — Расскажите мне о Евразийском союзе. В чем смысл этого союза?

— Самое главное, — говорит Гур-ага, — мы живем и в Европе, и в Азии.

— Русские тоже говорят: мы живем и в Европе, и в Азии, — улыбаюсь я.

— Вы завоевали Азию, а жили в Европе, — драматург поднимается из-за стола. — Если хотите подробно со мной побеседовать, я в редакции. У журнала есть намерение написать новую историю. И у нас есть семнадцать своих концепций. А сейчас прошу извинить. У меня дела.

Гур-ага уходит. Вслед за ним уходит и аксакал. Мы остаемся вдвоем с Таукеновым.

То, что говорит Нурсултан Абишевич о Евразии, имеет глубокий смысл, — высказывает свою точку зрения Таукенов. — Тем более что с Россией мы уже столько веков рука об руку живем. Экономика и политика нас сближают. И в душевных, чисто человеческих отношениях у нас много общего, много общих психологических черт, вы это и сами знаете. То, что с китайцами мы вроде сближаемся, у меня особой радости не вызывает, потому что это очень опасное сближение. Посмотрите: до 1945 года был манчжурский народ, а сейчас кто о манчжурах говорит? Его нет! Это был полутюркский народ, он исчез. Поэтому если между двух великих держав мы находимся, то нас, конечно, больше привлекает Россия, русский народ, чем китайский... Все тот же великий закон отрицания отрицания. Только на новом этапе...

Неужели Томирис

Это открытие сделал недавно казахский археолог Кемаль Апишев. Тот самый, который несколько лет назад откопал знаменитого «золотого человека»...

— «Золотой человек»? Это действительно удивительная находка, — начала свой рассказ в краеведческом музее Астаны историк Нелли Викторовна Шиврина. Мы подошли с ней к освещенной нише, за стеклом которой стоял черный манекен в золотой сверкающей кольчуге.

— Апишев наткнулся на него в кургане Иссык. Это погребение сакского вождя IV—V века до нашей эры. Воин был одет в замшевую куртку красного цвета, сплошь обшитую золотыми бляшками. Голову его венчал высокий кожаный колпак, украшенный золотыми фигурками зверей и птиц. Перед вами его точная копия.

Теперь этот вождь отделялся от нас не веками, а только стеклом, в котором, как призраки, отражались мы: я, Нелли Викторовна и Ерден Амедиевич... Лицо сака, затянутое темным бархатом, было без рта, без носа, без глаз, без зубов. Как «Черный квадрат» Малевича оно могло рассказать нам все что угодно. Как ветхозаветный, Бог, лица которого никому никогда не дано увидеть. Странно, но «золотой человек» был небольшого роста. Где-то мне по плечо.

— Есть еще одна версия, — тихо сказал мне Ерден Амедиевич. — Это Томирис.

— Да, действительно, есть такая гипотеза, — кивнула Нелли Викторовна. — И как это всегда бывает, первыми с этой идеей выступили иностранцы. Французы. Очень маленький скелет. Полностью сделать анализ пока затруднительно, потому что сохранились лишь небольшие фрагменты скелета. Поэтому есть сомнения: то ли юноша, то ли девушка... Но высокая шапка и шейные украшения — это символы светской и духовной власти. То есть при жизни он был царем или жрецом. Как бы отмечен богами.

Неужели Томирис? Та самая царица массагетов, которая убила великого персидского царя Кира, основателя династии Ахеменидов? Эта битва, писал Геродот, была самой жестокой из битв между варварами. Стоя друг против друга, они осыпали противника тучами стрел. Затем, исчерпав запас стрел, схватились врукопашную — с кинжалами и копьями в руках. И степняки одолели. Почти все персидское войско пало на поле битвы, погиб и сам Кир. Когда труп Кира нашли, Томирис велела всунуть голову царя в мех с кровью.

— Ты хитростью захватил моего сына, — сказала она при этом. — И тем самым погубил меня. Насыться же теперь кровью, которую ты всегда жаждал и не мог насытиться!

Я протянул руку и дотронулся до стекла.

Волчья охота в горах Ерейментау

Кони в степи

— Ну что, поехали? — говорит Таукенов, оглядывая нас. — Ничего не забыли? Трогай, Володя, — и наша машина медленно выползает из переулка на Республиканский проспект. Еще очень рано, темно, Астана спит, на пустынных улицах горят фонари, в свете которых, как мошки, вьются снежинки. Северная столица Казахстана — это все же Сибирь, и Арктика дышит на город двадцатиградусным морозом. Но в машине уютно, тепло, играет тихая музыка. Таукенов с Володей сидят впереди, а мы сзади: Нелли Викторовна, я и Леонид Дмитриевич.

— Я так рада! — возбужденно говорит Нелли Викторовна. — Никогда не была на волчьей охоте!

Нелли Викторовна — специалист по древним захоронениям, одиноко разбросанным в степи. Вчера, перед тем как поехать на волчью охоту, Нелли Викторовна много рассказывала мне о мазарах, которые она, еще работая в акмолинском краеведческом музее, здесь обмеряла и описывала.

Она сидит у окна в белом пуховичке и черной шапочке на голове, а за нею кончается Астана. Летит, как стрела, наша «Хонда». Уже постепенно светает, и пасмурное безмолвие казахской степи окружает нас. По трассе метет поземка, иногда невидимый порыв ветра вздымает ее вверх, заворачивая машину: в белое облако.

Неподалеку от дороги пасется табун белоснежных жеребят, и я прошу нашего водителя Володю остановить машину, чтобы их сфотографировать. Я выскакиваю на мороз в одном свитере, и в первый момент сгоряча даже не чувствую холода. От табуна идет резкий лошадиный запах. Чтобы к ним подойти поближе, я спускаюсь с дороги в кювет, и только теперь чувствую, как ресницы мои, брови, усы и волосы на голове начинают покрываться инеем от собственного дыхания. Тайна белых жеребят заключается в том же: они не белые, а рыжие, это их спинки покрыты изморозью. Как тульские пряники в сахаре. Жеребята копытами разгребают слой снега и мягкими губами захватывают сухой ковыль. Прутики ковыля тоже все в серебристых блестках, как в соли. А лошадиные ноздри в налипшем снегу. И они ими — фу, фу! Это и есть так называемая тебеневка. Добыча корма из-под снега. А какая тишина вокруг! Только хрумканье их и слышно. Я вскидываю камеру. И вдруг жеребята шарахаются от меня в сторону, сметя с себя белое облако, спины их уже не белые, а рыжие, и новогоднее очарование их исчезло. Все, сказка кончилась.

Седой как лунь я возвращаюсь к машине, стряхивая с себя на ходу серебристую пыль. Пальцы тут же скрючиваются от холода. Из машины сочувственно следят за мной мои спутники. У кабинки стоит Таукенов. Он богатырского роста, одет в камуфляжный военный костюм и меховые унты. Лисья шапка на голове. Гигант. Вровень с нашим микроавтобусом.

— Ну что, попробовали, что такое казахская степь?

— У! Не скажите! Собачий холод. Здесь пропадешь! — трясусь я и поскорее ныряю в теплую машину.

— Не пропадешь, — отзывается Таукенов, усаживаясь в кабину. — Кругом люди…
— А если буран?

— Надо зарываться в снег. Даже мой дед ругался: смотри, говорит, современная молодежь — тот там замерз, тот там погиб. Если ты заблудился, ничего страшного нет: где лучше снег, зарывайся и отдыхай... Я один раз лошадей искал в степи, сильный буран был, ничего не видно. Нашел сугроб, закопался, лежу. Тепло, спокойно. Лошадь за повод держу. В сугробе такая дырочка образуется от твоего дыхания, и там отоспишься — день, два, сколько надо. Пока буран не затихнет. Слышу — лошадь моя что-то дергается. Не пойму ничего. Разгребаю, сажусь — волк стоит. — И Таукенов басом хохочет.

— И что этот волк? Не напал на вас? — любопытствует Нелли Викторовна.

— Волки боятся мужчин с лошадью. Знаете, как волк волчат учит? Пастух на лошади — очень опасный пастух. Держись от него подальше.

— А коней они разве не трогают?

— Волку с конем не справиться. Часто волки в самом косяке даже рыскают. А те — ничего, пасутся. Если даже волки и нападают на табун, то жеребцы прямо схватываются с ними — бьют копытами, а потом разрывают зубами на части. Так что волку их взять не просто. Слишком сильное животное.

— Не всегда, — возражает Леонид Дмитриевич. — Помнишь, как волк свалил лошадь? Вцепился ей в хвост, а потом отпустил. Та упала. И он тут же ей брюхо вспорол.

— Да, «каскыр» порой очень находчив, — усмехнулся Таукенов. — Природный степняк. Кочевник. — И, помолчав, добавляет. — Это наше тотемное животное.

Согласно древней тюркской легенде, девятилетнему мальчику враги обрубили руки и ноги, а самого бросили в болото. Там от него понесла волчица. Враги все же добили мальчика, а волчица убежала на Алтай и родила там десять сыновей. Род размножился, через несколько поколений вышел из пещеры и покорил всю Великую степь. Золотая волчья голова красовалась на тюркских знаменах. Казахи гордятся своими тюркскими корнями. На кыпчакском наречии тюркского языка они по сей день говорят. Но спросите любого казаха: кто в степи твой главный враг? Он, не задумываясь, ответит: каскыр. Волк.

Машина съезжает с асфальта на проселочную дорогу и начинает переваливаться по ней, как уточка. Едем тихо. Слева и справа степь, ровная, как стол, и белая, как скатерть на нем. Но сквозь снег проросли желтые былинки, которые гнутся от ветра, как сабли. Это ковыль. Его так много, что это наносит на снег палевый оттенок. Как будто ползем мы по рыжей шкуре с подшерстком из белого пуха. Словно перед нами не степь, а громадный волк, распластавшийся по земле.

— Видите, сколько корсаков? — говорит Таукенов, показывая на дорогу. — Ночью охотились...
— На кого? — подается вперед Нелли Викторовна.
— На зайцев.

Таукенов имеет в виду степную лисицу, следы которой, петляя, цепочкой вьются по заснеженной дороге.

— А волчьих нет, — вздыхает Леонид Дмитриевич, оглядываясь за спину. Сквозь заднее стекло видно, как колеса «Хонды» стирают корса-чьи следы, оставляя после себя на снегу две глянцевые колеи.

— Едем к Конысу! — решает Касым Аппасович. — Он, наверно, уже нас ждет. Направо, Володя. К тому селу!

Степь начинает волноваться, и сквозь снежную мглу перед нами всплывает белый холм. Прямо во лбу его, как корона, высится триангуляционный знак. Таукенов дает газ и машина, взревев, выносит нас на его вершину. Таукенов открывает дверцу:
— Пойдемте, покажу вам массовые захоронения.

По белой спине холма чернеют, как язвы, кучи камней. Они похожи на угли сгоревших костров. Их заметает снег, но угли как будто еще не остыли, и снег, покрывая их, тут же тает. Черные камни проглядывают сквозь пелену пурги.

— Кто здесь лежит? — с волнением спрашиваю я, словно что-то предчувствуя.
— Джунгары Галдан Дарена. Наконец-то я вышел к истокам совместной истории наших народов. Казахов и русских.

...Каких-нибудь двести лет назад монгольская Джунгария была могущественным государством, простиравшимся от Алтая на востоке до Аральского моря на западе. Казахи вели с джунгарами долгие войны. Именно в этих долинах шли сечи, которые нередко заканчивались для казахов поражением. Уцелевшие аулы, бросая имущество, обращались в паническое бегство. В казахском народе до сих пор сохранилась память об этом «Великом бедствии». Эпос называется: «Актабан шубрунды». Его часто поют акыны...

... В 1723 году джунгары под предводительством Галдан Царена вновь напали на казахов, поголовно вырезая всех, кто попадался к ним в руки. Казахские ханы стали искать защиты у России. В 1731 году хан Младшего жуза (племенного объединения) Абулхаир обратился к императрице Анне Иоанновне с ходатайством о добровольном принятии в русское подданство. Та согласилась. Вскоре и Средний жуз после принятия присяги ханом Абулмамбетом стал значиться в русском подданстве. И когда в 1742 году джунгары совершили новое нападение на Младший и Средний жузы, правительство Анны Иоанновны приказало «принять меры к зашите киргиз-кайсаков, а в случае прямого нападения на них зюнгорцев вывести потребное число регулярных и нерегулярных людей и несколько пушек, дабы оной партией улусы их прикрыть. А зюнгорцам объявить, что киргиз-кайсаки Ея Императорского Величества подданные и для того б они, зюнгорцы, по доброму их соседству с Российской империей неприятельским образом с подданными Ея Величества не поступали впредь и возвратились в свое отечество».

Джунгары возомнили себя настолько могущественными, что перестали считаться с соседями. И кончилось это для них катастрофой. В 1756 году китайцы прошли всю Джунгарию огнем и мечом, беспощадно истребляя почти все население, не разбирая ни пола, ни возраста. Вырезали всех, кто «вырос выше колеса телеги»...

Поголовное истребление нации! И Джунгария исчезла с исторической арены... А остатки разбитых орд бежали на Волгу и осели там — подальше от Великой китайской стены...

Русские тоже оставили на казахской земле гарнизоны, и казацкая крепость Акмола именно так и возникла.

В 1830 голу на правом берегу Ишима у древнего караванного брода Кара Уткуль появился российский стратегический форпост. Разметив площадь, казаки окопали ее широким и глубоким рвом. В плане крепость имела форму квадрата с пятью бастионами. В центре квадрата стояла приземистая башня. Нижняя часть ее была сложена из саманных кирпичей, а верхняя — из толстых бревен. В бревнах были прорезаны бойницы. По крепостному валу день и ночь ходили дозорные с тяжелыми кремневыми ружьями на плечах. Останавливаясь, они вглядывались в степь. Вокруг, насколько хватало глаз, простиралась равнина, поросшая желтой травой, а вдали, у самого горизонта, — юрты казахов, стада их овец, табуны лошадей. Городок лежал на пути одного из отрогов Великого шелкового пути — из Ташкента и Бухары в Европейскую Россию. Акмолинской трассой шли караваны с товарами из Петербурга, Москвы, Нижнего Новгорода, Пишкека. Купцы все гильдий и наций, скотопромышленники-прасолы съезжались сюда не только из России, но и из-за границы.

Удивительно, но дагерротип эта крепости до сих пор сохранился. Остались и фамилии первых поселенцев этой казачьей цитадели Михайло Прохандин, Иван Алексеевский, Асаф Морожников, Федор Хлебников. Где их могилы? Сохранился ли хоть след от них?

Исцеляющий нур

Здесь поблизости есть мазар,— смотрит в окошко Коныс, ведя машину. — Боюсь пропустить. Там похоронен Тохан Казрет. Тоже наш родственник. Вот сейчас он откроется. Касым-ака, вы хотели его показать?

Дорога петляет между белым холмами. Уже начинает темнеть, и на ветровом стекле «уазика» появляется первая звездочка... Вот оно, кладбище. Слева от нас. Машина останавливается.

Таинственное кладбище в темнеющих холмах, обнесенное невысоким каменным забором. И только одни мазар, похожий на черную юрту.

— Он там похоронен? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает Коныс. — Это просто мола, гробница.

— Вот это то, о чем я в музее рассказывал, — поясняет Таукенов. — Укрытие. Вот с такой же молы начиналась Акмола.

— А могила Тохана Казрета вот там, среди прочих, — показывает Коныс. — Он обладал даром ясновидца, что-то предсказывал. И вот поверье такое есть, почему здесь молу построили и паломничество идет. В особый день здесь люди собираются. Женщины, дети, больные. И вот они там ночуют. И исцеляются.

— А когда появился нур? — спрашивает Нелли Викторовна. — При жизни еще или после?
— Наверное, после... Не знаю, — разводит руками Коныс.

— Что такое нур? — тихо спрашиваю я Таукенова, чтоб не нарушить торжественную тишину.
— Святое свечение. Аура над человеком или его могилой. Астральная сила. Хотите внутри посмотреть?

Открываем со скрипом железные двери каменной юрты и входим вовнутрь. Темно. Одно единственное окошко на юг еле прорисовывается в черной стене. Таукенов щелкает зажигалкой. И тогда лишь на миг открывается внутреннее пространство: земляной убитый пол, черный сводчатый потолок, окно, затянутое полиэтиленовой пленкой, и, наконец, низенький столик в углу с самоваром, посудой, ведром, старым примусом.

— Видите? Даже продукты лежат, — говорит Таукенов, в это мгновение зажигалка гаснет, и опять темнота обволакивает нас. Остались одни голоса.

— Я заметила даже войлок у двери... — голос Нелли Викторовны.
— Должен быть тюк с одеялами... — это Коныс.

И опять темнота, тишина... И я чувствую, как зубы во рту у меня начинают гудеть. Вот этот самый нур!

Снаружи слышится снежный скрип, открывается дверь, и в проеме ее, окруженный ночными звездами, появляется силуэт. Силуэт говорит нам голосом Леонида Дмитриевича:
— Где вы здесь, братцы? Я уже замерз ждать.

Мы молча выходим наружу. Над холмами висит молодой месяц. Стоим у молы и смотрим, как зачарованные, на него. С одной стороны, мола, с другой — месяц.

— Аи кордум, аман кордум, ахретти имам кордум, — бубнит Коныс, глядя на него, и умывает лицо ладонями. И потом объясняет мне:
— Так все казахи делают.
— Это у нас из шаманства, — говорит Таукенов. Шаманства стесняться не надо. То, что было хорошее в прошлом, теперь омусульманилось. Если вот небо до мелочи вызвездилось — значит, тепло будет. А когда только крупные звезды — значит, мороз.
— Мгла, — говорю я.
— Нет. Черное небо и крупные звезды. Это вот значит мороз.
— Значит, завтра мороз?
— Да. Мороз и волк. Поехали ночевать.
Мола... Я оглядываюсь. Казахская часовня. Живая душа Тохана Казрета. Я там общался с ней.

Посвящение в казахи

Вот наш степной генерал Ибраев, — говорит Касым Аппасович, когда гурьбою мы входим в казахский дом. Нас встречает коренастый хозяин, мы снимаем у входа обувь и здороваемся с ним.

— Руки у него — железные! — смеется Коныс, когда Ибраев пожимает ему руку. — Как, Тезэке? Нормально? Я однажды приехал к нему на кочевку, — рассказывает Коныс, не выпуская руки хозяина, — смотрю, он стоит, лотки моет. Овец поить. «Тезэке! Зачем моешь? И так чисто!» Он плюнул, взял тряпку, вылил, налил, и по новой моет. Чтоб зелени не было. Вот так он работал в Койтасе. — Да, за баранами нужен особый уход, — говорит Таукенов. — Я помню, как он даже трактор выключал в брачный период, чтоб у овцы не было стрессовых ситуаций. Чтоб овцематка чувствовала, что она в блаженстве находится. Вот почему он 130—140 ягнят получал, понимаете? Степной генерал этот Ибраев. Он идет домой, а следом за ним в одном строю овцематки движутся. Никто не гоняет, никто не пугает, животное чувствует, что единственный хозяин этой природы — она. Кто современный об этом знает? Поэтому 50—60 ягнят — и все! А вот таких толковых чабанов осталось мало. Они психологию, повадки животных хорошо изучили. И в этом их величие. Я на него документы послал в Верховный Совет. На звезду Героя. И в этот момент Советский Союз разрушился.

Хозяин проводит нас в гостевую комнату. У дальней стены ее два кресла и столик между ними. На столике альбом, обтянутый красным бархатом. Я открываю его. Фотографии хозяина и его семьи. Ибраев в Кремле. Большая группа, в центре Брежнев. Ибраев сидит за столом, в президиуме на сцене. Это уже Алма-Ата. А вот Ибраев и Таукенов — секретарь райкома.

— Касым Аппасович, какой вы здесь молодой!
Таукенов сидит в другом кресле и, склонив голову набок, перебирает струны домбры... Улыбается. Ушел в себя. Гости ходят по комнате, сидят за столом, на диване... Маются. Ибраев гремит у буфета посудой. На свет появляются бутылки, стаканы... Хозяин сгребает все это в охапку и неуклюже встает.

— Пошли, — поднимается Таукенов, откладывая домбру.
Выходим из дома в ночь. В черном небе висит над аулом тонкий месяц. Но юрта, стоящая под фонарем, ярко освещена. Войлочный купол ее, как горную вершину, покрывает шапка снега. Со столба внутрь юрты тянутся электрические провода. Над входом я вижу фанерный щит. На нем крупными буквами надпись: «Шайхана». И чуть ниже, помельче: «Кумыс, бешбармак, казы».

— Вы хотели увидеть казахскую юрту? — говорит, обращаясь ко мне, Таукенов. — Дастархан — застолье будет в ней.

Ибраев закатывает войлочный полог юрты в рулон, за которым оказывается деревянная двустворчатая дверь. Половинки ее открываются наружу, и изнутри обдает нас теплым дымком и запахом мяса.

Счастье, радость, горе и печаль, убежден казах, — все входит и выходит через дверь. Поэтому войлочный полог перед дверями юрты никогда не открывают, резко откидывая вверх. У порога есть свой дух — хозяин, которого можно обиден из-за небрежного обращения. Поднимать полог надо чинно, сворачивая в рулон, и значит, не желать дому зла.

В центре юрты стоит низенький столик с большим дымящимся блюдом бешбармака. Ибраев рассаживает гостей на подушки, разбросанные на кошме вокруг стола. Меня усаживают на самое почетное место юрты напротив входа. За моей спиной — железная буржуйка, труба от которой уходит в шанырак — круглое отверстие в центре купола.

Бешбармак — знаменитое блюдо казахов. Готовят его лишь в торжественных случаях. На подносе - горой куски мяса молодого барашка в окружении белых лоскутов теста. Тесто по вкусу вроде лапши, но нарезано не соломкой, а квадратами величиной с ладонь.

Тезэке разливает кумыс по большим пиалам-кясушкам, которые гости протягивают к нему. Кумыс, сброженное кобылье молоко, кислит, как лимонный сок, и щиплет язык, как нарзан. «Как странно, — думал я, — почему православным было запрещено его пить? А если и пили, то по необходимости. А после каялись, и священники накладывали на согрешивших епитимью... Правда, лечились чахоточные кумысом. Из Питера, из Москвы в Башкирию ездили...»

— Ну как? — выводит меня из задумчивости Касым Аппасович. — Ваши впечатления о кумысе?
— Очень вкусно. И пахнет дымком.
— Это наше вино, — улыбается Коныс. — В голову бьет капитально...

— Посуду, в которой готовят кумыс, окуривают можжевеловым дымом, — поясняет Нелли Викторовна. — Знатоки говорят, что настоящий кумыс отличается тем, что в крупинках жира должны быть черненькие точечки. Видите? Вон они... От копчения.

Мне, как почетному гостю, подают на тарелке баранью голову. Я смущен, потому что не знаю, как ее надо есть.

— Вы можете передать ее более старшему аксакалу, — тихо советует Нелли Викторовна.
— Касым Аппасович! Помогите. Что мне с этой головой делать?

Все вокруг улыбаются, юрта слегка плывет перед глазами от усталости и кумыса... А Таукенов берет внушительный охотничий нож, ловко вставляет его в шов черепушки барана, и, повернув, раскалывает ее, как орех.

— Ибн-Сина говорил, что если мужчина хочет быть до преклонного возраста мужчиной, он должен мозги есть, — приговаривает он при этом. — Правда, написано — птичьи мозги. Ибн-Сина таджик был, перс. А у нас, казахов, всегда почетному гостю голову подают. Разве это не перекликается? — И Таукенов каждому за столом раздает по кусочку мозга.

— Ешьте! — обращается он ко мне. — Это черный баран, самый вкусный. Он в степи сорок трав щипал. Какие богатства есть в Ерейментаусских степях, они лежат перед вами. Поэтому если хотите омолодить кровь, ешьте!

— Анекдот знаете? — спрашивает Коныс. — Волк по количеству потребляемого за год мяса занимает второе место в мире.
— А кто первое? — спрашиваю я.
— Казах! — выпаливает, хохоча, Коныс.
— Раньше казахи в 90—100 лет ребенка имели, — рассказывает Таукенов. — А сейчас все, как... выхолощенные ходят! С дастарханом связано, с питанием. Вот казахи конину едят — почему? Холестерина ни грамма нет, сосуды чистые. Теперь, прежде чем забить коня, его гоняют до седьмого пота, потом выстойку делают, и потом только режут. Во-первых, пота нет, во-вторых, вы когда поработаете, — мышцы болят, там образуется, оказывается, какой-то фермент для омолаживания. Поэтому вот Даксан-бай и родится.

— «Доксан» — это 90. А Доксан-бай — ребенок, рожденный в 90 лет, — поясняет Нелли Викторовна.
А Касым Аппасович что-то делает с трубчатой костью от задней ноги съеденного барашка. Сбоку высверлил в ней круглое отверстие и пробует вставить в него мизинец.

Годится! — и протягивает кость мне.
— Что это, Касым Аппасович?
— Я вас мозгами бараньими угощал? Теперь приедете домой, и у вас с женой родится Элли-бай. Я возраст ваш правильно определил? Пятьдесят с чем-нибудь?
— Правильно.
— Мальчик родится. И он будет писать в кроватку. А чтобы он не был мокрый, вы в эту косточку вставите его писюльку! — и он косится на смущенную Нелли Викторовну.
В юрте хохочут...

— А теперь — слово нашему гостю, — говорит Тезэке.
Я поднимаюсь. О чем говорить? О нашем общем прошлом? А вдруг мы по-разному его понимаем? Или о том, что нас объединяет? А в голове моей бродит кумыс. И я начинаю рассказывать в лицах:
— В 1250 году хан Батый прислал сказать князю Даниилу Галицкому: — Дай Галич!

В юрте наступила тишина. Все слушают.
— Данила решил не упрямиться, — продолжаю я, — и поехал к Батыю сдаваться. Войдя в юрту Батыя, князь, по монгольскому обычаю, поклонился, — и я тоже в это время поклонился, выбрав для этого Коныса:

— Здравствуй, батька!
Коныс наклонил величаво голову.
— Батый отвечал ему ласково, — продолжал я; — Данило! Чему еси давно не пришел? А ныне оже еси пришел, то добро же! Поеши ли черное молоко, наше питье — кобылий кумыс?

Тут я изменил голос и хрипло, за Данилу, отвечал:
— Доселе семь не пил, ныне же ты велишь — пью!
Батый же на это сказал:
— Ты уже наш, татарин, пий наше питье!
И тут, вместе со всеми, выпил я третью кясушку кумыса...

В это время открылись двери юрты, внесли еще один дымящийся поднос с мясом.
— Это куйрык-бауйыр, — тихо сказала мне Нелли Викторовна. — Жаркое из конской печени.

— Ты что? — спросил Таукенов Ибраева. — Жеребенка зарезал? Откуда конина?
Но степной генерал отмахнулся и кивнул Конысу:
— Давай.
— А вот сейчас мы посмотрим, насколько ты наш, татарин, — с шуточной угрозой обратился ко мне Коныс. Он взял с подноса кусок конской печени, макнул его в чашку с айраном — кислым молоком — и поднес его к моему рту.

— Ешь, Данило!
И я, как галчонок, открыл рот и ухватил зубами протянутый кусок. В юрте засмеялись и захлопали в ладоши.

Вот теперь, — сказал мне Коныс довольно, — я верю: ты наш, казах!
— Братание состоялось!

Таукенов, глядя на Коныса, покачал головой:
— Тебе один раз уже за это попало! — и пояснил: — Его в акимат вызывали. За американца...

...Читая «Ясу», свод степных уложений Монгольской империи, я знал об этом обычае, введенном самим Чингисханом: кормление с рук. По-казахски он называется «асату». Чингисхан, создавая свою державу, искал союзников. Он должен был четко знать, кто перед ним: враг или друг? Поэтому гостя, отказавшегося от асату, ожидала смертная казнь. Тому же, кто принимал пищу с рук, окружающие желали чистоты помыслов, тесного и длительного родственного союза.

И кажется, я с этой задачей справился.

А ученому американцу, который приехал сюда для изучения быта: кочевников, стать казахом так и не удалось. Асату оказалось для него тем непреодолимым препятствием, которое встало на пути человека другой культуры.

Иначе он не стал бы жаловаться на Коныса в акимат.