Берег костров

Не припоминаете Пашу Сафонова? — спросил хозяин квартиры после краткого рукопожатия. Передо мной стоял немолодой человек, тщательно причесанный, подтянутый — так, будто ждал не меня, а посланника с верительной грамотой и теперь обдумывал, как и в каком стиле вести встречу... Зная в общих чертах биографию хозяина, нетрудно было усмотреть в этом обычное состояние, приобретенное на долгой дипломатической службе: непроницаемое лицо, цепкие, оценивающие собеседника светлые глаза. Он пропустил меня в скупо обставленную комнату, где основное место было отведено небольшому столику, двум креслам и библиотеке, а сам ушел в кухню, откуда доносился шум льющейся из крана воды.

 

 

В ожидании я задумался о странном вопросе хозяина. Я знал его как Павла Федоровича Сафонова. И встретился впервые. А потому скоро пришел к выводу: хозяин понимает, что я пришел к нему как к первостроителю Комсомольска-на-Амуре и, готовясь к беседе, в такой своеобразной форме вслух обратился к своей памяти, самому себе, каким он был полвека тому назад.
Павел Федорович вернулся с вазой яблок, поставил на стол и, предлагая сесть, еще раз справился:

— Не вспомнили Пашу Сафонова?

Он сел и, хотя был одет во все мягкое — вельветовая куртка, бесшумная обувь,— спина его оставалась несгибаемой. На какое-то время его взгляд остановился на вазе, будто он разглядывал свежие капли воды на плодах.

— Прошу вас, угощайтесь,— сказал он,— чище воды ничего на свете не бывает.— Подождал, пока я возьму яблоко, и только после этого выбрал себе не самое крупное, с хрустом надкусил, да так откровенно, что это можно было принять за приглашение к непринужденному разговору.

Павел Федорович, видимо, заметив, что его вопрос озадачил меня, сказал:

— Ладно. Не ломайте голову... Если не ошибаюсь, вы встречались со Смирновым Сергеем Ивановичем?

...Это было в лето 1978 года в Комсомольске-на-Амуре. Во Дворцовом переулке, на окраине города, мне открыл дверь человек, и по его виду я понял, что он занимался ремонтом. Крепкий коренастый человек с аккуратной сединой, тихими спокойными глазами. Как только он узнал, зачем я пришел, ввел меня в комнату, куда была собрана вся мебель квартиры, сел и, положив руки на колени, без всякого интереса к гостю стал рассказывать, каким он был в те годы, как приехал в Москву из Костромской области, как строил пристройку к Камерному театру, потом — Ленинград, попал на Путиловский завод, как в 1932 году уходил строить Комсомольск-на-Амуре. Слушал напутственные слова Сергея Мироновича Кирова в Смольном...

— Вы знаете Смирнова по Ленинграду? — спросил я.

— Нет,— не задумываясь, ответил Павел Федорович.— Узнали друг друга позже, в пути. Он был строителем, а я металлистом. Он строил цеха в Путиловском, я стоял у станка на Электроремонтном... Я с детства слесарничал, токарничал — рос на Кубани, отца и мать едва помнил, в пять лет остался без них в голодные годы. Дядя был механиком по сельхозмашинам. Он меня и пристрастил к технике. Бывало, мальчишкой летом скот пас, а в голове какие-то идеи витали. До сих пор помню, как вынашивал грандиозный проект хлебозавода... А зимой со взрослыми мастерил в цехе. Однажды мы с дядей собрали из невероятно старых частей и деталей целый станок — токарно-фрезерно-сверлильный... Вот с таким багажом приехал я в те годы в Ленинград. В шестнадцать лет встал в очередь на бирже труда. Помню, меня отправили на биржу для подростков, а там пробиться было еще труднее. Нашелся добрый человек, говорит мне, мол, это делается просто: взял мои метрики и приписал один год. Так я попал на завод. Странно, после экзамена оказалось, что я токарь четвертого разряда... А с Сергеем Ивановичем,— в задумчивости вспоминал Павел Федорович,— мы много позже познакомились. В Смольном я впервые увидел и Сашу Ефременко с Ленинградского Металлического, мы, токари, сразу сошлись... Сидим в общем галдеже, говорим, и вдруг зал затих, поднимаем головы: Сергей Миронович появился. Один из секретарей обкома поднялся и сказал: едете на Дальний Восток, в распоряжение Хабаровского крайкома. На какую стройку — там видно будет, на дальневосточных рубежах надо укреплять форпост... Потом выступил Киров — вы знаете, была такая тишина, словно люди боялись даже дышать. Сергей Миронович говорил: «Где бы вы ни были, помните, вы из города Ленина. Ваш путь начинается здесь, в Смольном...»

— Как выглядел амурский берег, когда вы высаживались? — спросил я и тут же вспомнил, что этот же вопрос задавал Смирнову.

— Странно,— сказал Павел Федорович,— не только вы спрашиваете об этом. Многие... Даже во время войны в своей танковой части, когда я рассказывал о Комсомольске тех дней, у меня спрашивали, каким был тот, наш берег... Я ведь немного застрял в Хабаровске,— задумчиво выговорил Сафонов.— Пока ждали вскрытия Амура, нас распихали по заводам. Я и Ваня Бойцов, тоже токарь, попали в мастерские связи. Но вскоре вслед за ледоходом ушли первые суда с людьми: «Колумб», «Коминтерн». И Смирнов на них. А мы с Бойцовым так старались в мастерских, что начальство решило нас не отпускать, пришлось сходить в крайком... Какая картина берега была тогда? Сначала на «Карпенко» прошли село Пермское с часовней, дальше еще немного вниз по Амуру — и к площадке авиационного завода. Смотрим: пустынное место, ящики как выгружали, так и стоят. С десяток нанайских жилищ, некоторые на сваях, палатки, несколько десятков людей... Сошли на берег. И сразу же обнаружилось, что наша группа состоит в основном из металлистов.

Недовольный прораб в потертой кожанке бросил нам: «Мне строители нужны, а тут... Ладно. Приехали на все готовое, пошли покажу барак». Идем. Кочковатые болота. Один плюхнулся с чемоданом, а на ногах у нас «джимми», узконосые ботиночки-уточки. Мечтой было достать такие. И вот в своих «джимми», ступая с кочки на кочку, подошли, смотрим — плетень, а это, оказывается, стены барака, оплетенные хворостом и заляпанные глиной. «Это ваше жилье,—сказал прораб,— крыши еще нет, вот стропила из жердей, сделаете обрешетку, накроете толем». Нары тоже были плетеные. Барак стоял на болотистой земле. Длиной — метров сорок, в торцах — открытые настежь двери. Сразу же набросали на пол хворосту. Только навели крышу, пошел дождь. Надо было просушить ноги — наши «джимми» окончательно потеряли форс. Устроили костер прямо в бараке и стали греться. За полночь укутались в солдатские одеяла, не раздеваясь, уснули крепким сном. Молодые, здоровые... А утром — чуть забрезжил свет — слышим: кто-то уже колотит по рельсу. Съели кашу и на разнарядку — кто на корчевку, кто строить бараки...

Первый выходной день у Павла Федоровича выдался спустя почти два месяца. До этого на площадке авиационного завода работали от зари до зари, и, конечно, тот солнечный день не походил ни на один другой. На Амуре вода казалась теплее, ветер — ласковее, и только костры — менее романтичными, скорее они были бытовыми. Началась всеобщая стирка и мойка. Пока в дезинфекционной землянке — баня тогда еще не была построена — жарилась одежда, люди купались в реке, стирали тут же в речной воде белье, сушились на солнце и у костров, растягивали влажную одежду, надевали на себя... К вечеру, обновленные, чистые, пошли в клуб — в плетеный барак на первую комсомольскую учредительную конференцию строителей авиационного завода, чтобы избрать постоянный комитет комсомола.

— Я думаю, не погрешу против истины,— говорил Павел Федорович,— сказав, что ленинградцы держали марку. Были и другие прекрасные парни: москвичи, ростовчане, ивановцы, харьковчане, но мы, ленинградцы, не забывали напутствие Сергея Мироновича Кирова: «Помните, вы из города Ленина...» Комитет выбрали тоже в основном из ленинградцев: Саша Михайлов, вожак корчагинского типа... Он в сорок третьем был заброшен в тыл врага, недавно узнал — там и погиб... Иван Аничков... Костя Короленко, механик, моряк, обошедший весь мир на торговых судах. Ходил в тельняшке, а слова его до сих пор у меня в ушах звенят — сочные, морские. В какой-то степени я копировал его. Правда, он был постарше — я с тринадцатого года, а он с девятого... Потом еще один ленинградец — Саша Ефременко с Выборгской стороны, и только Толя Дьяконов из Иваново-Вознесенска. Он выделялся особой грамотностью... Выступал на конференции Иван Петкевич, герой Перекопа, воевавший у Блюхера, с двумя орденами Красного Знамени на груди. Он был у нас комендантом берега. Говорил страстно.

Зал освещался двумя мигающими лампочками, которые питались от динамо-машины — такие обычно применялись в сельских кинопередвижках. «Динамку» надо было крутить руками... крутил ее тоже ленинградец — Паша Бедарев. Тут надо сказать, что накануне мы установили на площадке первую электростанцию в двенадцать киловатт, которая должна была работать на керосине; стояли уже и несколько столбов линии электропередачи... И вот в своей речи комендант берега Петкевич говорил: «...Посмотрите на нашу стройплощадку, уже появились на столбах первые изоляторы, и вскоре рабочий класс не будет вертеть вот эту динамо-машину своей правой рукой, как он вертит ее на нынешний день...» При этом он широким жестом показывал на мускулистого Пашу Бедарева, будто сошедшего с плаката Маяковского. В моем воображении Паша таким и остался: в тельняшке с закатанными рукавами, двадцать два года...

Первая осень первостроителям запомнилась надолго. Сначала строительная площадка авиационного завода была на берегу Амура. Но стихия заставила перенести ее подальше от реки, в глубь тайги... В ту осень в верховьях пошли долгие дожди, Амур сильно поднялся, затопил прибрежные земли. За режимом реки до этого никто не следил. Даже старожилы не помнили такого полноводья. А строители думали: берег высокий, не доберется до них река. Стихия подсказала, что не там выбрана площадка. Предстояло заново расчищать зону нынешнего завода имени Гагарина, валить лес, корчевать. Кругом мари да болота. Работали по колено в грязи. Спасали нас только костры. Их разводили всюду — и в лесу, и перед палатками, вдоль всего берега. Будто у каждого был свой костер: сушились около него, чинили обувь,— часто возвращались без башмаков, они разваливались в топях... И тогда люди стали мастерить деревянную обувь. Я видел в музее Комсомольска экспонаты: вырезанная из дерева дощечка-подошва, обшитая ремнями, а зимняя «модель» — с брезентовым верхом. Но самое тяжелое предстояло пережить в глубокую осень и зиму. «Утром ребята вылезали из палаток, занесенных снегом,— помнил я рассказ Смирнова об этой поре,— спускались прямо к Амуру, умывались и снова шли к кострам...»

А к этому времени заканчивали строительство лесопилки — она стояла на высоте, уже была расчищена площадка главного корпуса авиазавода, построено несколько рубленых домов, начали возводить механические мастерские... Но наступила зима. Наверное, самая суровая и жестокая в биографии первостроителей Комсомольска. Встал вопрос: как перезимовать? Оказалось, продукты хранились неважно, одежда поизносилась. Началась цинга. Помню, я спрашивал в Комсомольске у людей, переживших ту пору: как же так получилось — кругом тайга, ягоды, грибы, а люди в первую же зиму заболели цингой? Мне отвечали: мы не знали этих мест, не успели опомниться, как оборвалось лето, которое прошло в горячности и энтузиазме. Все мы тогда готовы были горы свернуть.

— Вы когда-нибудь видели, как вскрывается Амур?

Кажется, вопрос Павла Федоровича прозвучал неожиданно не только для меня, но и для него самого.

Ледохода именно на Амуре наблюдать мне не приходилось. Но...

В последний свой приезд в Комсомольск-на-Амуре я жил в «Бригантине», на самом берегу, одна сторона гостиницы возвышалась над Амуром, другая — окнами и балконами выходила к городу. Как-то к вечеру в очередной раз я позвонил Ополеву Михаилу Николаевичу, с которым мне никак не удавалось встретиться.

— Вы где остановились? — спросил Ополев.

Я назвал свою гостиницу.

— Вот и ладно,— отозвался он,— я как раз хотел пригласить вас на берег Амура...

Встретились мы на улице и до наступления темноты гуляли по берегу, потом сидели на балконе моего гостиничного номера. И с высоты видели, как перед нами, окруженные грядами сопок, вдалеке возникали, словно звездное небо, огни города, а улицы и проспекты, похожие на подвесные мосты, уходили от Амура светящимися лучами... Михаил Николаевич говорил, что часто по весне он приходит сюда, к гранитному берегу. Вспоминал 1932 год, вспоминал товарищей и как их, нижегородских ребят, тогда на стройке называли бригадой «Стандарт» — все они были одинаково малорослыми... Ополев вспоминал и ту первую, самую долгую зиму. И как вдруг к весне вскрылся Амур. Вскрылся с шумом, грохотом, ворочаясь и ломая берега, вырывая деревья с корнем. Льдины напирали друг на друга, вылезали на берега. Ветер посвежел, и воздух, напоенный влагой, задрожал от обновления. «Кажется, даже теперь, много лет спустя,— говорил Михаил Николаевич,— мог бы узнать запах того дня. В природе открылось то особое удовольствие, которое может испытать человек после долгого ожидания...»

— Никогда не слышали о тысяче колес для телег? — снова последовал вопрос Павла Федоровича, но теперь на его лице проступила некоторая пристрастность, какая бывает у человека, учитывающего осведомленность собеседника, его интерес к новым фактам.

— Нет,— ответил я твердо.

— Мы долго ждали, когда тронется лед и появится первое судно... И вот действительно как-то под вечер показался дымок на реке, радости не было конца. Люди выходили из своих бараков, больные шли с помощью товарищей. Светило ясное солнце, но было еще холодно, а потому ребята поздоровее развели костры на высоком берегу... Не знаю, рассказывать ли вам об этом,—вдруг засомневался Павел Федорович.— Такой каверзный случай. Теперь вспоминаем со смехом, хотя тогда не до шуток было... В общем, пароход разворачивается, причаливает, вся наша площадка кричит «ура!»... И вот выбрасывают трап, и команда начинает разгружать. Нет, не ящики с продуктами или там бочонки... Тысячу колес привезли для крестьянских телег — у нас-то их было всего с десяток-полтора. Ну, на худой конец доставили бы станки, хотя пока нужды в них не было. Или там инструменты... Нет,— сокрушался Павел Федорович, словно это случилось вчера,— тысячу колес! Только подумайте, какой-то головотяп недосмотрел. Это потом мы выяснили: колеса были занаряжены по всему Амуру, по деревням... Но вы представляете, какой накал чувств это вызвало. Первое побуждение — кинуться на пароход. Мы узнали, что на его борту приличный запас харча. Он должен был идти дальше до Николаевска-на-Амуре и где-то по пути в сельских местностях разгрузиться...

Прибежал секретарь комитета комсомола Саша Михайлов. Навел порядок. Утихомирились. Но надо было что-то делать... У нас радиостанция не работала, движок сломался, да и аккумуляторы нечем было заряжать. Тогда принимаем решение — я уже состоял членом комитета комсомола — через судовую радиостанцию дать радиограмму в Хабаровский крайком партии: мол, случилось такое-то. Одним словом, посадили своего радиста, он отстукал нашу радиограмму, а часа через полтора получили ответ: все продукты разгрузить, пароходу вернуться назад. И после этого, через три дня пошли пароход за пароходом. С продуктами, одеждой... Но эти колеса...

Я слушал Павла Федоровича и перекладывал его ровный неторопливый рассказ на все, что знал о том далеком времени, точнее, на то, что слышал от первостроителей в Комсомольске-на-Амуре. И хотя многие из его воспоминаний казались знакомыми, были подробности и детали, на которые мог обратить внимание только Павел Федорович.

К весне, когда по Амуру пошли первые суда, постройком и комитет комсомола решили отметить двадцать пять ударников, наградить их своим «кругосветным» путешествием: Хабаровск, Владивосток, морем до Николаевска-на-Амуре и по реке обратно домой. В числе двадцати пяти был и Павел Федорович Сафонов.
— Помню, дошли до Хабаровска на колесном пароходишке. Поселились в гостинице и сразу в ресторан. Возле кинотеатра «Гигант» был коммерческий ресторан. Уже тогда появились овощи из тех, что корейцы и китайцы выращивали в теплицах. Заказали отбивную, какую-то зелень, лучок... то есть за сто рублей можно было тогда прекрасно поесть. А денег у нас — мешками. У себя же не тратили... Короче говоря, мы с неделю там покуролесили: ходили по танцплощадкам, бродили по рынкам. Все деньги промотали. Окончательно окрепли, а потом решили: зачем это нам ехать во Владивосток? Стройка у нас в разгаре, и еще мы узнали, что из Хабаровска идет к нам одежда, продукты. Пришли в представительство нашей стройки и говорим: слушайте, везите-ка нас в Комсомольск...

Не сразу я осознал, что именно в этом рассказе Павла Федоровича напомнило мне о Сидоренко... В поисках вдовы Ивана Сидоренко, Евдокии Петровны Селютиной, я оказался перед домом с мемориальной доской: «Улица имени первого комсомольского вожака города Ивана Даниловича Сидоренко, геройски погибшего за Советскую Родину в 1942 году». Я вошел в дом, отыскал нужную мне квартиру, но странно, оказалось, Евдокия Петровна не живет здесь. Меня тогда не удивило, что кто-то неверно дал мне ее адрес, удивило другое: человек, открывший дверь, спокойно объяснил мне, где живет Селютина, дал точный адрес. Вдову Сидоренко знал весь город... Я нашел ее на Октябрьском проспекте.

Встретившись с Евдокией Петровной, я узнал, что она из Ростова, приехала сюда, на берег Амура, со всеми тогда же, в 1932 году, прошла через все тяготы Начала, здесь же связала свою судьбу с Иваном Даниловичем. В войну осталась одна с тремя ребятишками... О чем бы ни говорила Евдокия Петровна, она незаметно переводила разговор на мужа, показывала мне его фотографию или другой снимок — тот, где она уже со взрослыми сыновьями. Снова и снова всматривалась в их лица, будто искала в чертах сыновей самого Ивана Даниловича. Она очень хотела, чтобы гость представил себе живого Сидоренко — таким, каким знала его она.

— Вы помните Сидоренко? — спросил я у Павла Федоровича.

— Ну как же! Ваня Сидоренко! — В голосе хозяина послышалось восхищение.— Одно время мы жили вместе — я, Ефременко, он, Костя Короленко... Это был удивительный человек. Всюду появлялся неожиданно. Как ветер. Неостанавливающийся ветер. Он сначала был заместителем секретаря комитета комсомола на суд острое, затем его назначили секретарем к нам, на строительство авиационного завода. Простой, открытый парень... Был Иван с Украины. Приехал уже со славой строителя. Строил Харьковский тракторный, за рекорды там получил «кругосветку», настоящую, не такую, как мы, а вокруг Европы. Побывал в Италии, Франции... В 1932 году, будучи знаменитостью, попросился в Комсомольск...

Я знал от Евдокии Петровны, что в 1942 году дивизию, в которой служил Иван Данилович Сидоренко, перебросили с Дальнего Востока под Сталинград. У Ивана Даниловича в роте было много нанайцев. Бок о бок с ними он и вступил в последний, отчаянный бой. И погиб...

Командировка Павла Федоровича в Америку случилась потом. Много позже. Прошло еще несколько ледоходов. Те первые зима и осень многому научили. Люди постепенно стали приспосабливаться и получать от тайги и реки то, что до сих пор им было неведомо, жить в согласии с природой... С каждым вскрытием реки шли грузы, оборудование, одежда, все необходимое для быта. Доставлялись новые станки из Горького, Ленинграда. Еще окна в цехах не были застеклены, а уже устанавливали оборудование. Двадцатитрехлетний Павел Федорович, никогда не строивший самолеты, без инженерного образования стал начальником одного из ведущих цехов — фюзеляжного... Завод начинал строить первые самолеты. И вот, когда выпустили первые двадцать машин для Северного морского пути, запустили новую машину, решено было направить в Америку несколько групп, чтобы ознакомиться с современным авиапроизводством и закупить необходимое оборудование. Павел Федорович попал на завод «Консолидейтед», выпускающий летающие лодки.

— Меня тогда одолевали смешанные чувства,— вспоминал эти дни Павел Федорович.— С одной стороны, манила Америка, которая тогда была законодателем техники, с другой — вроде только освоился на заводе, только стали выпускать новый самолет. Размышлять долго не пришлось. Приказ. Вскоре приехали в Москву. Надо сказать, что в то время для получения виз надо было являться в посольство. Мне довелось попасть к самому послу Джону Девису... В первые дни войны он выпустил кинофильм «Миссия в Москву». Командированный с фронта в Москву, я смотрел этот фильм в «Метрополе» и видел в нем Джона Девиса, который с экрана говорил прекрасные слова о нашей стране...

Состоялась короткая беседа с послом. И вот в сентябре 1937 года я еду в Америку. Через шумную Европу, всю Атлантику в цитадель капитализма... Горы товаров, ярко освещенные витрины, Америка того времени могла оглушить своими неоновыми рекламами кого угодно, тем более парня из тайги... Нас, комсомольчан, направили в Калифорнию — с нами приехали специалисты и из других наших городов. Так вот, устраиваемся на теплом берегу Тихого океана, где недалеко золотые пляжи... Снимаем коттедж, нанимаем экономку — так было нам положено — и начинаем работать на заводе «Консолидейтед». Помню, нас опекал мистер Райдебуш, добродушный толстяк, у него еще был помощник, молодой человек с инженерным образованием, работал рабочим — безработных тогда было около 13 миллионов... Так день ото дня стали изучать технологию производства, саму машину: считалось, каждый из нас должен досконально знать процессы на сборке, на прессах, на испытаниях, нестандартные инструменты...

Хоть и не хотелось мне прерывать Павла Федоровича, но пришлось. Для восприятия разговора об Америке не хватало, как мне казалось, главного: отношения американцев к нашим ребятам. И я спросил об этом.

— Как к нам относились американцы? Хорошо,— ответил Павел Федорович и умолк.

А я решил было — зря помешал, испортил его ровный, степенный рассказ. Но ошибся.

— Понимаете, шел 1937 год,— обстоятельно начал Сафонов,— год великих перелетов: сначала Чкалова, Байдукова, Белякова, затем — Громова, Данилина и Юмашева... Эти перелеты тогда всколыхнули американцев. Я бы даже сказал, что по значимости эти события были как первый полет человека в космос, полет Юрия Гагарина. Вроде отсталая страна — и вдруг такие перелеты... Выходило, что технически мы были подготовлены. Я помню, как-то в Нью-Йорке на митинге, посвященном перелету Громова, выступал наш тогдашний посол в Америке Трояновский. Он сказал буквально следующее: «Вы с вашими перелетами сделали больше для сближения наших стран, чем все дипломаты — и американские и советские,— вместе взятые». В городе Сан-Диего, где располагалась фирма «Консолидейтед», по субботам и воскресеньям мы ходили столоваться в кафе,— в эти дни экономка наша брала выходные. Владелец этого заведения шумно рекламировал: «Здесь обедают русские». И когда мы входили в кафе, люди вставали и аплодировали, будто эти перелеты осуществили мы...

— Вы изучали английский язык? — справился я.

— Работая изо дня в день на таком заводе, и заяц заговорит,— ответил Павел Федорович.

Вдруг я поймал себя на мысли, что, слушая Павла Федоровича, думаю о другом, меня одолевает желание спросить, как он по возвращении через год в Комсомольск-на-Амуре пережил разительный, должно быть, контраст двух миров того времени? И я спросил Сафонова об этом.
— Странно,— сказал он,—но об этом же я и сам подумал сейчас... Скажу лишь об одном событии из жизни нашего города. Оно тогда c лихвой перекрыло все мои американские впечатления. Возвращаюсь в Хабаровск, подумываю, как бы удачно сесть на пароход, а мне говорят, что к вам в Комсомольск идут поезда, завершено строительство железной дороги; сел в новенький пульман и с комфортом прокатился домой. Можете представить мое состояние. Поверьте, это тогда ни с чем не сравнить было... Город к этому; времени имел стотысячное население, дома уже строили архитекторы, многоэтажные, каменные, основательные; судостроители спускали на воду суда. А я приехал из Америки на свой авиационный уже начальником сборочного цеха. Правда, накануне, в Москве, во время нашего доклада о поездке в Америку, в наркомате хотели рекомендовать меня директором завода в Комсомольске, но я взмолился. «Завершать учебу мне надо»,— говорю. Я же был заочником в последние годы. Дали мне возможность доучиться, через полтора года вызвали в Москву на целый год. За это время я подгонял хвосты... Хорошо запомнил, последние экзамены я сдавал еще восемнадцатого-девятнадцатого июня, а через три дня началась война...

Обо всем, что было потом, Павел Федорович Сафонов говорил коротко. С дипломом авиационного инженера попал на бронетанковые курсы в Ленинграде. С боями пробивался к Сталинграду. И снова дороги войны. Победа. Демобилизовался в 1946 году. Тогда же, прямо из военкомата, был приглашен на дипломатическую работу. А затем: сотрудник советской делегации на II Генеральной Ассамблее ООН, консул СССР в Восточном и Западном Китае. Бангкок — представитель экономической комиссии по Азии и Дальнему Востоку, советник посольства и поверенный в делах СССР в Австралии и, наконец, Канада — генеральный консул в Монреале...

— Война — это особая тема нашей жизни,— лишь обронил Павел Федорович,— она требует отдельного разговора. А то, что касается моих последних тридцати с лишним лет хождений по странам мира, то я всегда, в любых, самых нелегких ситуациях, чувствовал, что главный свой университет прошел там, в Комсомольске-на-Амуре.

Павел Федорович встал, подошел к книжной полке.

— И все-таки вы не вспомнили Пашу Сафонова.— Павел Федорович достал с полки номер журнала, открыл страницу, заложенную фотографией.— Читайте,— сказал он повелительным тоном и указал на абзац моего очерка четырехлетней давности.

«...А на X съезде комсомола я был не делегатом, а гостем. Шел 1936 год. Наш завод давал уже продукцию. И соседи тоже работали вовсю — я имею в виду судостроителей. А вот «Амурсталь» в это время только начинали строить. С нашего завода послали на съезд меня и Пашу Сафонова, начальника сборочного цеха...» Всего одна строчка о Павле Федоровиче в рассказе Сергея Ивановича Смирнова...

— Вы когда виделись с Сергеем Ивановичем в последний раз? — спросил я.

— В прошлом году. И не только с ним. Всех обойти мне трудно было. Устроили небольшой банкет во Дворце культуры и пригласили первостроителей... А на десятом съезде... не забуду прием у Саши Косарева, первого секретаря ЦК комсомола. Помню, он нас, комсомольчан, расспрашивал, как мы живем. А мы уже продукцию давали: первый наш самолет поднялся в воздух. «...Но а все-таки — что, девушек маловато?» — тут все разом загалдели. И вот Косарев поднимает трубку телефона, звонит, по-моему, редактору «Комсомолки»: «Слушай-ка, ты мне показывал письмо Вали Хетагуровой, так давай-ка запустим, опубликуем». Тут я впервые услышал это имя... Вскоре «Комсомолка» поместила письмо Хетагуровой: «Девушки, приезжайте на Дальний Восток!» Весной 1937 года я встречал первую группу девушек. Выехал в Хабаровск, с четырьмястами девушками шел до Комсомольска на пароходе— для них был построен специально трехэтажный шлакобетонный дом. И вот никогда не забуду: два парохода причалили к берегу — я своим глазам не поверил. С высоты видел всю панораму. Ребят не узнавал. Они достали из-под топчанов свои чемоданы, надели костюмы, которые не видели свет несколько лет кряду, начистились, навязали галстуки, а ведь обычно ходили только в телогрейках... И вот, когда девушки начали сходить по трапу, ребята ринулись к ним, выхватили чемоданы, узлы. У меня комок подкатил к горлу... Может, ваше воображение вам подскажет,— как-то тихо сказал Павел Федорович,— но все равно, это будет много бледнее того, что творилось тогда. Вскоре начались свадьбы. Помолчав в задумчивости, Павел Федорович добавил:

— В той суровой обстановке многие семьи создавались наспех, но время показало — они самые крепкие, самые надежные...— Он передал мне фотографию, которой закладывал страницу журнала:

— Здесь мы с Валентиной Семеновной Хетагуровой.

Снимок был свежий, недавно отпечатанный. Они стояли на берегу Амура.

В начале дня, когда я шел на встречу с Павлом Федоровичем Сафоновым, у меня возникло сомнение, не заслонили ли годы работы в разных странах ту пору юности? Нет. Он ничего не забыл. Он не забыл и то, что у его детства были все основания мечтать о гигантском хлебозаводе...

— Недавно я побывал на БАМе,— снова заговорил Павел Федорович,— видел, как строят сегодня... И какая прекрасная техника у них. У нас одна лопата была на троих, а у сегодняшней молодежи, образно говоря, на каждого по бульдозеру... Первые бараки мы строили без единого гвоздя. Их просто не было. Строгали деревянные пластиночки и кололи из них нагеля, гвозди... Устанавливали первый двигатель — это по моей части, а анкерные болты нарезать было нечем — ни плашек, ни лерок. На глазок замеряли шаг, наматывали белую нитку на арматуру и трехгранным напильником, поворачивая пруток, выпиливали канавку-резьбу, а потом с усилием пускали гайку, она сама дорезала...

Павел Федорович не сравнивал два времени нашей эпохи, так же как не сравнивал паромную переправу из прошлого с бамовским мостом, ведущим поезда через Амур к Тихому океану.

Он просто, вспоминая обо всем этом сегодня, в новый день заново переживал самую прекрасную пору своей юности.