В тундре. У Яр-Сале

Я спросил у Сергея Саротэтто, хозяина чума, не собирается ли он переселяться в город, и получил суровый ответ:
— Если тундровик теряет своих оленей, он себя за человека не считает. Тундровик в городе жить никогда не захочет...

Главный праздник

Яр-Сале, небольшой поселок за Полярным кругом с тремя мощеными досками улицами, преображается каждый год в начале апреля, когда оленеводы и охотники со всей округи собираются туда на свой главный праздник. Праздник, как и положено, начинается с торжественного собрания. Так было и на этот раз, когда наша съемочная группа прибыла сюда на Ан-2, из Салехарда.

 

 

Ясным морозным утром мимо не по погоде легко одетого и выкрашенного в серебристую краску Ленина оленьи упряжки и «Бураны» подвозили к Дому культуры нарядно одетые ненецкие семьи. Ненцы неспешно занимали места в зале. На праздник пришло все начальство, а также представители Газпрома и одной из американских газовых компаний. У них свой интерес — разработка ямальского газа и строительство газопровода Ямал-Европа.

Поддержание хороших отношений с местным населением дается нелегко. Разработка газовых месторождений встречает сопротивление оленеводов: с 1971 года, когда впервые были обнаружены крупные залежи газа в Бованенково, многие пастбища и священные места ненцев были разрушены. Похоже, это только начало.

На этот раз представитель Надымгазпрома приехал не с пустыми руками. Он объявил, что для победителей соревнований компания приготовила один «Буран», один японский генератор и... сто килограммов бисера! По залу прокатился гул одобрения.

Исторические параллели напрашивались сами собой. В 1626 году европейские поселенцы выменяли у американских индейцев остров Манхэттен на безделушки общей стоимостью в 24 доллара. 370 лет спустя цены, как видно, несколько выросли, но тактика осталась прежней. По окончании собрания начался собственно праздник. На площади возле школы разворачивалась целая заполярная олимпиада: охотники и оленеводы соревновались в национальных видах спорта, среди которых основным, пожалуй, было метание тынзяна — аркана из сыромятной кожи.

Организаторы соревнований пытались было составить список, посчитать участников, выстроить их в очередь — одним словом, организовать. Но желающих помериться силой и ловкостью оказалось так много, что даже главная поборница порядка, суровая дама в лыжном костюме и с мегафоном, включенным на полную громкость, сдалась. Тынзян кидали все, без списка и номеров.

Участники долго разминались, сворачивали аркан особым способом, серьезно готовились, степенно ждали своей очереди и, наконец, кидали. Некоторым даже удавалось заарканить цель — шест метров четырех высотой, стоящий на почтительном расстоянии от линии броска. В таком случае зрители, они же судьи, награждали удачливого соплеменника овацией.

Слева молодежь прыгала через нарты. Если вы думаете, что это легко, ошибаетесь — это все равно, что бег с препятствиями, только бега тут нет, одни препятствия, и перепрыгнуть через несколько дюжин саней не так-то просто. В другой стороне собралась еще одна толпа, и по ободряющим крикам и энергичным жестам было ясно, что там, за плотным кольцом зрителей, происходило нечто азартное.

Я попробовал пробиться сквозь толпу шуб и полушубков, но безрезультатно. В конце концов, взобравшись на огромный сугроб, я увидел причину ажиотажа — соревнования по перетягиванию палки. Скинув тяжелые оленьи меха, в одних рубашках, пары северных атлетов сменяли друг друга.

Надолго я там не задержался, так как на взлетной полосе аэродрома начиналось главное событие праздника — гонки на оленьих упряжках, и по такому случаю даже отменили полеты. Здесь уже хозяйничала дама с мегафоном. Теперь у нее был еще и секундомер. Она энергично наводила порядок среди десятков гонщиков и еще большего количества оленей, требуя освободить трассу, выкрикивая имена и время от времени грозя прекратить гонки вообще, совсем, окончательно и бесповоротно.

Опасность лишиться главной радости заставляла всех присутствующих вспомнить о дисциплине, но не надолго, и минут через пять весь спектакль повторялся снова. В перерывах между наведением порядка дама с мегафоном давала старт забегам.

— На старт, внимание, марш! — ревел ее мегафон, и пара нарт, каждая запряженная четверкой оленей, рвалась с места. За ними с лаем неслись собаки, видимо, не совсем понимающие сути происходящего. Дистанция — до конца взлетной полосы, разворот и обратно. Олени старались вовсю, их морды были покрыты инеем, изо ртов вырывались клубы пара, высунутые языки развевались по ветру; они зарабатывали для хозяина главный приз — снегоход «Буран». Желающих посоревноваться было достаточно, и гонки заняли не один час.

Среди болельщиков я заметил человека в странном одеянии: по внешности вроде бы местный, а по одежде -вылитый Робинзон Крузо. Увидев, что я проявляю интерес к его костюму, мужичок обрадовался:

— Это чукотского оленевода костюм, — с готовностью объяснил он. — Лет десять назад я попал на Чукотку, опытом обменивались с местными оленеводами, вот я и поменялся с ними одеждой на память.

Теперь он надевает эти одежды по праздникам, как некий знак заполярного братства. Его жена, оказавшаяся по близости, тут же стала объяснять разницу между чукотской и ненецкой одеждой.

— Наши мужчины носят шубы мехом внутрь, а чукчи — наружу, — показывала она мне. — И капюшона у них нет, а есть вот такая шапка. Да ты повернись, повернись, — муж, довольный вниманием, покорно завертелся на месте. — Честно сказать, наша одежда все-таки красивее, — завершила женщина свои объяснения.

В этом можно было убедиться прямо там же, так как по соседству разворачивался показ местных мод. Женщины, мужчины и дети выходили на открытую сцену поодиночке и стайками, гордо показывая свои изделия: якушки — шубы из оленьих шкур, вышитые сорочки, мастерски сделанные пояса и, что мне понравилось больше всего, шапки, опять же из оленя, отороченного песцом, с шитьем, разноцветными лентами и медными украшениями. Все это было сшито вручную, как и сотни лет назад, и публика относилась к показу с гораздо большим энтузиазмом, нежели на модных представлениях в больших столицах. Это неудивительно — и модельеры, и модели были им хорошо знакомы, да и распорядительница шоу явно не была настроена на критику.

— Молодая девушка не замужем, — представляла она очередную модель. — Гости дорогие, не замужем девушка!

Смущенная девушка покидала сцену, и туда, подталкиваемый гордой мамашей, карабкался малыш лет шести в роскошной шубе.

— Ай, мужчина еще пришел! — восхитилась распорядительница. — Какой мужчина! А шуба какая, как шкурки подобраны!

Одежда — не единственный показатель уникальности ненецкой культуры. Несмотря на культурные и экономические перемены, произошедшие за последние сто лет, жизнь ненецких родов сейчас мало отличается от той, которая была описана этнографами более века назад.

Ни один другой арктический народ, хоть на Аляске, хоть в Лапландии, не смог так сохранить самобытность своей культуры. В Лапландии, например, оленеводы-саамы давно уже живут в комфортабельных коттеджах, ходят все больше в пуховых куртках, а оленям отпиливают рога — так их легче заталкивать в грузовики. Ненцы же по-прежнему кочуют сотни километров на север Ямала, на летние пастбища, все так же олени остаются основой их жизни. Олени для ненца — еда, одежда, дом, транспорт.

Хозяйство осталось в основном натуральным даже сейчас, в конце двадцатого века. Зависимость от внешнего мира по-прежнему минимальная. Оленину сдают совхозу, а взамен оленеводы получают хлеб, сахар, чай и другие продукты на все время странствий. Деньги играют не самую важную роль — в тундре их тратить не на что. Рыбаки выменивают на оленину рыбу, охотники — дичь и меха. В результате коллективизации ненцы были организованы в совхозы и бригады, но это мало изменило их образ жизни.

Ненцы смогли сохранить неприкосновенными не только экономический строй своей жизни, но также язык, традиции и религию. Это тем более удивительно, если принять во внимание усилия советской власти, направленные на разрушение архаичных традиций.

В сталинские времена шаманизм истово преследовали — шаманов расстреливали и сажали в тюрьмы, но ненцы до сих пор посещают свои святые места и приносят в жертву животных. Ненецкий язык, предания и песни передавали из поколения в поколение устно: обучение в интернатах велось только на русском.

Размышляя обо всем этом, я в задумчивости достал сигарету, но из-за спины вдруг раздалось:

— Эй, молодой, курить плохо!
Я обернулся и увидел четверку оленей и рядом с ней хитрого вида пожилого ненца.
— Это я шучу, — сознался он, — закурить не найдется?

Мы закурили и разговорились. Я похвалил его оленей, а он выразил сомнение в теплоте моей одежды. С этим я впоследствии сталкивался не раз — ненцы не верили в одежду, сделанную не из оленя. Он поинтересовался, откуда я и зачем приехал, и я в который раз объяснил, что из Москвы, праздник для телевидения снимать.

— Здесь что снимать, — махнул он рукой. — Вам в тундру надо ехать, вот где вся красота.

Чумы среди снегов

Это мы и собирались сделать на следующий же день. Закупив подарки, мы отправились на одну из оленеводческих стоянок, расположенных в двух часах езды от поселка. Нашим проводником был 18-летний Алеша, который вызвался довести нас до своей стоянки на «Буране». Перед отъездом была откупорена бутылка водки, немного вылили на снег и каждый выпил по глотку. «На дорогу, так положено», — объяснил Алеша. Мне показалось, что этот обычай не совсем ненецкий, но выяснять подробности я не стал.

Меня заранее предупредили, что ненцы долго в дорогу собираться не любят, садятся в сани и едут. И впрямь, как только я сел на нарты, они рванули вперед. Несколькими минутами позже поселок остался далеко позади — мы неслись в открытую тундру. Первые полчаса поездки на санях заставляют сердце биться сильнее, да и вообще думаешь: зачем мне это надо? Снег бьет в лицо, трясет жутко, и ты цепляешься за нарту, чтобы, не дай Бог, не свалиться. Но вскоре я начинаю находить нужный баланс, и ко мне возвращаются, казалось бы, давно забытые детские навыки — ведь мы все катались с горок на санках, а поездка на нартах, в сущности, то же самое.

Нам тундра представлялась белой пустотой, нам — но не Алеше. У ненцев есть названия для многочисленных священных мест, рек, ручьев, холмов и малейших кочек. Теперь к ним прибавились и другие, рукотворные, ориентиры: несколько лет назад километрах в десяти от Яр-Сале была поставлена буровая вышка, но что-то не сработало, и сотни тонн железа так и бросили в тундре. Буровая стоит там до сих пор как памятник самой себе, а газ в поселок приходится привозить издалека.

В одной из лощин наша процессия вдруг резко остановилась.
— Мотор перегрелся, — объяснил Алеша. — «Буран» — это вам не олени, ему отдыхать надо.

Засмеявшись, он бросил пригоршню снега на мотор снегохода; снег зашипел и моментально испарился.
— Сейчас тепло, вот он и греется.

Тепло было по ямальским меркам — примерно минус десять. Дальнейшая поездка убедительно доказала преимущество оленей над современной техникой — останавливаться приходилось еще не раз. При каждой вынужденной остановке на свет извлекалась та же ритуальная бутылка. К концу путешествия в ней ничего не осталось.

Вскоре мы обогнули небольшой холм, и нам открылась удивительная картина: тундра, полная оленей. Сотни оленей лежали, стояли и мирно прохаживались в красных лучах заходящего солнца. В начале апреля снег начинал подтаивать, и на поверхности образовывался наст: оленям приходилось разбивать его копытами, чтобы добраться до скудной растительности. На горизонте виднелась сама стоянка — шесть чумов, выстроенных в ряд. Издалека эти конические формы посреди ледяной пустыни выглядели просто фантастически.

Еще минут через десять мы, наконец, добрались до стоянки. Ощущение нереальности усиливалось: кроме припаркованного в стороне «Бурана» да солнечных очков Алеши, лагерь выглядел точно так же, как, должно быть, сотни лет назад. Перед чумами стояли десятки деревянных нарт, пустых и с поклажей, женских — со спинками и мужских — без всяких излишеств. Нарты помельче служили санками для детей, а рядом лежали уж совсем маленькие, игрушечные нарты. Но даже эта игрушка была точной копией настоящих ездовых саней. Дети в оленьих шубах с капюшонами играли тут же: они построили свой маленький чум из шестов и одеял и возили друг друга на санках.

Время от времени подъезжали оленьи упряжки — ненцы возвращались домой. Около одного из чумов женщины готовились к ужину — одна из них принесла двуручную пилу, другая — замороженную оленью тушу, и вместе они принялись распиливать ее на части. Несколько собак вылезли из-под саней и направились к женщинам в надежде поживиться костью или опилками мороженого мяса.

Пока мы разгружали нашу поклажу, вокруг меня со смехом столпились дети. Я, пожалуй, действительно выглядел странно. В этой поездке я был звукооператором и еще в Москве рассудил, что наушники на шапку не налезут, а без шапки замерзну. Поэтому я купил на Измайловском рынке роскошный пилотский шлем — кожаный на меху, вставил туда стереонаушники и так и ходил по тундре, как заблудившийся Папанин, вызывая недоумение незнакомцев и ядовитые шутки коллег. Но меня это не волновало, голове было тепло и наушники работали отлично.

Сергей Саротэтто, бригадир, распределил нас по чумам. Внутри чума оказалось на удивление просторно и тепло — толстые оленьи шкуры защищали от ветра, пол из досок — от холода земли, а посередине стояла железная печка, на которой готовился ужин. Печка, пожалуй, была единственным предметом роскоши — не в каждом чуме есть такая. Ужин состоял из оленины (а как же иначе?) и сырой мороженой рыбы. Дети ловко управлялись с вареной олениной: зажав мясо зубами, они ловко отрезали небольшие кусочки ножами. Я с ужасом наблюдал, как шестилетний малыш орудует громадным ножом около своего носа, но на родителей это производило не больше впечатления, чем если бы он ел деревянной ложкой. Я решил ограничиться рыбой. Алеша, узнав, что я никогда не пробовал строганины, удивился и нарезал побольше. С опаской я положил в рот первый кусочек, из самых мелких, но рыба с горчицей оказалась настоящим деликатесом — даже японцы с их сасими могли бы позавидовать. Через некоторое время мы согрелись и стали расспрашивать наших хозяев о жизни, о будущем. Пожалуй, впервые за сотни лет ненцы не знают, каким будет это будущее.

Вся жизнь ненцев зависит от окружающей их природы. Им необходимы чистые реки, дающие питьевую воду и рыбу. Им необходимы нетронутые пастбища — весь смысл кочевой жизни заключается в том, чтобы уберечь растительность тундры от оленьих копыт: чтобы не вытоптали и не съели весь ягель. Хрупкий баланс между человеком и природой достигался веками, и разрушить его очень просто. Именно поэтому ненцы так озабочены действиями газовых компаний. Уже сейчас их летние пастбища занимают газовщики, и строительство идет полным ходом.

— А разве вам не платят компенсаций? — спросил я у Сергея.
— Ничего нам не платят, — с горечью ответил он. — В прошлом году Надымгазпром обещал что-то, но мы до сих пор ничего не получили.

Но даже компенсации вряд ли помогут оленеводам сохранить самобытный образ жизни. С ростом благосостояния все больше кочевников будет переселяться в города.

В Яр-Сале мы встретили Свена Хаакансона, американского археолога, который собирался кочевать вместе с ненецкими семьями несколько месяцев, изучая их жизнь. Свен, выпускник Гарварда, и несмотря на свое скандинавское имя — эскимос или, как принято говорить в Америке, инуит (это самоназвание эскимосов). Он приехал с Аляски и был очень похож на местных людей. Даже его одежда, сшитая из самых современных материалов, была скроена на полярный манер. Ненцы к нему уже привыкли. Он знает о тех бедах, которые принесла его народу цивилизация.

— Думаешь, ненцам тоже грозит опасность? — спросил его я.
— Боюсь, что да, — ответил Свен. — Так уже произошло у нас: инуиты и алеуты переселились в деревни. Резко возросли алкоголизм и насилие. Разрушились семейные связи, люди пересини зависеть друг от друга. Даже язык потеряли. А когда теряешь культуру, теряешь и достоинство; многие думают: пойду напьюсь, что мне еще остается делать.

Я решил спросить Сергея Саротэтто, не собирается ли он переселяться в город, и получил суровый ответ.
— Если тундровик теряет своих оленей себя за человека больше не считает. Тундровик в городе жить никогда не чахочет. — сказал Сергей.

Тем не менее около половины из девяти тысяч ямальских ненцев уже живет оседлой жизнью, и алкоголизм среди них становится одной из самых тяжелых форм. Алкоголизм влечет за собой серьезные болезни, включая туберкулез. Заболеваемость туберкулезом среди городских ненцев гораздо выше, чем среди тундровиков, несмотря на то, что к городе, казалось бы, и больницы есть, да и жизнь полегче.

И все же приверженность старинным традициям среди ненцев, даже среди детей, очень сильна. Получив образование в школе или техникуме, большинство возвращается в тундру. В ярсалинской школе-интернате дети живут месяцами, пока их родители кочуют по тундре. В одной из комнат ребята играли в видеоигры. Мы решили спросить их, где им лучше живется, в поселке или в тундре. Все ребята единодушно заявили: в тундре, конечно. На наш вопрос «Кем ты станешь, когда вырастешь?» почти все сказали — оленеводом, охотником, рыбаком. Правда, многие сознались, что в тундре им будет не хватать видеоигр. Сын хозяйки нашего чума — Нади — тоже проводит долгие месяцы в интернате.

— Все равно,— говорит Надя, — вернется в тундру. В городе не все хотят жить. У сына будут олени, которые достанутся ему от отца. Жить будет только в тундре, где же еще.

Было уже довольно поздно, и все стали располагаться на ночлег. Перед сном я решил выйти на улицу, тайно надеясь, что мне повезет и я увижу северное сияние. На улице сильно похолодало, и никакого сияния не было. Ну что ж, в следующий раз, подумал я и услышал скрип снега за спиной — ко мне подошел олень. Рогов у него не было, олени их на зиму сбрасывают, но у этого уже начали расти новые. Я дал ему припасенный кусок хлеба, и мы постояли еще несколько минут, я — глядя на звезды, олень — жуя хлеб.

После этого, довольные состоявшимся общением, мы разошлись. В чуме мы раскрыли свои спальные мешки. Надя посмотрела на них без одобрения. «Вы в них замерзнете», — посочувствовала она нам. Спальники были куплены специально для этой поездки, и опробовать их мы еще не успели. В магазине нас заверили, что они очень теплые. Вот и пришло время испытания. Над нами был спущен полог из холста — замечательное ненецкое изобретение. Подвешенный к стене чума, днем он свернут и не занимает места, а ночью разделяет палатку на «комнаты», сохраняя тепло и давая частное пространство каждой семье. Дрова в печке скоро прогорели, и температура внутри чума сравнялась с уличной. К счастью, спальные мешки оправдали наши ожидания, и ночь прошла замечательно.

Когда мы проснулись, печка уже горела, Надя готовила чай. Осторожно постукивая огромным ножом, она колола глыбы льда, принесенные с ближайшей речки, на мелкие куски и складывала их в чайник. Тут в чум пожаловал гость: один из оленей заглянул внутрь, наверное, желая разделить завтрак. Надю это не удивило, и олень получил свой кусок хлеба. Дети обычно играют с маленькими оленятами как с домашними животными, и взрослые уже олени, избалованные вниманием детей, часто заходят по старой привычке в чум за лакомством, а летом даже прячутся там от комаров.

Вечные кочевники

Начинавшийся день был знаменательным дня всего рода: после долгих дней, проведенных на одном месте, наступило время отправляться в путь. Сразу после завтрака начались приготовления к отъезду. Женщины занялись сбором домашней утвари и сворачиванием чумов, а мужчины — загоном оленей. Чум кажется довольно капитальным сооружением, но разбирают его за сорок-пятьдесят минут. Естественно, при необходимых навыках.

У ненецких женщин квалификации достаточно: им приходится собирать и разбирать свой дом очень часто. Все тщательно продумано: сначала снимают оленьи шкуры, тщательно очищают от снега и особым образом сворачивают. Затем разбирают шесты — они заранее связаны по нескольку штук, и вот так, пачками, их укладывают на нарты. В последнюю очередь поднимают пол и собирают утварь. Отдельно складывают дрова — особую ценность, ведь в тундре деревьев почти нет. Все это погружают на сани, затягивают ремнями. Дом готов к переезду. Мужчины от мала до велика тем временем заняты оленями. Их задача — отобрать из сотен оленей четверки ездовых для упряжки в сани. Как их узнаешь?

— Так ведь мы их всех знаем, — удивился моему глупому вопросу Алеша. — У них метки есть на ушах, а многих мы узнаем и без меток. Есть олени сильные и не очень. Для езды нужны сильные. А вот это мой олень — Хамалко. У него меток нет, но я его и так знаю. Хороший олень, сильный.

Мужчины разделились на группы и с криками погнали стадо по кругу, отделяя нужных оленей в загон. Сотни бегущих оленей... Оленеводы знают свое дело. Количество оленей в загоне увеличивается. Похоже, что лайкам эта работа нравится еще больше, чем людям. С громким лаем они носятся по снегу, следя за тем, чтобы олени не отбивались от стада, и по малейшему знаку хозяина гонят строптивых оленей в нужном направлении. Постоянно в воздух взлетают арканы, и дети, глядя на взрослых, тоже выходят на «дело».

Вот двое малышей заарканили молодого оленя, но у них не хватает сил его удержать, а отпускать нельзя — гордость не позволяет. Неизвестно, как долго олень таскал бы их по снегу, если бы один из взрослых не пришел на помощь, освободив оленя от детского аркана. Попав в загон, олени сразу становятся смирными, как будто и бегали только для игры. Мужчины с уздечками ходят среди оленей, подбирая свои четверки, и выводят их к саням. На одной из уздечек я заметил странного вида пряжку, сделанную из желтой кости.
— Да мамонт, — отмахнулся ненец, — полно их тут.
Их останки до сих пор находят ненцы во время своих путешествий, и кости мамонта идут в дело — из них изготавливают ручки ножей и прочие полезные вещи.

— Через пару часов чумы сложены, нарты загружены и олени запряжены. Осталась неубранной только одна печка, у которой грелись дети, а сверху кипел чайник — для последней чашки чая, на дорогу. Мы тоже попили чаю. С нами остался Алеша. Он на север не пошел. Его забирали в армию, и он будет в поселке ждать призыва.

Еще немного, и длинная колонна потянулась на север. Десятки нарт цепочкой двигались к горизонту, а за ними, то разгоняясь до скорости вихря, то останавливаясь по каким-то своим делам, шли сотни оленей. В тот день нашим знакомым предстояло пройти около тридцати километров, через пару дней — еще столько. И так будет до самой осени, пока наступающие холода не заставят возвратиться на юг.