Нескончаемый полдень

Плоская до горизонта степь. Бесконечная череда полей, вишневых садов, указателей, черепичных крыш, палисадов, прудов. Все это с ходу, с размаху — навечно схваченное сетчаткой глаза и вмиг исчезающее, чтобы уступить место новым полям, садам и крышам. Дорожный пейзаж как бы сжимается до масштабов топографической карты.

Петриковка, небольшой поселок, стоит на развилке многих дорог — в Полтаву, Кривой Рог, Сумы.

 

 

Внешне он похож на сотни других поселений Приднепровья, но уже на автобусной станции, среди шумного разноязычного люда, начинаешь смутно ощущать, что здесь есть что-то неуловимо особенное... В простоте и обыденности окружающего нелегко уловить это «что-то». Вроде бы те же белые хатки с синими ставнями, те же дремотные, утомленные от зноя улочки, где редко встретишь прохожего, те же песни горлинок, укрывшихся в густой листве, и та же мягкая, распевная полуречь-полумузыка, которую слушаешь с жадным вниманием, потому что не все понимаешь. Яблони, вишни, абрикосы в садах, велосипедные стайки мальчишек на шоссе, пыльные акации по обочинам — это тоже все привычно, чему, казалось бы, удивляться! И все-таки это село необычное. Как сказал мой случайный попутчик: «Це ж вам не просто селище, це ж вам Петрикивка! Село майстрив, село художникив!»

Но чем объяснить, почему именно Петриковка стала центром народного художественного промысла в этих краях? За ответом я пришел к председателю поселкового Совета Анатолию Васильевичу Наливайко.

Конец рабочего дня, солнце палит вполнакала, но его жар по-прежнему ощущается в тесных комнатках поссовета. Полное загорелое лицо председателя с капельками пота на лбу выражает усталое довольство. «Можа, скупнем-ся, а? — вдруг предлагает он и располагающе смеется.— Там, на Орели, и побалакаем...»

И снова дорога, пыльная проселочная дорога с зыбким маревом у горизонта и сладким дурманом вызревших трав. Еще только конец мая, но с ветвей уже слетает первый пожухлый лист. Знойный, удушливый воздух буквально плавит облака, и те растекаются по небосклону призрачно-белесой дымкой. Орель словно замерла меж сонных оплывших берегов.

— Мы потомки запорожских казаков,— со сдержанной гордостью произносит Наливайко, не отрывая глаз от горизонта.

У крутой излучины, в спасительной тени акаций, он останавливает свой «Москвич» и с наслаждением распрямляет затекшую спину.

— Однако многие этому не верят. Говорят — легенда... Пускай говорят! — Председатель снисходительно улыбается.— Официальная версия такая: в древности приднепровская степь была безлюдной, постоянные поселения на территории нынешней Днепропетровской области появляются чуть больше двух веков назад. А как же быть с сечевиками? — вопрошает Наливайко и рубит ладонью воздух.— Ведь их могилы находят чуть ли не каждый год. И не только могилы, но и старые кострища, где стояли дозорные вышки. В момент опасности на них зажигали огонь, его видели на других вышках, и весть о грозящей беде как бы по цепочке приходила в Сечь. Уверен: раз были вышки, где дежурили вооруженные казаки, значит, были и казацкие хутора. Просто археологи еще не докопались до них...

Как бы там ни было, но нынешняя Петриковка ведет свой отсчет с 1772 года, когда село было причислено к казенному государственному сектору. Петриковцы поколениями сидели на месте, за пределы своего села выглядывали редко. Собрав урожай и выплатив подати, они искали возможность подзаработать. Кто белил и расписывал хаты, кто стоял у наковальни, кто мастерил бочки и гнул дуги для лошадей, кто вышивал рушники, ткал полотно, а кто ходил по окрестным хуторам, особенно перед престольными праздниками, предлагая свои услуги в качестве художника-изографа. Всем дела хватало.

Особенно преуспели жители Петри-ковки в изготовлении деревянных сундуков. Были такие сундуки, по-украински «скрыни», в которых хранились ценные вещи, праздничная одежда, приданое. Вместилище семейных сокровищ, скрыня считалась залогом зажиточной жизни. Мужчины резали скрыни из липы или ореха, украшали фигурными скобками, ставили замысловатые замки с секретами, а женщины-«малярки», словно соревнуясь друг с другом в мастерстве, расписывали их ярким растительным орнаментом, фантастическими птицами и животными, а иногда и жанровыми сценками. Краски были собственного производства — чаще всего красные и зеленые; каждая хозяйка умела выпаривать их из трав, злаков и коры деревьев или использовала цветную глину, которая пластами выходила на поверхность обрывистых берегов реки. Так родилась самобытная украинская декоративная роспись, которая вошла в историю под названием «петриковская». Ну а славу о ней по всей Украине разнесли многолюдные ярмарки, которые трижды в году собирались в селе.

— Ярмарочная площадь у нас знаете какая была? Километр на километр! — с воодушевлением жестикулирует Наливайко.— На нее потом самолеты садились. Народ приезжал аж с самой России. Чем славились ярмарки? Хлеб, роспись и вишня. На этих китах и стояла Петриковка. Правда, во времена последней войны много вишневых деревьев погибло, другие вырубили. Иные старики балакали: все, не возобновится больше петриковская вишня! А она не то что не возобновилась — как танк прет, все культуры повытеснила. Дюже крепкий сорт, дюже выносливый! Что жара, что холод — ему все нипочем. Сам себя воспитал!

— Ну а роспись-то, роспись? — подстегиваю я собеседника.

— А что роспись? — невозмутимо отвечает Анатолий Васильевич.— Она как вишня. Такая же яркая, красная и сочная. Да и судьбы у них во многом схожие. В 20-х годах поговаривали, что петриковская живопись на грани вымирания, нет, мол, у нее живых корней. А прогноз-то не оправдался.— Он срывает стебель любистка, растущего поблизости, мнет его в ладонях, втягивая ноздрями терпкий пьянящий запах.— Вы о Пате, надеюсь, слышали? — спрашивает председатель.— Ходила когда-то по ярмаркам неграмотная женщина, звали ее Пата Татьяна Акимовна. Кому настенные панно предлагала, кому скрыни расписные, кружки, вазы, подносы. Многие ее знали и сами зазывали: мне, мол, Татьяна Акимовна, надо баян разрисовать, мне — сани, а мне — дугу. Она никому не отказывала, добрая была старуха, редкого таланта человек. Не с ветру узоры брала, а из самой природы. Ну а когда в 1936 году в Петриковке детскую художественную школу открыли, стала Пата ее директором. И началось возрождение...

Взгляд председателя утопает в неоглядном знойном просторе. Линия зеленого травяного прибоя качается и струится по ветру, окаймляя розово-красное море диких степных трав. Золото просвечивает сквозь зеленое, красное отливает желтым.

— Вот вам петриковская роспись! — говорит Наливайко и протягивает руку в сторону заката.

Я хожу по утренним петриковским улицам и вдыхаю густой настой отцветающей сирени. Пышная приземистая вишня заполнила зеленью дворы. Дикий виноград обвивает старую, кряжистую яблоню, золотистые блики дрожат на росных листьях...

Мне всегда представляется загадкой растительный орнамент. В нем все так переплетено, все куда-то плывет, все куда-то движется. Все занято жизнью! И как отыскать ту заветную нить Ариадны, которая повела бы тебя по запутанному рисунку из трав, цветов, колосьев и птиц? Взволнованной, праздничной рекой несутся они по замкнутому пространству, рождая поразительные сочетания оттенков и светотеней. Зеленая волна трав накатывается на необычное поле, где цветут гигантские подсолнухи. Где начало, где конец этому движению? И почему вдруг крылья бабочки становятся как бы продолжением цветка? Что это за полудерево-полуцветок, в кроне которого притаились маленькие птахи-листья с оранжевыми клювами?

Композиции такого рода, выполненные на блюдах, подносах и шкатулках, я видел в цехе готовой продукции фабрики «Дружба» — главном петриковском предприятии по производству художественно-декоративных изделий. Ежегодно около двухсот тысяч таких изделий расходятся отсюда не только по нашей стране, но и за рубежом. На фабрике трудится около ста народных художников, и в большинстве своем выпускников художественных училищ. Это современное производство со всеми привычными атрибутами — прессами, штампами, сушильными шкафами и, конечно, неукоснительным при плановом производстве графиком.

Теперь я иду в экспериментальную мастерскую петриковской декоративной росписи, где можно увидеть, как рождается орнамент на чистых листах ватмана. Руководит мастерской талантливый народный живописец Федор Саввич Панко, член Союза художников Украины. Из книги «Народные мастера Приднепровья», которую купил в местном магазине, я знаю, что он делает росписи по дереву, фарфору, керамической плитке, в совершенстве владеет искусством народной станковой графики, участвует в оформлении книг, выполняет декоративные панно по заказам Художественного фонда и что не так давно в Киеве, Москве, а также в Париже состоялись его персональные выставки.

Несколько работ Панко я хорошо помню — например, живописное полотно под названием «Металл и хлеб», где изображен ковш, чем-то похожий на цветок мака. И льется из него не расплавленный металл, а мириады мельчайших цветочных лепестков. А вообще-то большинство росписей Панко посвящены Приднепровской степи с ее щедрым простором и сочностью красок. Еще в 30-х годах, когда он был учеником знаменитой Татьяны Акимовны Паты, ему полюбились сюжеты, которые и сейчас варьируются в его работах: головки цветущих подсолнухов, перепелка во ржи, свадебный танец журавлей, кукушка на калине, гроздья петриковской вишни. И еще кони, красные и черные, летящие сквозь дикую золотисто-багровую степь. Сначала он писал их цветными глинами на клочках бумаги, а потом перешел на растительные краски и дерево...

Более двадцати лет Федор Саввич преподает композицию в Петриковской художественной школе, а также в студии при Доме пионеров, и почти все художники экспериментальной мастерской — его бывшие ученики.

Домик, где работает коллектив Панко, спрятался в густой зелени, и внутри его чувствуешь себя в полной изоляции, как за семью замками. По стенам мастерской бродят удивительные звери, жар-птицы, с потолка свисают гроздья калины и винограда, оплетенные травяными нитями тончайших расцветок. Крупные подсолнухи тянут свои головы к свету, и как бы пасмурно ни было на улице, жизнь, заключенная в этих солнышках, поднимает дух, подхлестывает воображение. На стенах нет свободного места — все забрала природа...

— К сожалению, у нас срочный заказ,— с напускной строгостью говорит Федор Саввич Панко, разглядывая меня поверх очков. Руки его по локоть вымазаны в краске.

Все двадцать девушек, что сидят в комнате, как по команде поднимают головы. Перед каждой на столе разложены самодельные кисточки из кошачьей шерсти (такими пользовались еще их далекие предки), тюбики гуаши и темперы, баночки с водой и лаком. Кто на больших листах пишет цветочный орнамент — так называемую «малевку», кто разрисовывает металлический поднос, кто расписывает ложку, кружку, керамическую плитку, а кто и детский столик с табуретками. Горячие краски ложатся на свилеватую текстуру дерева...

Среди людей, увлеченных работой, чувствую себя довольно неуютно.

— Да вы садитесь, садитесь,— жестом приглашает Панко и освобождает одну из табуреток, расписанную ослепительно рыжими букетами. В голосе его звучат сочувствующие нотки. Вообще-то не принято сидеть на произведениях искусства, но мастер буквально силком заставляет меня опуститься на огненную плоскость.

— Вот вам наши орнаменты,— он протягивает толстую пачку ватмана.— Возникнут вопросы — с удовольствием отвечу. А сейчас извините...

Беру листы, только что выполненные Федором Саввичем и его ученицами. Орнаментов около пятидесяти, но они будут повторены на изделиях не более трех-пяти раз — таков закон экспериментальной мастерской. Тиражирование здесь запрещено, иначе вещь потеряет свою уникальность. Чтобы изобрести новое, мастера изучают традиционную петриковскую роспись. Но о копировании, конечно, не может идти и речи. Это сегодняшняя сказка, фантазия на тему сказки...

Среди эскизов, которые выходят из рук мастериц, нет ни одного одинакового. Как в школьном сочинении: тема одна, а содержание и почерк разные. Нина Турчина, например, больше тяготеет к устоявшимся формам орнамента, добиваясь удивительной ажурности и графической точности: верность традициям у нее в крови. Надя Коваленко, наоборот, любит неожиданные сюжетные композиции: на куст калины она сажает петуха с курицей, обставляя их ягодками, бутончиками, «кучерявками», и выглядит это очень забавно... А для Марии Стативы мир существует в ошеломительном соединении красок и света: как осеннее дерево, на сто ладов поет-шумит у нее орнамент. Здесь столько цветовых пятен и оттенков, что поначалу рябит в глазах. Но вглядишься повнимательнее — и заметишь стройный порядок, четкий переход от крупных деталей к более мелким. А вообще-то говорить о ее работах — все равно что передавать своими словами стихи или музыку...

Пожалуй, единственное, что сближает работы художниц,— это цветы. Цветы роскошные, огромные, во весь лист — и скромные, крошечные, едва различимые. Многокрасочные, как сама украинская природа, бьющие по глазам яркостью и богатством оттенков, и сдержанно-мягкие, приглушенных тонов, как бы застенчивые. Это не те цветы, что я видел в степи у Орели и в буйных петриковских садах, а выдуманные, рукотворные, не существующие в живой природе. Цветы как обобщенный художественный образ.

Сначала кажется, что ты уже видел и этот бутон, и эти лепестки, пестики, тычинки и нужно просто напрячь память, чтобы вспомнить место, где рос этот цветок. Напрасное занятие! Никакой ботанической схожести. Правда, кое-что взято от пиона, что-то от розы, что-то от цветущей вишни и абрикоса, но в общем это плод воображения, аленький цветочек из сказки.

— Ну и что вы тут высмотрели? — вдруг обращается ко мне Федор Саввич. Глаза его смотрят с усталой доброжелательностью. На керамических плитках, которые он только что расписывал, горят ягоды калины и вишни в окружении осенней зелени, и поневоле вдыхаешь их дразнящий запах. Под Киевом, в республиканском музее культуры и быта, есть комната, облицованная петриковской кафельной плиткой. И такие дивные узоры цветут на стенах этой комнаты, что смотрителям иногда приходится сдерживать напор посетителей. Рассказывают, будто однажды пришла сюда певица Людмила Зыкина, смотрела, слушала, спрашивала, что-то записывала, а потом не выдержала и... запела.

Мастер отложил свою работу и, не дождавшись моего ответа, мрачно заметил:

— Растаскивают петриковскую роспись... Мы бьем на уникальность,, выдумываем, мучаемся, а некоторые приходят на готовенькое и делают из нас окрошку, ширпотреб. Обои гонят с нашими орнаментами, посуду, сувениры. Соединяют Петриковку с Хохломой, Петриковку с Жостовом — и получается что-то несуразное: роспись страдает, ей больно. Да и нас этим унижают, нашу профессиональную гордость, если хотите.

Горечь Панко можно понять: еще в третьем классе на вопрос учительницы, какой предмет он любит больше всего, мальчик ответил: «Рисование!» Вспоминая свое детское чувство красок, отношение к цвету в природе, он готов был повторить слова Бунина: «Я весь дрожал при одном взгляде на ящик с красками, пачкал бумагу с утра до вечера, часами простаивал, глядя на ту дивную, переходящую в лиловое синеву неба, которая сквозит в жаркий день против солнца в верхушках деревьев, как бы купающихся в этой синеве...» И когда в селе открылась художественная школа, Татьяна Акимовна Пата сама взялась опекать способного ученика. Она не знала ни законов композиции, ни тайн колорита и целиком полагалась на интуицию, которую унаследовала от старых петриковских живописцев. Обычно Пата хвалила тех, кто писал не так, как она...

— Не понимаю учителей, которые учат по своему образу и подобию,— говорит Федор Саввич.— Поэтому никогда не показываю своей рукой, какой нужен цвет, тон, композиция. Я привык объяснять и верить, что меня поймут. Когда надо, спорю до чертиков и таким образом заставляю мыслить самостоятельно. Правильно я говорю, девочки? — обращается Панко к своим ученицам.

Время, что я провел в экспериментальной мастерской, осталось в памяти как один жаркий, ослепительный, нескончаемый полдень. Росписи ли тому виной, или же сама природа, купавшаяся в солнце,— трудно сказать. И теперь, рассказывая друзьям о Петри-ковке, я волей-неволей становлюсь человеком навязчивым: показываю деревянные ложки, которые делают на фабрике «Дружба», расписную вазочку, купленную в Днепропетровске, и фарфоровый чайник с мягкими, застенчивыми цветами по окружности — подарок мастера Панко.

Да, «село мастеров, село художников» — это не просто селище...