Гай Юлий Цезарь. Человек и государственный деятель

Наше живое представление о Цезаре, кроме того, определяется — и мы должны быть в данном случае только благодарны — особенностями жанра античной исторической биографии. «Мы создаем не историю, — писал Плутарх, — а жизнеописания, и не всегда в самых главных деяниях бывает видна добродетель или порочность, но часто какой-нибудь ничтожный поступок, слово или шутка лучше и яснее обнаруживают характер человека, чем битвы, в которых гибнут десятки тысяч, чем командование огромными армиями и осады городов».
Вот почему и биография, написанная Плутархом, и биография, принадлежащая перу Светония, насыщены живыми подробностями, бытовыми штрихами и деталями, рисующими нам Цезаря-человека со всеми его достоинствами и недостатками, так сказать, во весь его рост. Особенный интерес представляет для нас подробная, как бы имеющая обобщающее значение характеристика Цезаря в жизнеописании Светония. Мы уже упоминали о ней в свое время.

 

 

Остановимся теперь на этой характеристике более основательно, уделив главное внимание тем ее аспектам, которые касаются именно человеческих черт Цезаря и таких особенностей его личности, которым мы до сих пор не придавали решающего значения.
Цезарь, по словам Светония, был высокого роста, хорошо сложен, имел лицо несколько полное, кожу светлую, глаза черные и живые. Он отличался превосходным здоровьем; лишь под конец жизни стал подвержен внезапным обморокам и дважды испытал припадки падучей. Это утверждение Светония несколько расходится с тем, что говорит Плутарх. Цезарь якобы имел слабое телосложение и лишь непрерывными походами, скудным питанием и постоянным пребыванием под открытым небом сумел его укрепить. Цезарь весьма тщательно следил за своей внешностью: волосы не только стриг, брил, но и выщипывал; он страдал из-за безобразившей его лысины и потому с удовольствием пользовался присвоенным ему правом постоянно носить лавровый венок. Одевался он тоже по-особенному: носил сенаторскую тунику с бахромой на рукавах и слегка ее подпоясывал. По слухам, еще Сулла советовал оптиматам, сторонникам сената, опасаться плохо подпоясанного юнца.
Светоний особо подчеркивает страсть Цезаря «к изысканности и роскоши». Он упоминает о вилле около озера Неми, о тратах огромных сумм на покупку красивых и ученых рабов, о любви Цезаря к жемчугу, что было якобы одной из причин вторжения в Британию, о собирании резных камней, чеканных сосудов, статуй и картин. Упоминается и о том, что Цезарь возил с собой в походы дорогие мозаичные полы.
Большое внимание уделяет Светоний тому, что он сам называет «любовными утехами» Цезаря. Совершенно справедливо отмечалось, что об этих любовных утехах он пишет гораздо подробнее, чем, например, о завоевании Галлии. «Единственным пятном» на репутации Цезаря Светоний считает его сожительство в юные годы с вифинским царем Никомедом, но с явным удовольствием и даже оттенком восхищения говорит о том, что Цезарь был любовником «многих знатных женщин». Например, выясняется, что Цезарь не только был инициатором «союза трех», но и находился в связи с женами обоих своих сотоварищей по триумвирату — Красса и Помпея. Но больше всех он якобы любил Сервилию, мать Брута: еще в свое первое консульство он подарил ей жемчужину стоимостью в 6 миллионов сестерциев, а в гражданскую войну, не считая других подарков, устроил ей за бесценок покупку с аукциона богатейших поместий. С не меньшим удовольствием Светоний говорит о том, что среди любовниц Цезаря были и царицы: Эвноя, жена мавретанского царя Богуда, и Клеопатра. При этом довольно подробно обсуждается вопрос, можно ли Цезариоиа на самом деле считать сыном Цезаря.
Приводятся также насмешливые песенки, которые распевали в триумфах солдаты и в которых поминался то Никомед, то другие любовные похождения Цезаря, а сам он именовался «лысым развратником».
Специально подчеркивается, что Цезарь пил очень мало и редко; приводится даже высказывание Катона о том, что «Цезарь один из всех взялся произвести государственный переворот, будучи трезвым». Отмечается и крайняя неприхотливость в еде: на одном обеде, где было подано несвежее масло, Цезарь, дабы не обидеть хозяина, спокойно ел его, хотя другие гости не были столь же вежливы.
Светоний упрекает Цезаря в корыстолюбии: так, в Испании он, как нищий, выпрашивал деньги у союзников для уплаты своих долгов, в Галлии грабил храмы и разорял города ради обогащения. Он торговал союзами и царствами, а впоследствии лишь неприкрытые грабежи дали ему возможность вынести огромные издержки гражданских войн, триумфов и роскошных зрелищ.
Далее идет перечисление и анализ таких особенностей личности Цезаря, на которых мы уже в какой-то мере останавливались. Это дает нам право быть более краткими. Так, например, Светоний переходит к характеристике Цезаря как оратора и писателя. Ограничимся лишь ссылкой на то, что в первом случае он приводит весьма высокий отзыв Цицерона, во втором — отзывы того же Цицерона, Гиртия, Асиния Поллиона (критический отзыв!) на мемуары Цезаря и затем перечисляет другие его литературные произведения: трактаты «Об аналогии», «Анти-Катон», поэму «Путь», а также юношеские сочинения «Похвала Геркулесу», трагедию «Эдип» и «Собрание изречений». Упоминаются и донесения Цезаря сенату, письма Цицерону и близким, причем известно, что Цезарь пользовался иногда тайнописью, т. е. неким шифром, изобретенным им самим.
Довольно подробно Цезарь характеризуется как полководец и знаток военного искусства. Светоний, как, кстати, и другие авторы, отмечает не только быстроту действий Цезаря, но и его личную храбрость, присутствие духа, презрение к разного рода суевериям и, наконец, его огромное влияние на солдат, его умение обращаться с ними, о чем уже достаточно подробно говорилось выше. Приводится много примеров выступлений Цезаря перед солдатами в случае их недовольства или даже возмущения, а также примеров мужества и преданности солдат во время сражений.
Особо подчеркивается верность Цезаря своим клиентам, забота о них, а также внимательное и доброе отношение к друзьям. Однажды, когда он ехал с Гаем Оппием ночью через лес и тот внезапно заболел, он уступил другу единственный кров и помещение, оставшись сам ночевать на голой земле, под открытым небом. Плутарх, рассказывая о том же самом эпизоде, вкладывает в уста Цезаря следующее изречение: «Почетное надо предоставлять сильнейшим, а необходимое — слабейшим».
Светоний, помимо всего прочего, отмечает и природную, по его мнению, мягкость Цезаря, которую тот проявлял якобы даже в отмщении. Особенно он превозносит умеренность и милосердие Цезаря в ходе гражданской войны и после окончательной победы. Речь идет об амнистии всех политических противников, разрешении вернуться в Италию, и здесь же говорится о восстановлении по приказанию Цезаря статуй Помпея и даже Суллы.
В заключение Светоний останавливается на такой черте характера Цезаря, как властолюбие. Он перечисляет те почести, которые Цезарь допускал и принимал «сверх меры», приводит многочисленные примеры его своевластных поступков, нарушавших «отеческие обычаи». Он приводит также весьма надменные, а с точки зрения старореспубликанских традиций, недопустимые высказывания Цезаря: «Республика — ничто, пустое имя без тела и вида»; «Сулла не разбирался даже в азах политики, если решил отказаться от диктаторской власти»; «Люди должны теперь говорить с ним. Цезарем, более осторожно и считать его слова законом». А Дион Кассий сообщает еще об одном высказывании, которое, если только считать его достоверным, свидетельствует, что по крайней мере в вопросе о соотношении сил Цезарь разбирался прекрасно и не имел никаких иллюзий. «Он говорил, — сообщает Дион, — что есть две вещи, которые утверждают, защищают и умножают власть: войско и деньги, причем друг без друга они немыслимы».
Но «величайшую, смертельную ненависть» Цезарь навлек на себя своими монархическими замашками оскорбительным отношением к сенату, презрением к народным трибунам. Поэтому когда Светоний говорит, что Цезаря «считают повинным в злоупотреблении властью и убитым заслуженно», то можно не без оснований предполагать, что сам Светоний тоже разделяет эту точку зрения.
Поскольку в приведенной характеристике личности Цезаря мы следовали главным образом за Светонием — а он избран нами, конечно, не случайно, — необходимо снова затронуть вопрос об его оценках и критериях. На наш взгляд, мы имели возможность с предельной наглядностью убедиться в том, что Светоний, рисуя образ Цезаря, говорит о чем угодно — начиная от внешности Цезаря и кончая его властолюбием, — но только не о нем как государственном деятеле. Точнее, Светоний отмечает как положительные, так и отрицательные качества Цезаря-политика: с одной стороны, его незлобивость и тактику dementia, с другой — его надменность, своевластие и монархические устремления в последние годы жизни, но о Цезаре-реформаторе и «восстановителе государства» после потрясений гражданской войны в самой характеристике не говорится ни слова. Правда, Светоний сообщает об «устройстве государственных дел» Цезарем, включая даже неосуществленные проекты, но он явно воздерживается от каких-либо оценок. Очевидно, по этой же причине вопрос о Цезаре как государственном деятеле не присутствует в самой характеристике, где нельзя было бы избежать оценочного момента. Однако те отрицательные черты Цезаря-политика, которыми и завершается характеристика в целом, дают нам, как уже отмечалось, представление об истинном отношении Светония к этому вопросу.
Быть может, избегая в своей развернутой, всесторонней характеристике оценки Цезаря как государственного деятеля, Светоний был не так уж не прав. Суть вопроса, на наш взгляд, конечно, не в том, чтобы положительно или, наоборот, отрицательно отнестись к этой деятельности, но в том, что Светонию удалось — случайно или не случайно — нащупать наиболее слабое место Цезаря. Ибо в противовес существующей со времен Моммзена и до сих пор широко распространенной в западной историографии точке зрения, согласно которой Цезарь должен быть включен в сонм величайших государственных деятелей, пролагателей новых путей, строителей новых политических систем, мы хотим обосновать несколько иной взгляд.
Начнем, как и Светоний, с того, что, так сказать, «лежит на поверхности»: с личности Цезаря. Цезарь — и это не вызывает никаких сомнений — блестящий, широко и разносторонне одаренный человек. Но такая широкая одаренность в самой себе уже таит некую опасность. Опасность эта заключается в том, что при таком многообразии талантов и занятий в чем-то, в какой-то области неизбежно приходится быть дилетантом. В чем же? Естественно предположить, что в том, в чем нет ни достаточного опыта, ни подготовки.
Цезарь как полководец был профессионально подготовлен, опытен; как политический деятель форума — умелый интриган, боец, приученный не падать духом от неудач; как дипломат — достаточно гибок и коварен, и только как государственный деятель он не имел ни времени, ни практики, ни опыта. Да и как он мог все это иметь или приобрести, если после начала гражданской войны он пробыл в Риме немногим более года. А «государственный деятель» — это такая профессия, которая, быть может, больше, чем любая другая, требует помимо природных качеств и склонности еще огромного практического опыта.
Пожалуй, целесообразно провести некоторое разграничение между понятиями «политическая» и «государственная» деятельность. Всякий государственный деятель (если только он деятель!) — политик, но далеко не всякий политик — государственный деятель. Цезарь, как нам прекрасно известно, имел довольно большой опыт политической деятельности и карьеры, но это был опыт сенатских закулисных интриг, в лучшем случае опыт боевых схваток на форуме, а когда он вдруг оказался в роли главы государства, то, во-первых, он не был к этому достаточно подготовлен, а во-вторых, мог заниматься «устройством государственных дел» лишь урывками, почти все время в ходе военных действий (за исключением последних пяти месяцев). Вот почему как государственный деятель он оказался дилетантом (пусть даже талантливым дилетантом!), а в каком-то смысле даже и «неудачником».
Но все это соображения сугубо предварительного характера. Гораздо важнее для подтверждения нашей оценки Цезаря решить вопрос о том, ставил ли он перед собой как цель создание империи, думал ли он о себе как о монархе, о царе. Строго говоря, это даже не один, но два, и притом различных, вопроса. И нам представляется, что на первый вопрос может быть дан только отрицательный ответ. Мы не сомневаемся, что перед умственным взором Цезаря, реального политика, активного практического деятеля, никогда не возникала, да и не могла возникнуть концепция «демократической монархии» или «принципата» или даже идеал монархии эллинистического типа, ибо все это — лишь ретроспективные построения новейших историков, типичные «кабинетные» измышления.
Что же касается другого вопроса, т. е. намерений и стремлений Цезаря, связанных с царским венцом, то здесь, пожалуй, труднее прийти к какому-то определенному выводу. По всей вероятности, Цезарь, пусть даже с известными колебаниями, все же примерялся к этой роли и не исключал подобного варианта. Для нас в данном случае представляет интерес не само это намерение, как таковое, но два связанных с ним момента. Во-первых, следует со всей определенностью подчеркнуть, что стремление к царскому венцу (если таковое даже имелось!) вовсе не равнозначно наличию идеи или «концепции» империи (если под последней подразумевать некое теоретическое построение). Во-вторых, достаточно хорошо известно, что не Цезарь был создателем системы, характеризующей государственный строй так называемой ранней империи. Но если это так и если Цезарь не был, вопреки всем существующим утверждениям, творцом империи, так сказать, на деле, то нельзя ли его считать творцом в потенции, т. е. считать, что, не создав империю как реальность, он тем не менее создал ее как возможность? Да, империя как возможность, скорее даже как неизбежность во времена Цезаря уже стояла «в порядке дня», но создавали ее, конечно, не Цезарь, не Антоний, не Август — ее «создавала» сама история, сама диалектика развития римской политической жизни и борьбы.
В этой связи возникает вопрос, который всегда активно обсуждался (и ныне еще обсуждается) как в зарубежной, так и в отечественной историографии. Это вопрос о характере перехода от республики к империи. Как известно, в зарубежной историографии широко распространена точка зрения, в соответствии с которой гражданские войны, особенно второй половины I в. до н. э., рассматриваются как революция, а Цезарь, Марк Антоний, Октавиан — как революционные вожди. В советской историографии такая точка зрения широкого хождения не имеет. Наиболее решительно против нее выступал в свое время Н.А. Машкин, считая, что поскольку «ни Октавиан, ни его союзники не ставили своей целью установление качественно нового социального строя», то переход к империи нельзя считать революцией.
Но дело, конечно, не в целях и задачах, которые в данном случае ставились Октавианом или кем-либо из его «союзников». С нашей точки зрения, вполне допустимо и правомерно говорить о революционном характере перехода от римской республики к империи. Вопрос заключается лишь в том, к каким именно событиям следует прилагать понятие революции. Нам представляется, что это понятие должно быть приложено не к гражданским войнам середины и конца I в. до н. э., непосредственно приведшим к установлению политического режима империи, но к более ранним событиям, начиная от движения Гракхов и вплоть до так называемой Союзнической войны. Причем есть все основания считать эту войну — грандиозное восстание италийского крестьянства — высшим этапом развития движения.
Каков же был характер революции? Начавшись в эпоху Гракхов в сравнительно узкой, локальной среде римского крестьянства, движение ко времени Союзнической войны приобрело общеиталийский размах. Почти с самого начала оно имело тенденцию перерасти в гражданскую войну (события, связанные с деятельностью Гракхов, и т. д.). Что касается внутреннего содержания движения, то оно, на наш взгляд, может быть определено как революция против Рима-полиса, против староримской аристократии, против крупного землевладения, или, иными словами, как борьба италийского крестьянства за землю и политические права. Это была — mutatis mutandis — в своей основе та же борьба, которую вели некогда римские плебеи против патрициев, с той, конечно, существенной разницей, что она возродилась в новых условиях и на расширенной основе (т. е. в общеиталийском масштабе). И если борьба патрициев и плебеев завершилась в свое время отнюдь не победой широких слоев плебса, но более компромиссным результатом, а именно слиянием патрицианско-плебейской верхушки, то нет ничего удивительного, что и в данном случае плодами революции воспользовались не сами широкие массы, но некоторые — в то время наиболее деятельные и «перспективные» — фракции господствующего класса. Дело революции в принципе было завершено Союзнической войной, а гражданские войны второй половины I в. до н. э. — это уже последствия революции, ибо теперь борьба шла за то, в интересах какой группировки или фракции господствующего класса будут использованы и окончательно «приспособлены» завоевания революции.
Такова, как известно, судьба не только этой, но и многих других революций, направленных, говоря словами Энгельса, в защиту «собственности одного вида» против «собственности другого вида». Поэтому они обладают — опять-таки mutatis mutandis — рядом сходных черт. Вероятно, и те события, которые мы в противовес господствующей в зарубежной историографии точке зрения не можем отнести к фактам и событиям самой революции, имеют, условно говоря, своих «аналогов» в истории позднейших революционных движений. В этом смысле римская революция II — I вв. до н. э. знала свой термидор (переворот Суллы), свое 18 брюмера (диктатура Цезаря) и, наконец, длительную и прочную реставрацию (принципат Августа).

Выше было упомянуто и о том, что вовсе не Цезарю должна быть приписана честь создания политической системы, характеризующей строй ранней империи. Очевидно, эта историческая заслуга принадлежит его преемнику, т. е. Августу. Кстати, подобное утверждение, и об этом тоже говорилось, полностью соответствует римской исторической традиции. Поэтому любая оценка Цезаря как государственного деятеля будет неполной, недостаточной и, вероятно, даже не объективной, если отказаться от попытки сравнительной характеристики, сопоставления «режимов» Цезаря и Августа. По всей вероятности, такого рода сопоставление, проводимое основательно и детально, требует особого исследования, но мы в данном случае ограничимся соображениями и выводами самого общего характера. Причем, говоря «режим Цезаря» или «режим Августа», мы пользуемся этими терминами условно, с той оговоркой, что рассматриваем данные «режимы» не как продукт деятельности вышепоименованных исторических личностей, но как порождение определенной обстановки и условий социально-политической борьбы.
Учитывая данную оговорку, мы считаем вполне допустимым утверждать в противовес наиболее распространенной точке зрения, существующей со времени выхода в свет неоднократно цитированной нами работы Эд. Мейера о монархии Цезаря, тот факт, что Август в принципе был последовательным учеником и продолжателем Цезаря. Однако, не говоря уже о различии темпераментов, следует прежде всего подчеркнуть различие методов, по поводу которых один немецкий историк не без остроумия заметил, что Август как бы затормозил темпы развития, взятые в свое время Цезарем, причем в такой степени, что создавалось впечатление: он не столько продолжает политическую линию Цезаря, сколько противопоставляет себя ей. Этот же историк говорит о крайней «осторожности» Августа, часто заставлявшей предполагать противоположное тому, что он желал на самом деле. Но историк не отрицает того, что Август во «многих отношениях» был продолжателем Цезаря.
Рассуждая в этом плане об Августе, очевидно, следует иметь в виду по крайней мере два обстоятельства: а) Август отнюдь не огульно продолжал все то, что в свое время было сделано или только намечено Цезарем, но, так сказать, «творчески» отбирал (кое-что отбрасывая) отдельные элементы этого наследства; б) нечто, уже «отобранное», что у Цезаря, как правило, было вызвано к жизни «текущими потребностями», а потому и выглядело лишь намеком или довольно изолированной акцией, он развивал в систему. В основе этих методов и особенностей лежало по существу более глубокое различие — различие между действиями «политика» и «государственного деятеля». Отношение к власти тоже было различным: если один из них лишь пользовался сосредоточенной в его руках неограниченной властью и пользовался, так сказать, «персонально», то другой был занят тем, что упорно и последовательно создавал аппарат власти. Именно поэтому режим Цезаря был не чем иным, как суммой отдельных мероприятий (пусть порой очень своевременных, даже имевших важное государственное значение), но отнюдь не системой и, строго говоря, не «режимом», в то время как «режим» Августа — это уже явно государственная система.
«Режим» Августа отличался от цезарева хотя бы тем — и этот момент отнюдь не следует считать легковесным, побочным, не заслуживающим серьезного внимания, — что система (или форма) правления, установившаяся при Августе, получила официально признанное наименование. Это была «восстановленная республика» (res publica restituta), и подобное утверждение поддерживалось всей мощью правительственной пропаганды. Кстати сказать, именно при Августе политической пропаганде начинает придаваться чрезвычайно важное значение и она впервые приобретает черты государственного предприятия.
Следовательно, всякое открытое несогласие с официальным названием существующего режима могло рассматриваться как вредное инакомыслие, как своего рода фронда, а потому в зависимости от воли принцепса могло более или менее решительно подавляться. Во всяком случае был дан заверенный государством эталон. Роковой же ошибкой Цезаря как государственного деятеля было то досадное обстоятельство, что его «режим» не имел никакого официально выраженного наименования и, следовательно, возможность его определения предоставлялась как бы самим гражданам. Эти же последние почему-то довольно единодушно определяли его не иначе как «царство» (regnum), «тирания» и т. п.
Соответствовало ли то официальное название, которое присвоил Август своему режиму, его внутреннему содержанию? Конечно, нет! Это великолепно понимал сам Август, это понимали или во всяком случае могли понимать его современники и подданные, но это уже не имело решающего значения.
Едва ли на самом деле важно, насколько всерьез современники Августа верили в то, что он является богом, важно лишь то, что официально он считался таковым и в его честь воздвигались вполне реально существовавшие жертвенники и храмы. Так же обстоит дело с лозунгом res publica restituta, который был уже не только лозунгом, но и официально признанным определением реально существовавшего государственного строя.
Однако при подобном понимании «режима» Августа, т. е. сущности «принципата», становится более чем очевидным второстепенное, подсобное значение тех его атрибутов, которые нередко принимались за «чистую монету». К такого рода атрибутам, безусловно, относится и пресловутая auctoritas Августа, которая давно уже пребывает в центре внимания всех исследователей принципата и которая то признается, то, наоборот, не признается государственно-правовой основой этого политического режима. То же самое может быть сказано и по поводу всех других попыток уяснить существо принципата, исходя при этом из формально-юридических критериев и понятий, а не из его социально-политической сущности.
В заключение еще один вопрос, относящийся к личности Цезаря и оценке ее исторического значения, вопрос, который, на наш взгляд, открывает возможность какого-то нового, не совсем обычного аспекта этой оценки.
Несомненно, что в эпоху революционных потрясений, когда смещаются целые пласты событий, когда идет ломка устоявшихся отношений, обычаев, институтов, когда, наконец, в эту ломку втянуты большие массы людей, как и было в Риме в эпоху перехода от республики к империи, совершенно неизбежны жертвы, и, разумеется, не малые. Но жертвы жертвам рознь: бывают жертвы хотя и неизбежные, но как бы бесцельные, необязательные, и вместе с тем всегда бывают нужные, даже необходимые жертвы. Причем это жертвы, так сказать, «с той и с другой стороны баррикад». Но они действительно необходимы, ибо не только отличают, знаменуют собой смену эпох, но и содействуют этой смене.
В Риме были, конечно, такие необходимые жертвы «со стороны» республики, и это были люди, которые слишком долго, упорно, а главное, с явным опозданием вели борьбу, отстаивая обреченное дело. Поэтому их ждала гибель. Они и гибли: одни — более ярко и драматично, другие — незаметно, не оставив никаких следов в истории. К числу наиболее ярких, трагических и вместе с тем необходимых жертв обреченного дела принадлежал Цицерон. Но были в Риме необходимые жертвы и с другой стороны. Это те, кто вольно или невольно, сознательно или безотчетно, но слишком рано выступал «со стороны» грядущей империи, «предвосхищал» события и искал опоры в чем-то еще неоформившемся, неустоявшемся. К числу таких необходимых и неизбежных жертв принадлежал Цезарь.
Вот почему «проблема» Цезаря, быть может, вовсе не проблема «тирании», или «бонапартизма», или «идеальной монархии», но в большей степени проблема подготовки почвы для новой политической системы. Это — одна из необходимейших жертв в общеисторическом плане. Что же касается трагедии Цезаря как личности, то она заключалась в том, что эта яркая, импульсивная, «волюнтаристская» личность была абсолютно противопоказана надвигающейся бюрократической, бездушной и все нивелирующей системе. Здесь требовался уже не блеск, но умеренность, не талант, но здравый смысл, не озарение, но расчет. Октавиан Август, который был лишь бледной тенью на фоне Цезаря, который был всегда холоден и осторожен, который был воплощением здравомыслия и торжеством рассудочности, который не совершил ни одной ошибки, ни одного тактического промаха, который даже со своей женой Ливией в каких-то случаях говорил по заранее заготовленному конспекту и который, в соответствии со своими собственными предсмертными словами, играл всю жизнь намеченную роль и был непревзойденным лицедеем, — вот кто не просто подходил, но был нужен, даже необходим системе империи, кто стал первым римским императором в совершенно новом значении этого слова — и по имени, и по существу.

Статья получена: www.world-history.ru