…Начало мая под Курском. Теплая и тихая лунная ночь, легкий приятный ласкающий ветерок. Небольшой островок дикой дубравы, затерявшийся в заповедной Стрелецкой степи.
Близится полночь. И вдруг: «Ти... ти-ти-ти... ти-ти-ти-тию-ви...» — несмело разорвал почти двухчасовую ночную тишь своим «почином» курский соловей... Помолчал, послушал: не отзовутся ли собратья?
Из дальних кустов ему ответили, и он рванул, уверенно рассыпая налево и направо колено за коленом, строфу за строфой. Программа «выступления» была стабильной, когда маэстро пел в одиночестве, но резко менялась в сторону сближения с соседом, если тот вдруг появлялся со своим репертуаром. Этим приемом «мой» соловей показывал пришельцу, что адресует песню именно ему. Тот, в свою очередь, если испытывал ответное чувство, тоже отклонялся от своей обычной программы и старался произносить те колена и даже целые строфы, которые исполнял перед этим его визави. Так завязывался самый настоящий диалог. Быть свидетелем подобных «переговоров» — величайшая награда для натуралиста...
Из куста метрах в тридцати мощно «ударил» сосед, подобравшийся поближе. В его вокальной атаке было нечто такое, что заставило моего чародея забыть об осторожности. Осмелев, я пополз к соловью по непролазной чащобе. Пять минут — и я рядом с певцом. Вижу его силуэт в метре от себя. Но вот досада: настолько темно, что ничего толком нельзя разобрать. А, будь что будет! И — включил фонарик...
Невозможно было оторвать восхищенный взор от глубоко трепещущего горлышка и сотрясающегося с бешеной силой тельца. Маэстро обо мне и думать забыл… Два часа спустя я опять стоял близ певца, но уже с «птичьим» микрофоном и магнитофоном. Когда рассвело и соловей взлетел на кроны дубов, я возвращался домой, унося с собой его «сольную партию». Теперь оставалось лишь дождаться следующей ночи...
Пробило 23.00. Я повесил на грудь магнитофон, в руки взял фотоаппарат с привинченными к нему вспышками и фонариком и отправился в путь. Тишина... Да здесь ли он? Нажимаю клавишу магнитофона, и лесной лог наполняется вчерашним «концертом». И сразу же, словно он только того и ждал, зазвучал живой Маэстро. Он сразу раскусил, что это «чужак», а не кто-то из его друзей-приятелей, живущих по соседству. А вот с этим новым претендентом на его участок и на его подругу надо разобраться… Поэтому законный хозяин тотчас самозабвенно начал подстраивать свою песню под «магнитофонного» исполнителя, а поскольку тот был им же самим, то «подстройка» давалась ему без труда и приводила его в буйный азарт.
Не выключая магнитофона, я начал сбавлять уровень звука: получилась иллюзия, что «соперник» сдает позиции.
А раз он струсил, хозяину не грех проводить незваного гостя, да так, чтобы в другой раз ему неповадно было посягать на чужой участок. Не успел я и глазом моргнуть, как мы оказались «носом к носу» — магнитофонто у меня на груди висел. И как начал в самое ухо свистать! Я невольно попятился назад, да ветви не пускали. Взвожу фотоаппарат, включаю фонарь — а ему хоть бы что. Навожу на резкость, делаю снимок. Щелчок затвора показался мне громом, сверкнули ослепительные молнии вспышек — а он и ухом не ведет!
Дело кончилось тем, что после съемок мой поющий собеседник, вконец «зазом-
бированный» своим несмолкающим и неуловимым «двойником», настолько потерял чувство страха, что позволил мне...взять себя в руки. И не раз, а трижды подряд! Схваченный, он умолкал, не издавая никаких сигналов тревоги, что красноречиво говорило о том, что в своем самозабвении Маэстро даже не осознавал, что с ним происходит. Наконец, после безуспешных попыток вернуть соловья к естественной для него осторожности, я выключил свою «волшебную дудочку» и направился к дому, шокированный увиденным, пожалуй, гораздо сильнее, чем мой герой…
Как-то под Москвой в первых числах июня случилось мне перебираться через лесную канаву, тянувшуюся вдоль светлой березовой аллеи вблизи водохранилища. Канава была довольно широка и начинала уже зарастать крапивой. Разбежавшись, я перелетел через нее, но оступился, сделал шаг назад, в глубь канавы, и… чуть не ахнул! Почти из-под самых ног безмолвно выпорхнула небольшая коричневатая птица и, пролетев метров тридцать, нырнула в густую тень ближайших кустов.
Проводив ее ошалелым от неожиданности взглядом, я осторожно, не шевелясь, осмотрел место, откуда выпорхнула птица. Далеко не сразу удалось заметить у самой ноги аккуратно свитое из прошлогодних листьев и стебельков небольшое гнездышко, в глубоком лотке которого лежало пять шоколадно-кремовых яиц, удивительным образом сливавшихся с окружающим фоном. Сомнений в том, кому принадлежало гнездо, быть не могло…
Из книг я знал, что в период насиживания соловьи по-разному реагируют на вмешательство человека — в зависимости от того, сколько дней соловьиха просидела, согревая кладку. В конце этого периода они становятся гораздо спокойнее. А уж когда появятся птенцы, соловьи способны без особого волнения кормить потомство даже в присутствии стоящего неподалеку человека. Если, конечно, он неподвижен. Из-за этого фотографировать соловьев у гнезда можно было начиная лишь с самых последних дней периода насиживания. Пришлось скрепя сердце отложить съемки по крайней мере на неделю.
И вот он наступил, этот долгожданный день. Рано утром с набитым рюкзаком и тяжеленным штативом в руке подхожу к заветному месту и… не узнаю его: вместо реденьких низких стебельков на склоне канавы разрослась густая чаща крапивы. С трудом отыскав гнездо, раздвигаю окружающие его стебли крапивы…
Вместо яиц — маленькие, слепые, только что вылупившиеся, еще не успевшие обсохнуть птенчики. Скорлупы от яиц в гнезде уже не было. Воспользовавшись отсутствием взрослых птиц у гнезда, я, не медля ни секунды, устанавливаю фотопалатку. Внезапно раздаются тревожные свисты — вернулись хозяева. Моментально ныряю в темную глубину палатки. Тревожные голоса наконец смолкли. Минут через десять — чуть слышный шорох рядом с палаткой: соловей подходит к гнезду. И — тишина... Медленно тянется минута за минутой. Затекшей рукой достаю из кармана рюкзака острые ножницы и осторожно прорезаю небольшую щель в брезенте, прямо напротив гнезда. Затаив дыхание, заглядываю…
Прямо на меня напряженно, с затаенным беспокойством смотрит карий глаз сидящей на гнезде самочки. Вдруг она насторожилась, вытянула шею, словно к чему-то прислушиваясь, и из ее горлышка вырвался сдавленный писк. И тут я увидел появившегося около гнезда Маэстро. Он принес небольшую гусеницу-листовертку. Отец семейства вскочил на бортик гнезда и наклонился к супруге. Та ухватила гусеницу за голову, и обе птицы стали тянуть добычу в разные стороны, пока несчастная листовертка не разорвалась пополам. После этого самочка, держа в клюве ее половинку, попятилась назад, открывая слепых птенцов, а те в ответ на тряску и свет принялись беззвучно раскрывать свои ярко-желтые ротики. Покормив малышей, самец бесшумно скрылся в чаще крапивы, а самочка, вся распушившись, вновь уселась обогревать потомство. Я продолжал с интересом наблюдать за ней.
Первые дни соловьи вели себя очень осторожно. Задолго до того как оказаться у гнезда, они спускались вниз, на землю, и бесшумно прокрадывались, скрывшись в густых зарослях травы и жгучей крапивы, то и дело останавливаясь и осматриваясь: не грозит ли откуда опасность? Так же неслышно уходили за новой добычей. Но прошла неделя — и соловьев стало не узнать: поймав какого-нибудь жука или гусеницу, они изо всех сил спешили к ненасытным своим детям и прямо с разлета опускались рядом с гнездом, а после кормежки столь же стремительно взмывали вверх...
Июнь щедр на грозы. Едва на голубое небо наползала лиловая туча, соловьиха спешно усаживалась на птенцов, готовясь защитить их от непогоды. Но кормление соловьят не прекращалось даже во время грозы. При непогоде родители разделяют между собой обязанности: мать неотлучно греет детей, а отец снабжает всю семью провиантом.
Гусеницы, жуки-мягкотелки, усачи, мокрицы и прочее — все это поглощается птенцами в несметном количестве. Бывает, что птенцы капризничают, отказываясь от корма. Тогда соловей принимается «упрашивать» их, издавая особое ворчание. При кормлении изрядно подросших детишек родители начинают прикрывать глаза своим «третьим веком» — соловьята, повзрослев, всегда норовят клюнуть что-нибудь блестящее, не пренебрегая даже глазами собственных «предков»…
И разгорелся жаркий бой! Мать хватала клювом упрямых насекомых и резким броском отшвыривала их в сторону. Однако прибывали все новые и новые полчища противника, и бедная соловьиха уже начала выбиваться из сил. Муженек же ее наведался разок, скормил добычу птенцам, а как попробовал бороться с муравьями — продержался недолго. Соловьихе оставалось надеяться лишь на себя одну. Еле дыша от усталости, она в исступленной решимости продолжала отбивать атаку многочисленных безжалостных врагов. Схватка продолжалась три часа. Натиск муравьев постепенно ослабевал, их становилось все меньше и меньше и, наконец, не стало вовсе. На следующий день бродяги-муравьи возникли у гнезда снова. И вновь соловьям пришлось с доблестью выдержать страшное испытание. Впоследствии муравьиные нашествия уже не повторялись. Однако незадолго до вылета птенцов — на десятое утро их жизни, чуть не ставшее для них последним, — соловьиное семейство посетил гость посерьезнее муравьев…
Утром я проснулся от какого-то шума. Угол палатки буквально сотрясался от стука, а в брезенте зияла довольно солидная дырка, в которой мелькал чей-то длинный острый клюв. «Гостем» оказался самец большого пестрого дятла. Я продолжал с интересом следить за его тенью, прыгающей по брезенту. Вскоре дятел «ознакомился» со всей палаткой, и тут произошло то, чего я никак не ожидал — прокричав несколько раз свое «кик-кик!», дятел внезапно слетел вниз, к моим заветным соловьям, и ухватился за стебель крапивы рядом с гнездом, на котором в это время, обогревая птенцов, сидела самочка.
При виде дятла все перья ее поднялись дыбом. Птичка раскрыла клюв и, превозмогая страх, зашипела на вдвое превосходящего ее размером пришельца. Тот в два прыжка достиг гнезда и с ходу сильно долбанул соловьиху клювом. Бедная пичуга, не выдержав, слетела с гнезда и с отчаянным жужжанием, распустив крылья и хвост, стала метаться вокруг дятла. А тот, не обращая на это ни малейшего внимания, приготовился расправиться с птенчиками и уже успел-таки клюнуть одного из них. Тут уж пришлось срочно вмешаться мне, иначе исход был бы печален. Приподняв низ палатки, я кошачьей хваткой вцепился в бандита, но ему удалось вывернуться. Оставив мне на память пару перьев, дятел улетел…
Визит дятла не прошел бесследно для матери-соловьихи. Она неестественно много времени проводила около гнезда. Отлучалась же она крайне неохотно и почти сразу же возвращалась, часто даже безо всякого корма. Лишь к середине дня волнение соловьихи улеглось, и ее поведение стало нормальным.
Дни шли за днями. Соловьята росли быстро. На десятый день они были густо покрыты перьями. На двенадцатый день соловьята покинули гнездо. Но этому событию предшествовала солидная подготовка. Еще с девятидневного возраста они все чаще принимались чистить оперение, вытягивать крылышки. То один, то другой птенец, поерзав в гнезде, высоко приподнимался на некрепких еще ножках и одновременно «до отказа» вытягивал оба крыла. Такие упражнения необходимы малышам для укрепления мышц ног и крыльев. И вот наступил долгожданный день. Самый отважный из соловьят, издавая особые, характерные только для слетков, громкие и отрывистые цыкающие и щелкающие звуки, привстал на ножках и взобрался на край гнезда. Затем соскочил с него и, помогая себе крылышками, стал пробираться среди зарослей крапивы и затаился под подходящим листиком в метре от гнезда. Его примеру последовали один за другим и остальные братишки да сестренки...
Это означало для малышей начало новой жизни. Подкармливая слетков, родители неустанно следили за обстановкой вокруг. Лишь только показывался враг, тотчас раздавался тревожный соловьиный свист, предупреждающий об опасности. Мало-помалу молодые соловьи научились сами находить добычу. Если рядом появлялись отец или мать, дети устремлялись к ним. Однако с каждым дальнейшим днем такое желание у обеих сторон слабеет, а когда молодым исполняется 29—30 дней, кормить их перестают вовсе. Отныне соловьята становятся самостоятельными. Шло время. Июнь подходил к концу. Молодые соловьи окрепли, научились неплохо летать, хватать и съедать ползущих насекомых, полюбили купание в лужах. Но еще больше им нравилось принимать «солнечные ванны». Во время этого непередаваемо приятного времяпрепровождения одни соловьята чистили оперение и занимались «физзарядкой», другие предпочитали «загорать», лежа на земле и блаженно распушив хвостики и крылья, а третьи...тихо-тихо, очень долго и самозабвенно бормотали что-то, раздувая горлышко.
Эти звуки пока даже отдаленно не были похожи на знаменитые трели их отцов и дедов. Но все же это были их первые пробы...
Известному фотоанималисту и орнитологу Михаилу Владимировичу Штейнбаху в этом году должно было исполниться 50. До своего юбилея он не дожил совсем немного. Но, как истинно талантливый художник, он навсегда остался в своих произведениях. Михаил Владимирович любил фотографировать птиц в естественных условиях. Особенно известны его гнездовые съемки, когда он, порой по три недели оставаясь у гнезда, ловил редчайшие моменты удачи. Присущий Михаилу Штейнбаху дар называют магнетическим: он просто притягивал к себе живую природу, как его фотографии — зрителей. Они узнаваемы, полны жизни и почти человеческих эмоций. Говорят, что человек — это лучшее творение Природы. Для Штейнбаха же венцом творения, видимо, были птицы.
Противовирусные препараты: за и против
Добро пожаловать в Армению. Знакомство с Арменией
Крыша из сэндвич панелей для индивидуального строительства
Возможно ли отменить договор купли-продажи квартиры, если он был уже подписан
Как выбрать блеск для губ
Чего боятся мужчины
Как побороть страх перед неизвестностью
Газон на участке своими руками
Как правильно стирать шторы
Как просто бросить курить
- 3396 -
