Кровавая месса

Получив известие о Варфоломеевской ночи, папа Римский Григорий XIII заявил, что это событие стоит пятидесяти таких побед, как при Лепанто. Менее чем за год до того при Лепанто соединенные силы христианских держав разгромили турецкий флот. После столетий «турецкого страха», когда на карту казалось поставленным само существование христианской Европы, эта блистательная победа знаменовала конец масштабной турецкой экспансии в Средиземноморье.

Мусульманские минареты так и не вознеслись над Ватиканом, хотя до тех пор все шло к тому. События Варфоломеевской ночи, напротив, остались ничем не увенчавшимся эпизодом Религиозных войн, длившихся во Франции 10 лет до нее и 20 после.

 

 

Известный слоган европейской Реформации XVI века утверждал, что «турки лучше, чем паписты», и папа Григорий XIII лишь подхватывает сравнение ради утверждения обратного — гугеноты хуже турок.

Суждение Папы можно было бы назвать поспешным и пристрастным. Удивительнее всего, что мы с ним согласимся по существу. По поводу Лепанто мы сегодня, в лучшем случае, сумеем припомнить искалеченную руку Сервантеса (с хладнокровием солдата он говаривал, что его левая рука отсохла «к вящей славе правой», доставившей ему имя писателя).

Зато Варфоломеевская ночь все еще принадлежит к весьма ограниченному набору известных событий далекого прошлого.

Сегодня нам трудно себе представить религию иначе, как глубокое внутреннее убеждение личности — в Бога или верят, или не верят. Религия для нас — личное дело и неотъемлемое право каждого. И не дело других людей или общества в целом решать, кому и во что верить. Преследования по религиозному принципу мы справедливо назовем сегодня религиозной нетерпимостью. О физическом истреблении иноверцев во имя торжества того или иного религиозного идеала нечего и говорить. С таких здравых позиций несложно вынести Варфоломеевской ночи приговор. Увы, понимания ее от этого не прибавится. Подойти к интересующим нас событиям с такими готовыми клише — значит, немедленно поставить себя в тупик.

Если смотреть с позиций дня сегодняшнего, то религиозность немалого числа активных участников Религиозных войн XVI века должна показаться поверхностной, чтобы не сказать — сомнительной. Большинство воевало потому, что воевали другие — их друзья, земляки, их сеньоры. Служение религии — той или иной — сулило достойное место в жизни. Слово «беспринципность» здесь не совсем подходит. Скорее надо говорить о религиозных принципах иного рода, нежели тех, к которым привычны мы. Это не отсутствие настоящих убеждений, а особый способ их иметь — убеждения разделяют с другими людьми. Ожесточенности Религиозных войн столь непритязательное религиозное чувство, мало сказать, не умаляло. Именно это малопонятное нам сегодня коллективное переживание веры лежало в их основе.

Французы XVI века смотрели на религию как на политическое явление. Она прилагалась к их общественным связям как естественное и неизбежное дополнение. Правильно верует в Христа не тот, кто умудрен в недоступных тонкостях схоластической теологии. Залог и выражение «истинной религии» — принадлежность к христианскому обществу, церковному приходу, городу, королевству. Член общества и христианин — по большому счету одно и то же. Король — «глава» общественного «тела» со всей вытекающей для него отсюда мерой ответственности. Религия играла роль главной несущей конструкции общества и даже наполовину не могла являться чьим-то «личным делом». Так устроенное общество никак не могло состоять из христиан и еретиков одновременно. Утрата конфессионального единства ставила его на грань распада.

Во имя единства

«Представьте, как будет выглядеть Париж, если на одной улице, в одном доме, в соседних комнатах будут проповедовать католики и гугеноты. Близ церкви, где причащаются Телом Спасителя, на углу в лавке станут торговать мясом в пост. В парламенте сядут рядом защитники веры и осквернители святынь. Человек, исповедующийся священнику на Пасху, будет знать, что на него показывают пальцем и с презрением называют папистом. Твой сосед, твой друг, твой родственник будет гугенотом и кальвинистом. Никогда не было ни у нас, ни в каком другом государстве такого смешения и разлада», — читаем мы в католической листовке времен французских Религиозных войн.

В определении «папист» ее автору видится оскорбительный смысл. Но в слове «гугенот» заключен точно такой же. Если «паписты» — ставленники итальянского Папы, то «гугеноты» — исковерканное немецкое Eidgenossen, «швейцарцы». Католики в глазах протестантов, протестанты в глазах католиков — не французы. Они не могут составлять с подлинными французами одно французское общество. Конфессиональное единство нуждалось в восстановлении любой ценой. Противодействие подобной угрозе было обречено превратиться в войну на уничтожение.

В религиозной Реформации XVI века поначалу не было ничего принципиально нового. На протяжении столетий Средневековья напряженно переживаемая идея христианского единства провоцировала приступы религиозного самоочищения. Новые религиозные течения, претендующие на лучшее следование Христу, либо побеждали в общеевропейском масштабе, либо бывали дискредитированы как еретические и быстро сходили на нет. Реформация воплотила вполне традиционное чаяние в очередной раз очистить христианский мир от скверны искаженного вероучения. Затем случилось непредвиденное. Во Франции и Европе она не победила и не потерпела поражения. Стороны религиозного конфликта оказались не в состоянии уничтожить друг друга.

Кто есть кто…

Ко времени Варфоломеевской ночи три Религиозные войны во Франции уже унесли жизни практически всех лидеров обеих партий. Убийца герцога-католика Франсуа Гиза, некий Польтро де Мере, под пыткой показал, что получил плату от адмирала-гугенота Гаспара Колиньи. По словам же адмирала, убийце поручалось только шпионить. В битве при Жарнаке капитан стражи герцога Анжуйского, брата французского короля, выстрелом из пистолета убил раненого и сдающегося в плен принца Конде, одного из лидеров гугенотов, уже однажды сдавшегося и обмененного на плененного коннетабля Монморанси, убитого затем при Сен-Дени. Так и не решивший для себя, чей именно он лидер, Антуан де Бурбон в один год умудрился сменить веру трижды. Многое располагало его к тому, чтобы встать на сторону гугенотов, если бы не одно обстоятельство, перевешивавшее все остальные. Он являлся первым принцем крови. По его мнению, это значило, что при малолетнем короле Карле IX не королева-мать Екатерина Медичи, а именно он должен был играть первую роль. Стоило католикам предложить Бурбону впредь именоваться «лейтенантом королевства», как он отправился вместе с ними осаждать Руан, где засели гугеноты. Раненный там из гугенотской аркебузы, Бурбон поначалу вел душеспасительные беседы с католическим пастырем, но потом пожелал общаться с протестантским и принес обет — в случае своего выздоровления вновь перейти в протестантизм. Случая больше не представилось. Хотя номинально гугенотов теперь возглавлял его сын, Генрих Наваррский, фактическое руководство ими после гибели принца Конде оказалось сосредоточено в руках Гаспара де Колиньи. Лотарингские герцоги Гизы по-прежнему играли особенно активную роль в делах католической партии.

Королевские игры

На стороне католиков выступало правительство Карла IX и его матери, вдовствующей королевы Екатерины Медичи, которое одновременно было вынуждено опасаться чрезмерного усиления католических «ультра», за чьими спинами маячила Испания. Плодом усилий Екатерины Медичи стал подписанный 8 августа 1570 года Сен-Жерменский мир. Католики остались им недовольны. Ведь в военном отношении гугеноты, в сущности, потерпели поражение, оттого непонятными казались сделанные им уступки, главные из которых касались свободы протестантского вероисповедания. Впрочем, сосуществование двух конфессий представлялось всем без исключения лишь временным злом. Допущенный в королевский совет Колиньи склонял Карла IX к военному вмешательству в Нидерландах. В этой стране, находившейся под испанским владычеством, развертывалось национально-освободительное движение под флагом кальвинизма, известное нам под названием Нидерландская революция. Весной 1572 года туда уже отбыл отряд волонтеров, действовавших якобы на свой страх и риск, а в мае он попал в окружение под Монсом и сдался герцогу Альбе. Колиньи уверял, что эта война сплотит французов и удержит их от междоусобиц. Говорили, что король был готов поддержать план адмирала из зависти к славе брата, Генриха Анжуйского (юного Анжу превозносили как нового Александра Македонского за победы над гугенотами при Жарнаке и Монконтуре, одержанные им, правда, не без помощи маршала Тавана). Война с Испанией была безумием, она обещала закончиться для Франции катастрофой. Медичи публично стремилась удержать своего венценосного сына от столь губительного шага. Разговоры о войне нервировали Мадрид и, вполне возможно, иной цели не преследовали.

В поисках гармонии

У Карла IX и Екатерины Медичи определенно имелись свои рецепты умиротворения Франции. Мир была призвана скрепить женитьба Генриха Наваррского на сестре короля Маргарите Валуа. Собственно, они были обручены еще в 4-летнем возрасте, о чем давно никто не вспоминал. Потом «королеве Марго» прочили много женихов. Поговаривали и о ее возможном браке с Генрихом Гизом. Но в конце концов этот союз для королевского дома не был сочтен достойным. Действия Гиза в Варфоломеевскую ночь, вероятно, имеют подоплекой еще и уязвленное аристократическое и мужское самолюбие. Для устройства же брака Маргариты Валуа и Генриха Наваррского было необходимо преодолеть два препятствия. В частности, требовалось заручиться согласием матери Генриха, энергичной Жанны д`Альбре, суровой кальвинистки, которой при французском дворе всюду виделись порок и всеобщее лицемерие. Она всерьез опасалась, что после женитьбы король Генрих будет принужден отречься от своей веры и наберется дурного. Маргарита произвела на нее неожиданно благоприятное впечатление. Жанна д`Альбре даже нашла ее красивой: «Говоря о красоте Мадам, я признаю, что она прекрасно сложена, однако сильно затягивается. Что касается ее лица, то оно излишне накрашено, что меня выводит из себя, поскольку это ее портит». Брачный контракт был подписан 11 апреля 1572 года. Неожиданная смерть Жанны от плеврита отсрочила свадьбу ненадолго. Сложнее оказалось добиться санкции Папы на брак протестанта и католички. В конце концов пришлось обойтись без нее. Было сфабриковано письмо французского посла в Риме, в котором сообщалось о скорой присылке Папой нужной бумаги. По случаю свадьбы в столицу съехалось множество знати, относившей себя к обеим партиям.

Роковые «случайности»

Утром пятницы 22 августа на улице Фоссе-Сен-Жермен по пути из Лувра в свою резиденцию на улице Бетизи адмирал Гаспар де Колиньи был ранен. В момент выстрела он нагнулся, чтобы поправить обувь, поэтому ему лишь раздробило руку и оторвало палец. Люди адмирала нашли дымящуюся аркебузу, но стрелявшему удалось скрыться. По описаниям, преступник был похож на некоего Морвера, человека из окружения Гизов. Дом, откуда был произведен выстрел, принадлежал мстительной Анне д`Эсте, вдове герцога Франсуа Гиза, чей убийца в свое время указал на Колиньи. Скорее всего, это была дворянская вендетта лотарингских герцогов. Но тень подозрения в соучастии падала на королевскую власть. У постели раненого адмирала гугеноты возбужденно обсуждали, следует ли им добиваться правосудия от короля или бежать из Парижа и мстить Гизам самостоятельно. Это было высказано самому Карлу IX и Екатерине Медичи, пришедшим выразить сочувствие. Король пообещал наказать виновных и прислал своего лучшего лекаря, знаменитого Амбуаза Паре, отца современной хирургии. На протяжении субботы 23 августа требования гугенотов делались все более настойчивыми, неотвратимо усугубляя кризис. Шансы политического разрешения ситуации стремительно приближались к нулю. Совершить правосудие для короля означало поставить себя в зависимость от протестантов и скорее всего навлечь на свою голову всю мощь католических «ультра», в чьих глазах дом Гизов был едва ли не последним оплотом против наступающей Реформации. Роковое покушение на Колиньи загнало Карла IX в политический тупик. Новая война обещала вспыхнуть так или иначе. Требовалось на что-то решиться. Пятницу и субботу заседал своего рода «антикризисный комитет»: король, Екатерина Медичи, брат короля герцог Анжуйский, маршал Таван, канцлер Бираг и еще несколько вельмож.

Принятое решение состояло в том, чтобы в ночь на воскресенье 24 августа 1572 года, праздник Святого Варфоломея, уничтожить ограниченное число протестантских лидеров, дабы ослабить их движение как организованную военную силу. В субботу вечером в Лувр были вызваны представители городских властей, которым было предписано мобилизовать городскую милицию и запереть городские ворота. Примерно в 2 часа ночи к Отелю де Бетизи явились люди Генриха Гиза, к которым примкнули солдаты из королевской охраны. Они убили адмирала Колиньи и выбросили тело в окно под ноги Гизу, который его опознал. Тогда же ударил большой колокол церкви Сен-Жермен-Л`Оксерруа, близ Лувра. Отряды Гиза и герцога Анжуйского стали врываться в дома, где размещались гугеноты. Была ли необходимость заранее отмечать их белыми крестами? Скорее всего, это одна из легенд, которыми Варфоломеевская ночь окружена в изобилии. В распоряжении католиков имелись полные списки приезжих, поскольку все они становились на довольствие в Лувре. Из-за заминки с ключами из
Парижа вырвались гугеноты, расположившиеся в предместье Сен-Жермен-де-Пре, и Гиз бросился за ними в погоню. Протестантов избивали и в Лувре, но сохранили жизнь принцам — Генриху Бурбону и его кузену Конде, вынуждая обоих принять католичество. Генрих, сын своего отца, согласился довольно быстро. Конде противился.

Действия Гизов, ссылавшихся на королевский приказ, парижанами были восприняты как сигнал к массовой резне. К утру началась народная расправа. Ее жертвами теперь становились все подозреваемые в приверженности к кальвинизму. Тем же утром произошло чудо. На кладбище Невинноубиенных Младенцев расцвел засохший боярышник и стал сочиться кровью. Смысл чудесного происшествия был понятен. Бог наконец потребовал истребить тех, кто годами оскорблял его славу. Бог был среди убийц. Убийства, как водится, сопровождались грабежами и сведением личных счетов. К выдающемуся французскому философу, логику и математику Петру Рамусу убийцы были подосланы неким Жаком Шарпантье, иначе смотревшим на философию Аристотеля.

Союз Марса и Венеры

10 августа 1572 года один из лидеров гугенотов, молодой принц Генрих Конде, женился на католичке Марии Клевской (если верить слухам, своей будущей отравительнице). А 18 августа была отпразднована пышная королевская свадьба. Невеста-католичка одна венчалась в соборе Нотр-Дам, пока жених-гугенот ожидал ее на улице.

Чтобы вникнуть в эту ситуацию, надо себе представить особый идеологический строй французской монархии эпохи Ренессанса — монархии, пронизанной духом гуманистической культуры и подчиненной программе неоплатонической философии. Королевская власть при Карле IX всерьез мыслила себя как сила неоплатонической любви, преобразующая мир, проявляющаяся как господство согласия между людьми. К практическим шагам в данном направлении, например, можно отнести основание по инициативе Карла IX Академии музыки и поэзии. Предполагалось, что воссозданные античные музыкально-поэтические жанры, помогая людям услышать гармонию, дадут им понятие о духовной красоте, управляющей Вселенной, и тем самым позволят правительству бороться с варварством и хаосом. Вся деятельность королевского двора накануне Варфоломеевской ночи служила преодолению взаимного отчуждения недавно враждовавших партий. Ритуал бракосочетания принца-гугенота и принцессы-католички отсылает нас к воображаемому миру неоплатонической магии. Предусматривалось, что группы католиков и гугенотов будут идти навстречу друг другу, в точности следуя драматургии гармоничного слияния противоположностей. Организованная в соответствии с астрологическими расчетами, церемония была призвана произвести над королевством магическое действие, являя образ Марса, бога войны и человеческих страстей, плененного богиней любви Венерой. В русле гуманистических утопий Ренессанса магический обряд навсегда изгонял войну и раздор, знаменуя наступление Золотого века. На деле же королевская власть оказалась в плену своих идей и иллюзий, уверовав в собственное всемогущество и способность пышными торжествами и мудрыми указами навязать подданным религиозный мир. Одним выстрелом из аркебузы установление Золотого века мира и согласия, который так счастливо начался благодаря прекрасному союзу Марса и Венеры, оказалось отсроченным на неопределенное время.

Два лика безумия

Хотя в парижской бойне участвовала часть городской милиции, многие городские магистраты пытались остановить насилие. Прево Парижа Жан Ле Шаррон неоднократно отдавал приказы сложить оружие и разойтись по домам. Он пытался защитить своего коллегу по Палате косвенных сборов историка Ла Пласа и его семейство. Сьер де Перрез, ближайший соперник Ле Шаррона на последних городских выборах, спрятал в своем доме на улице Вьей-дю-Тампль более сорока гугенотов. Сил, способных противодействовать избиению, у городских властей имелось не больше того, чтобы сопровождать прево и эшевенов в их бесполезных перемещениях по городу. Лучшее, что они могли придумать в Париже и других местах, — это спешно запереть протестантов по городским тюрьмам. Резня в Париже продолжалась неделю. В двенадцати других французских городах, включая Руан, Труа, Орлеан, Анжер, Бурж, Лион, Бордо, Тулузу, — все шесть недель. По сведениям историка де Ту, убитых в столице насчитывалось около 2 тысяч. По всей Франции в погромах конца августа и начала сентября, видимо, погибло не менее 5 тысяч человек.

Гугеноту Агриппе д`Обинье повезло: Варфоломеевской ночью его уже не было в столице. В «Жизни Агриппы д`Обинье, рассказанной им его детям» он повествует о себе в третьем лице: «Во время свадебных празднеств (бракосочетания Генриха Наваррского и Маргариты Валуа) он находился в Париже, ожидая назначения. Будучи секундантом одного своего друга в поединке близ площади Мобер, он ранил полицейского сержанта, попытавшегося его арестовать (дуэли были запрещены). Это происшествие заставило его покинуть Париж. Через 3 дня произошли события Варфоломеевской ночи. Получив известие о резне, Обинье в сопровождении 80 человек, среди которых можно было насчитать десяток самых отважных солдат Франции, пустился в путь, впрочем, без цели и плана, когда при неожиданном беспричинном возгласе: «Вот они!» — все бросились бежать, словно стадо баранов. Потом, опомнившись, они взялись за руки втроем или вчетвером, каждый будучи свидетелем храбрости соседа, взглянули друг на друга, краснея от стыда. На следующий день половина этих людей пошла навстречу шестистам убийцам, спускавшимся по реке (Луаре) из Орлеана в Божанси. Этим они спасли (город) Мер». В «Трагических поэмах» Агриппа д`Обинье бросает обвинение тем, кого считал организаторами Варфоломеевской бойни. Поистине Дьявол двигал ими. Но другая сторона дела — всеобщее безумие. Варфоломеевская ночь, в его глазах, столь же спланирована, сколь и безумна. «Французы спятили, им отказали разом // И чувства, и душа, и мужество, и разум». Избивающие и избиваемые едва понимали, что они делают. Мадемуазель Иверни, племянница кардинала Бриссона, исповедовавшая протестантизм, пыталась спастись, переодевшись монахиней, но не сыскала нужной обуви. Ее туфли стоили ей жизни. Некая девица Руайан выдала убийцам тайник, где укрылись два протестанта, один из которых приходился ей родственником, другой — бывшим возлюбленным. Католик Везен спас от расправы своего личного врага гугенота Ренье, вывез из Парижа и проводил до его замка в Керси. 200 лье (около 900 км) два заклятых врага проехали молчком. Были очевидцы убийств, совершенных 10-летними католиками, — справиться дети-убийцы могли только с теми, кто был еще младше них. Малолетний гугенот принц Конти, как взрослый, попытался заслонить грудью своего воспитателя, господина де Бриона; погибли оба. Таких травмирующих воображение историй в «Трагических поэмах» и других протестантских сочинениях несметное множество. Реки, запруженные трупами, — кошмарный образ, преследующий Агриппу д`Обинье десятилетия спустя, — вода рек, превратившаяся в кровь.

Новый путь к миру

Пока не вмешалась обезумевшая парижская толпа, у гуманистической монархии Карла IX еще сохранялся шанс выдать происходящее за личную инициативу лотарингских герцогов, далеко зашедших в своей семейной мести. Ликвидация их руками военных вождей Реформации — некоторым образом это был выбор в пользу мира. Он оставлял надежду на возвращение к гуманистическому союзу сердец, достигаемому посредством магии примирения. Однако стремительно разворачивающиеся события снова и снова путали карты. Уже утром 24 августа, едва беспорядочная резня началась, король отдал распоряжение о ее немедленном прекращении. Такая Варфоломеевская ночь ему совсем не подходила. Вспышка насилия была внезапной, безумной и объяснимой одновременно. Христианский город отказывался понимать ренессансную монархию. Один род понимания натолкнулся на другой, с ним решительно не вязавшийся. Спонтанный всплеск католического экстремизма отразил затаенное неприятие предшествующей королевской политики. Могли ли парижане не поверить в то, что приказ об избиении гугенотов исходит от короля, если именно так в их глазах он и должен был поступить? Король был снова со своими парижанами. Но теперь у короля земля уходила из-под ног. Ради сохранения личины собственного авторитета правительству оставалось задним числом взять на себя ответственность за совершившуюся бойню, по возможности, не предав идеалов. Во имя идеалов надо было остановить резню. С неслыханной жестокостью она уже грянула в Орлеане, где тоже будто бы получили соответствующий королевский приказ. Столкнувшись с этим кошмаром, король 26 августа во всеуслышание заявил, что сам распорядился об избиении, и назвал в качестве причины направленный против него гугенотский заговор. Теперь заговор расстроен и кровопролитие должно прекратиться. Утверждая, что все случилось по его воле, Карл IX тем не менее не аннулировал прежний Сен-Жерменский мир, а, напротив, подтвердил его статьи о религиозной свободе на специальном заседании Парижского парламента, отменив лишь право гугенотов собирать войска и иметь собственные крепости. Но и их никто не побеспокоился разоружить. Чтобы не дать протестантам оправиться и быстро подготовиться к новой войне, фактически не было сделано ничего, словно бы еще с кем-то можно было снова помириться.

Жернова событий сделали королевскую политику похожей на киномонтаж. Теперь оказывалось, что смыслом убийств являлось спасение государства. Тем самым осторожно отметались другие интерпретации. Варфоломеевская ночь больше не была превентивным уничтожением военного командования гугенотов, закамуфлированным под аристократическую вендетту, но не была она также и погромом, грабежом и убийством, учиненным парижским плебсом в качестве божественного возмездия еретикам. В каком-то смысле она даже открыла новый путь к миру, впрочем, обещающий привести к войне, на которую в казне все равно нет денег. Так происходила бесконечная подмена интерпретаций во имя сохранения неизменности политической линии королевской власти.

Увы, неизменными в ней оставались едва ли одни гуманистические ценности. Навязать мнение, заставить себе поверить и значит — властвовать. Чтобы управлять людьми, вынуждая их поступать так, а не иначе, другого средства не придумано. Но мало знать за других. Механизм королевской власти подразумевал принцип непостижимости королевского решения. Частные лица должны остерегаться выносить о ней свои суждения. Что может знать и понимать отдельно взятый подданный о благе государства и о резонах короля? Покушаться на них своим доморощенным пониманием — значит, посягать на государство. Короли «не ответственны и не обязаны давать отчет в своих действиях никому, кроме Бога», говорится в «мемуаре» о парижских событиях, собственноручно составленном Карлом IX буквально на следующий день после резни. На беду королевской власти, ее действия отныне будут включены в нарастающий как снежный ком поток интерпретаций, ломающих печать священной тайны вместе с самой властью короля.

Отголоски

После произошедшего во Франции испанского короля Филиппа II впервые видели смеющимся. Английская королева Елизавета, не дослушав французского посла, «без малейшего признака любезности на лице… пожелала узнать, в чем повинны женщины и дети». Генриха Анжуйского, избранного польским королем и проезжающего через Германию, немецкие князья называли не иначе как «королем мясников». Пфальцграф повесил в отведенных для Генриха покоях «большую картину, изображающую Варфоломеевскую ночь».

Иван Грозный писал тестю Карла IX, императору Максимилиану II: «А что, брат дражайшей, скорбиш о кроворозлитии, что учинилось у Францовского короля в его королевстве, несколко тысяч и до сущих младенцов избито; и о том крестьянским государем пригоже скорбети, что такое безчеловечество Француской король над толиком народом учинил и кровь толикую без ума пролил». (Двумя годами раньше царь Иван по подозрению в измене разгромил собственный город Новгород, женщин с детьми царевы люди копьями заталкивали под лед Волхова. Развязанную им Ливонскую войну в Прибалтике Иван Грозный пытался оправдать в глазах католиков тем, что «безбожная Литва» «нарушили наказ Господень» и «приняли учение Лютерово», хотя и католики были ему «горее бесермен» — хуже басурман.)

Ответный удар

Протестантский миф о Варфоломеевской ночи складывался по горячим следам событий и был призван дискредитировать королевскую власть как организатора зверств. Причиной резни называлось растление правительства вследствие пагубного итальянского влияния. Если исследовать корень зла, всему виной нравы французского двора, где принцессы «отбивают хлеб у девок». Реальное правление было якобы узурпировано Екатериной Медичи, а ведь даже учеными доказано, что женщины по своей природе не способны править — для этого требуется мужской уровень интеллектуального и нравственного развития. Да и не было никогда во Франции такого, чтобы всем заправляла баба (в действительности женщины не раз правили Францией: Анна де Боже — в малолетство Карла VIII, Луиза Савойская, мать Франциска I — во время Итальянских войн). Мало того, что Екатерина Медичи — женщина, она еще и итальянка. А раз итальянка, то, значит, и достойная «ученица своего Макиавелли», апологета разнузданного имморализма. При ее всем известном интересе к магии и астрологии — «итальянская ведьма». А Сен-Жерменский мир явно был заключен Медичи с тем расчетом, чтобы заманить гугенотов в чудовищную западню — типичный пример беспринципности итальянцев.

Но и это еще не предел коварства. Оказывается, Варфоломеевская ночь была спланирована семью годами раньше, во время встречи Екатерины Медичи с герцогом Альбой, будущим душителем Нидерландской революции. Более того, Медичи организовала покушение на Колиньи, а до того отравила Жанну д`Альбре посылкой пропитанных ядом перчаток (хотя врачи и держались своего бескрылого диагноза — плеврит). В правительстве «все устраивают для своего удовольствия, точно турки».

Кальвинистские агитаторы, не моргнув глазом, утверждали, что религия для католической партии — «только повод», а действительным намерением является «довести королевство до состояния турецкой тирании». Гугеноты спешили застолбить за собой «национальную» точку зрения, третируя своих оппонентов как «ненастоящих» французов. Гражданские же войны были вызваны национальными противоречиями между подлинными французами и кем попало. Канцлер Бираг — итальянец, маршал Таван — выходец из Германии. А взять лотарингских Гизов — разве они французы?

А значит, Варфоломеевская ночь явилась результатом гонения на французов и инспирирована «антинациональными» силами — пришлыми проходимцами вкупе с давно запятнавшими себя темными личностями, которые еще смеют говорить о религии. Играя на животных инстинктах толпы, они «натравливают народ, чтобы тот убивал и резал в надежде пограбить».

Парижская бойня обрастала отвратительными подробностями — предательством друзей или вырезанными из животов беременных женщин младенцами. Уже говорили о 100 тысячах зарезанных и показывали любопытствующим то самое луврское окно, через которое якобы Его Величество ловко стреляло из аркебузы по разбегающимся гугенотам.

Крушение иллюзий

До Варфоломеевской ночи французские протестанты различали католический лагерь и королевскую власть и, как понимали и могли, старались защитить своего короля от католиков. Доказательство тому — так называемый «сюрприз в Мо». В конце сентября 1567 года гугеноты, пользуясь очередным перемирием, попытались захватить Карла IX и Екатерину Медичи, мирно отдыхавших в замке Монсо-ан-Бри близ Мо. Монархи тогда едва спаслись бегством. О «сюрпризе в Мо» припомнили на том небезызвестном заседании, когда было сочтено благоразумным нанести гугенотам упреждающий удар.

Но после дня Святого Варфоломея гугеноты взяли курс на создание практически независимого государства на юге Франции. Их многочисленные публицисты — «монархомахи» — оспорили сам монархический принцип правления, настаивая на идее народного суверенитета. Гугеноты апеллировали к традиционному кругу политических воззрений, которые до тех пор позволяли им благополучно иметь над собой короля-католика. Согласно им король — креатура общества, социальная условность. Он, по определению, справедлив и перестает быть королем, едва преступает принцип справедливости. Тогда он делается «тираном», слагая с подданных долг повиновения. Варфоломеевская ночь — закономерный результат борьбы правительства с собственным народом. Мир рушился под игом государя, уже явившего свою сатанинскую сущность. «Народу» принадлежало право произвести «необходимую и справедливую революцию», низложив короля-преступника. Собственно конфессиональный конфликт был низведен до уровня прилагающейся подробности. Кошмарный образ Варфоломеевской ночи отныне был призван служить краеугольным камнем политической доктрины французских протестантов, ставящей целью обосновать разрыв с законной властью, открытую вооруженную борьбу и бесповоротное политическое отделение.

Вместо заключения

В смягченной форме художественная литература и кинематограф по сей день тиражируют миф о Варфоломеевской ночи, который начал складываться в гугенотских памфлетах, спешно отпечатанных в Женеве и Амстердаме в то время, когда в сырых парижских закоулках еще не высохла пролитая кровь. С их страниц сошли знакомая нам коварная Екатерина Медичи, несамостоятельный король, доходящий до невероятного разврат французского двора и зверства католиков, безумная нелогичность поступков и страсти, захлестывающие всех.

Эта картина нуждается в уточнении. Во всем произошедшем логики оказалось чересчур, и едва ли не у всех — она своя. Варфоломеевская ночь, какой мы ее знаем, скорее всего, явилась результатом столкновения всех логик разом: католический Париж ни за что не желал расстаться с вынесенными из Средневековья понятиями о неразрывности религии и общества; ренессансный двор лелеял философскую мечту о любви, которая обещала наступить посредством красноречия и магической эстетики; гугенотская аристократия упрямо видела в себе соль земли, косясь на королевскую власть через призму старомодной политической теории — в итоге все стремились навязать остальным собственное понимание жизни, а все это вместе походило на Вавилонское столпотворение.

Все прочее вышло как нельзя логично.