Утерянная глухомань

«К Великим Лукам я неравнодушен, жил там много лет, и очерк Лидии Чешковой «Фотограф уездного города» (№ 5/91) читал с удовольствием,— пишет читатель журнала А.П.Лопырев. — Вообще это замечательно, что журнал рассказывает о небольших городках России, о людях, благодаря которым разгоралось пламя просвещения и культуры в отдаленных провинциальных окраинах. На мой взгляд, нет сейчас задачи и сложней, и благородней, чем вернуть людям духовную культуру. И рассказы о прошлом могут сослужить хорошую службу сегодня, когда многое уже утеряно, а ведь возрождать-то нормальную жизнь надо...» Хочу продолжить разговор о Великих Луках.

В юго-западном углу Псковской губернии, вдали от железных дорог, промышленных, торговых и культурных центров страны, существовал небольшой когда-то уездный городок Великие Луки.

 

 

Городок как городок. Сильно мелеющая летом Ловать делала в Великих Луках несколько очень крутых поворотов, откуда и пошло название города — Великие Луки, то есть великие изгибы реки; лука — изгиб, излучина. Посреди города был единственный обитаемый на Ловати остров Дятлинка, напротив него — осевшие бастионы земляной крепости времен Петра Великого; на другом берегу, в центре города, находилась Торговая площадь, на ней — каменные, тяжеловатой архитектуры, с рядами дорических колонн торговые ряды; а неподалеку — деревянная пожарная каланча с большими часами и белая часовенка Александра Невского с золотым куполком, она же памятник Александру II.

Город был в основном деревянный. Одноэтажный. Ветви яблонь, груш, слив и вишен нависали из-за тесовых заборов над утоптанными, бегущими вдоль домов тропинками, которые называли тротуарами. Вдоль тротуаров тянулись канавы, заросшие бурьяном;. большинство улиц было немощеными и непролазно грязными в распутицу. Еще в центре могла иногда продребезжать извозчичья пролетка или прогромыхать по булыжнику огромными колесами груженный товарами ломовик, а в основном в городе царила деревенская тишина, и только ребятишки, звонко галдя, бегали босиком по теплой пыли на дорогах, гоняя обручи и играя в лапту и рюхи (Рюхи — разновидность городков.). Женщина с ведрами на коромысле была неотъемлемой деталью городского пейзажа...

С наступлением сумерек тусклые керосиновые фонари, хотя их в городе было и не так мало, 140 штук, едва освещали улицы; у домов на ночь закрывались ставни, и неяркий свет керосиновых ламп еле брезжил сквозь щели. Впотьмах очень просто было вляпаться в лужу или колдобину, полную грязной воды. Большинство горожан ходило в русских, то есть высоких сапогах; интеллигенция носила галоши. Обыватели копались в своих огородах, промышляли торговлей по мелочам, работали в кустарных мастерских, а самым крупным промышленным предприятием в городе был винокуренный завод, на котором работало 15 человек.

Три раза в день над городом плыл благовест с колоколен пяти приходских церквей и двух монастырей. В этом нестройном, но торжественном хоре гудящей бронзы можно было легко различить бас праздничного колокола Троицкой церкви, самой большой и самой старой в городе, и баритон главного колокола Пятницкой церкви, и альтовые подголоски колоколов церкви Покрова Пресвятой Богородицы.

Жизнь уездного городка вроде бы была тускла: ни театров, ни концертных залов, ни библиотек, ни газет, ни журналов. Одним словом — глухомань. Но обыватели все же развлекались, как могли. Великолукские церкви славились тогда своими хорами. В церкви Покрова пел хор учеников Духовного училища, в тюремной церкви Двенадцати апостолов — хор учеников Приходского училища, в Пятницкой — сводный хор реалистов и гимназисток. Церковная хоровая музыка напевна и легко доступна для понимания, как народная песня, и в то же время несомненно ее возвышающее и осветляющее действие, зовущее к добру, терпимости, к правде. Она уравнивала сословия, стирала, казалось бы, непреодолимые границы между ними: все, и господа, и купцы, чиновники и полицейские чины, мещане и крестьяне равно с раскрытой душой слушали распевы церковного хора и равно кланялись и крестились, обещая себе не сотворять больше греха.

Событием в жизни города было ежегодное перенесение чудотворной иконы Успения Божьей матери из погоста Колюбаки в город. А до Колюбак было двадцать верст. И все двадцать верст икону несли на руках, и приносили ее в город в субботу, на пятой неделе после Пасхи, значит, в мае — начале июня. Многолюдная процессия, с иконами, хоругвями, с зажженными свечами, пением и прочими атрибутами крестного хода, вначале шла в крепость, в Воскресенский собор, где служили по этому поводу молебен, а затем, в течение недели, икону носили по городу, по домам. Прихожане верили, что икона Успения из Колюбак, если она побывала в доме, защитит его от пожара, болезней и других напастей.

В такие дни всеобщей приподнятости и духовного просветления даже завзятые пьяницы, как, например, известный всей заречной стороне маляр Мишка Коза, и те старались на людях не куражиться.

А в Крещение, 6 января по старому стилю, на Ловати, у Большого моста, каждый год происходило великое водосвятие. На льду реки строилась Иордань, специальная небольшая часовня, и служили торжественный молебен, сопровождавшийся церемонией освящения воды. Народу собиралось обычно тьма-тьмущая, можно сказать, весь город. После молебна всегда находились любители искупаться в проруби — в святой воде. Такой ухарь торопливо скидывал шапку, тулуп, валенки и в чем мать родила, широко перекрестясь, прыгал в прорубь под одобрительные возгласы собравшихся; тут же ему помогали выкарабкаться на лед, он быстро закутывался в тулуп, напяливал валенки, махом выпивал стакан водки и бежал домой, отогреваться на печи.

На святках, а это 12 дней между Рождеством и Крещением, да и на масленицу тоже, городская молодежь — ремесленники, приказчики, а то и чиновники, от скуки, не зная куда девать силы, сходилась на кулачные бои с крестьянами Сергиевской слободы. Бои происходили на берегу Ловати, в местности, которая называлась Бутырками, на границе между городом и слободой.

Бой начинался со взаимного подзадоривания и задирания. «Эй вы, слободские,— кричали горожане,— выходите на левую руку! В коленках слабоваты?» А слободские отвечали: «А сколько вас на фунт сушеных?!» Дальше — все забористее. Начинались одиночные выпады, короткие схватки, а затем бой разгорался. Каждый бился со своим противником один на один. Нападать вдвоем или втроем на одного было злостным нарушением правил. Дрались ожесточенно и всерьез, но не до озверения: упавшего или сбитого с ног уже не били. Таков был неписаный закон: «Лежачего не бьют». Запрещалось также зажимать в кулаке камень и применять свинчатку, специальную боевую рукавицу с вшитыми в нее полосками свинца. Были запрещены также удары ногой ниже пояса. Но все-таки это развлечение порой кончалось плачевно, и в 60-х годах прошлого века городская полиция прикрыла его.

А в Прощеное воскресенье, последнее перед Великим постом, на льду Ловати от Большого моста до кладок у Горной улицы, это примерно с версту, устраивались рысистые бега. В них участвовали обычные рабочие и выездные лошади, украшенные по этому случаю яркими лентами и искусственными цветами и запряженные в легкие сани на железных полозьях. Возницы ехали в санях стоя, подзадоривали своих рысаков залихватскими криками, подхлестывали лошадей и азартно крутили вожжами над головой. А горожане и съехавшиеся на базар крестьяне окрестных деревень, стоявшие вдоль гоночной дистанции, дружно кричали, размахивая руками: «Гони! Вася, не выдай! Пахомыч, давай, давай!»

На базары, а они бывали по средам, пятницам и воскресеньям, ходили и для развлечения, потолкаться в народе.

Вся большая Торговая площадь, от ограды Троицкой церкви и до торговых рядов, бывала заполнена возами — с овощами (а осенью так и с яблоками, грушами и ягодами), с глиняной посудой, с бочками, кадками и ушатами, с дровами, бревнами и досками, с валенками, шапками, овчинными шубами и полушубками, с сеном и соломой, с зерном, крупами и мукой, с мясом и рыбой, с молоком, сметаной, творогом и домашним сыром с тмином, с живыми курами, утками, гусями и поросятами.

Над площадью висел многоголосый шум; кричали продавцы, в голос торговались покупатели. Пронзительно визжали поросята, кудахтали куры, ржали лошади, и ребятишки оглушительно свистели в глиняные свистульки, которые продавались здесь же по копейке за штуку.

Между возами, выбирая место, чтобы ненароком не наступить на кучку навоза, толкались покупатели, осматривая и ощупывая товар, расспрашивая, из какой волости картошка и что почем. Продавцы божились, что дрова, к примеру, у них самые лучшие, «горные», а если это был мед, то уж обязательно липовый.

Особо обильные базары бывали во время ярмарок. Рождественская ярмарка начиналась 24 декабря, Благовещенская — в первое воскресение Великого поста, Георгиевская — 23 апреля, Ильинская в Ильин день — 20 июля и самая крупная ярмарка, Сергиевская, длилась с 25 сентября по 9 октября.

На осеннюю ярмарку в город приезжал цирк с клоунами, фокусниками, жонглерами, потертыми и тоскующими дрессированными зперями. Его шатер из брезента и неструганых досок ставился на берегу реки, у моста. Главным номером циркового представления была, конечно, французская борьба. Тогда это был самый популярный вид спорта. Имена знаменитых борцов — Поддубного, Бесова, Заи-кина знали все так же хорошо, как мы сейчас знаем имена звезд хоккея.

Рядом с цирком, тут же на площади, под звуки шарманки, увешанная цветными фонариками и сверкающей мишурой, крутилась карусель. Тот, кому удавалось, сидя верхом на деревянном коне и вихрем несясь по кругу, снять с крючка на столбе деревянную грушу, получал в качестве приза право бесплатно прокатиться на карусели еще раз.

А ближе к мосту ставились качели, и франтовато одетые молодые люди в сапогах, начищенных до солнечного сияния, раскачивали качели до небес под радостный визг своих барышень.

Торговая площадь и соседняя с ней Вознесенская были застроены дощатыми ларьками, или, как их называли, балаганами, где бойко и шумно торговали яркими сластями и всякой другой привлекательной ярмарочной ерундой. Так вот и развлекались в те времена в провинции.

В городе не было никаких культурных организаций, но было зато 28 питейных домов, 4 ренсковых, то есть винных, погреба, 2 харчевни, 2 штофные лавки и 16 постоялых дворов, где всегда можно было выпить. А город-то был маленький, в нем проживало всего семь-восемь тысяч человек.

Каждый житель уезда выпивал тогда в год в среднем 0,4 ведра водки, а это 5,3 литра. Существовали даже такие частушки:

А скопски наши ребята
Они водочки не пьют,
Как увидят сороковку —
Пробку с горлом оторвут!

Но сейчас, к сожалению, в наше с вами время, пьют куда больше, чем пивали когда-то «скопские» ребята. Среднестатистический бывший советский гражданин выпивает ныне в год почти в четыре раза больше, чем в начале века...

Вроде бы и театры есть, и нет такого угла, где бы не было кино, и в каждой семье есть радиоприемник, телевизор, магнитофон, и все поголовно читают газеты и журналы, а пьют по-черному. Почему? Ну почему же?

Забыто, на мой взгляд, само понятие греха. Нашей культуре не хватает самого важного звена — нравственности. Стерлась граница между добром и злом. Человек забыт. И пьет от неустройства души, от неверия. Душа его, изначально добрая и хорошая, устала в нашем мире нищеты, лжи, всеобщего озлобления и равнодушия. Вот она мечется и тоскует...

Но вернемся в прошлое. В 1868 году в городе, на частной квартире, группа учителей открыла первую в городе общественную библиотеку. Библиотека жила на самом что ни на есть свирепом хозрасчете. Библиотекари работали бесплатно, но для покрытия расходов на аренду помещения, освещение и отопление и для пополнения библиотечного фонда пришлось ввести абонементную плату, и довольно высокую, — шесть рублей в год.

В 1883 году в местном реальном училище были созданы два ученических оркестра: духовой и струнный. Инструменты для оркестров подарил почетный попечитель училища, вице-губернатор и крупный великолукский помещик Николай Семенович Брянчанинов. Эти оркестры выступали на торжественных актах в училище и на благотворительных городских вечерах.

А вскоре, в 1885 году, антрепренер Металлов создал первую в городе постоянную театральную труппу. Театрального здания в городе не было, и спектакли давались в здании манежа, в крепости. Манеж — тот же барак, совершенно неприспособленный для театра; его местный гарнизон использовал для своих целей.

Дальше — больше, и в 1888 году, в поисках куда бы повыгоднее пристроить свой капитал, местный предприниматель А.Г.Спиридонов построил на окраине города театральное здание. Театр был деревянный, и за простоту архитектурных форм велико-лучане прозвали его Кубиком. Отапливался Кубик печами, освещался керосиновыми лампами, и Спиридонов сдавал его в аренду и зимой, и летом. Обычно его арендовал городской любительский музыкально-драматический кружок, но давали там спектакли и заезжие труппы.

С 1892 года, с разрешения самого царя Александра III, зимой в здании Приходского училища начались народные чтения. С помощью «волшебного» фонаря, то есть проектора, показывали цветные «туманные картины», вроде теперешних слайдов, на темы народных сказок, истории, религии. Кто-нибудь из учителей городского училища читал сопроводительный текст, а музыкальную окраску создавал хор учеников Приходского училища. Иногда в помещение набивалось столько народу, что из-за недостатка кислорода начинала пригасать керосиновая лампа в волшебном фонаре; приходилось делать перерыв и открывать окна.

В начале XX века через город прошли две железные дороги: частная Виндавская и государственная Николаевская. Город вышел из экономической изоляции, начала быстро развиваться торговля, а городская дума уже помышляла о строительстве своих электростанций и водопровода.

В городе появились газеты и журналы; великолучане выписывали в то время 46 наименований столичных и московских газет и 23 наименования журналов.

В 1905 году сгорел любимый горожанами Кубик. Построить настоящий театр было не так-то просто. Город жил на поступавшие от жителей налоги на торговлю и частную недвижимость; никаких дотаций от государства не получал, и денег на новый театр у него, естественно, не было. Да и места в центре города не было. Земля в городе в основном принадлежала домовладельцам, четверть всей его территории занимали реки, водоемы, площади и улицы, а хозяину города, городской думе, принадлежало лишь 1,5 процента всей территории.
После многолетнего изучения этого вопроса в комиссиях городской думы театр решили построить на берегу реки у Большого моста, что и было сделано в 1912 году. Театр «Модерн» был одноэтажным и деревянным, но с довольно фасонистым лицевым фасадом в модном тогда стиле модерн. Театр освещался керосинокалильными фонарями, по тому времени это было новинкой.

Но «Модерн» как театр просуществовал всего год. В 1913 году местный предприниматель Давид Исаакович Тейтельбаум взял театр в аренду. Он пристроил к зданию деревянное машинное отделение с динамо-машиной и нефтяным двигателем, соорудил кинопроекционную будку, осветил театр электрическим светом — и в Великих Луках начал каждый вечер работать кинематограф.

Провинция, она и есть провинция. Великие Луки запоздали с кинофикацией лет на пятнадцать. У местных предпринимателей не хватало деловой смелости, дай нужных денег тоже. Вечная беда русских предпринимателей: они еще только думают, а иностранцы уже дело заводят. Тейтельбаум был, конечно, как нас учили, капиталист и эксплуататор, но, открыв в городе кинематограф, он совершил великое дело — дал возможность всем слоям городского общества прикоснуться к искусству.

Ворча и чертыхаясь, пробираясь впотьмах между лужами на тротуарах и дорогах, великолучане начинали радостно улыбаться, завидя залитый электрическим светом кинематограф, где можно было увидеть настоящих и знаменитых артистов: Макса Линдера, Веру Холодную, Ивана Мозжухина и комика Глупышкина.

А перед каждым сеансом обязательно демонстрировался хроникальный Пате-журнал. Он волшебной силой переносил зачарованно глядящих на экран великолучан из тусклой действительности маленького провинциального городка в экзотические страны, в джунгли Индии, к египетским пирамидам; они могли видеть бульвары Парижа, небоскребы Нью-Йорка, туманный Лондон и быть свидетелями событий мировой истории.

Конечно, переделка театра в кинематограф потребовала немалых затрат, но у Тейтельбаума стартовый капитал был: он держал в городе ювелирную мастерскую. Чутьем дельца он уловил, что новый вид искусства проще и много доходнее ювелирного дела. Ювелирные изделия покупают единицы, а в кинематограф пойдет весь город.

Но у Тейтельбаума вскоре появился конкурент. Некто Карл Антонович Браман в 1915 году построил на противоположном берегу Ловати, наискосок от «Модерна», второй в городе кинематограф — «Рекорд».

Самого Брамана в городе знали мало. Хорошо знали его жену Августину Адольфовну. Мадам Браман держала на Троицкой улице лучший в городе магазин модных товаров. А Троицкая улица в те времена была главной торговой улицей города, как Невский проспект в Петербурге или Петровка в Москве.

«Рекорд» занимал простое бревенчатое здание. Пожарная охрана, надо думать не без «смазки», разрешила Браману построить зрительный зал из дерева, но машинное отделение и кинобудку потребовала возвести из кирпича.

Перед Браманом встала задача, — переманить зрителей из «Модерна». Конкуренция, борьба за прибыль, о которых мы сейчас еще только начинаем говорить, тогда властно диктовали свои законы, жесткие и не всегда корректные.

Как-то раз Тейтельбаум вывесил на Большом мосту афишу, на которой было крупно написано: «В театре «Модерн» — Федор Шаляпин!» Конечно, весь город кинулся в театр. Стоять в очередях великолучане тогда еще не умели. Они начали к этому привыкать с конца 1916 года, когда забуксовала экономика царской России, не выдержавшая военных перегрузок. Потом-то, за семьдесят лет, мы с вами стояние в очереди освоили сполна. А тогда великолучане по неопытности, нерешительно и неорганизованно, топтались у кассы. Билетов на всех, естественно, не хватило, но те, кому билеты купить не удалось, были утешены, узнав на следующий день, что Федор Иванович Шаляпин в Великие Луки не приезжал, что был показан небольшой фильм с его участием, к тому же немой, и Тейтельбаум крутил на граммофоне пластинки с записью голоса великого певца. Обман? Вообще-то говоря, да. Но Тейтельбаум-то ведь и не писал в афише, что Шаляпин будет петь. Шаляпин, как и обещал Тейтельбаум, действительно был в театре — в кинокадрах.

Переманивая зрителей в свой кинематограф, Браман действовал тоже по законам свободного рынка. Он обратил внимание городской пожарной охраны, что машинное отделение и кинобудка в «Модерне» построены на живую нитку, из дощечек, как дачный домик. Полиция вынуждена была закрыть «Модерн». Мой отец говорил по этому поводу, что капиталистические пауки начинают пожирать друг друга. Но выгадывали от их конкуренции люди.

Однако Тейтельбаум каким-то образом сумел договориться с пожарными и вскоре вновь открыл «Модерн», не переделывая ни машинного отделения, ни кинобудки.

Да к этому времени зрителей уже хватало на оба кинематографа... Первая мировая война задала городу новый темп жизни, и тихий уездный городок встрепенулся и заспешил. Он наполнился говором беженцев из прибалтийских губерний, оккупированных немецкими войсками, офицерскими и солдатскими шинелями, лазаретами, под которые были отданы лучшие здания города: реальное училище, женская гимназия, духовное училище, железнодорожное техническое... Военные грузовики на сплошных резиновых шинах грохотали цепными передачами на тихих улицах и оглушительно стреляли двигателями, наполняя округу синим чадом. Город был опутан проводами полевых телефонов.

От железнодорожной станции, куда прибывали с фронта санитарные поезда, через весь город, до лазаретов, была проложена «декавилька», узкоколейная конная железная дорога. Небольшие вагончики декавильки — в каждый вагончик запрягалось по две лошади, которые бежали с боков вагона, — день и ночь, скрежеща колесами на поворотах, развозили раненых по лазаретам.

Когда в 1917 году рухнул привычный мир, «Рекорд» и «Модерн», как и все частные предприятия в городе, были национализированы. Во время нэпа Тейтельбаум и Браман, поверив в экономическую весну, взяли бывшие свои кинематографы в аренду у государства, но нэп вскорости был придушен. Создатели же первого кинематографа в глухой провинции прошли свой страшный крестный путь, и могилы их искать надо где-нибудь на Соловках или Колыме.

От прошлого, как и от города, разрушенного во время последней войны, не осталось ничего. «Рекорд» и «Модерн» (он же и «Коммуна») сгорели, и место, где они стояли, даже найти теперь трудно.