Оазисы творят люди

Работа как работа

Наваждение: раскидистое дерево растет из макушки облака. Нет, не мираж. Густые закатные сумерки превращают горы на горизонте в нечеткую сизую массу — будто подол неба испачкан чернильными пятнами. Только одинокое дерево рассеивает обман.

Который, вечер я выхожу пораньше — автобусы за ночной сменой еще не приехали.

 

 

Но ожидание в свежем полумраке не в тягость. Долина отходит ко сну. Дневной шум, сладко зевая, сворачивается в клубок, выставив колючки редких звуков...

Главный «нарушитель» спокойствия — Эль-Хаджарский металлургический комплекс, даже его название бросает вызов благозвучности природы, ночи, моря, что прячется за, горами. Многокилометровый гигант, не знающий сна и отдыха; над ним столб дыма, из ноздрей конвертеров вырывается пламя.

Грохочет состав с рудой для завода. На освещенном переезде шарахается в сторону одинокий бесхозный ослик и перепуганно мчится за поездом.

На холме, за цехами завода,— россыпь пятиэтажных домов. Это Сиди-Амар — поселок, где обитают советские специалисты с семьями. Я работаю на заводе переводчиком и живу во втором поселке, поменьше. Будни в наших поселках обыкновенные, размеренные — работа, отдых. Спортивные площадки, библиотеки, большой клуб, самодеятельность, оркестр, театр миниатюр. Часто заезжают с концертами моряки с торговых кораблей, приходящих в порт Аннабы — одного из крупнейших городов Алжира, расположенного в пятнадцати километрах от металлургического комплекса. С начала строительства прошло свыше десяти лет, большинство объектов построены, строителей сменяют эксплуатационники.

Наконец подъезжают автобусы.
— Добрый вечер! Как рыбалка?
— Письма уже получили? Что пишут?

Начинается обычная ночная смена.

Минут через десять работа смены входит в ритм, и вокруг стола в диспетчерской доменной печи собираются несколько человек.

Сменный мастер Лахдар кричит в телефонную трубку:
— Где ковши? Что значит «еще не опорожнили»? Два часа прошло после последней плавки!
— Тебе стены крушить бы с таким голосищем,— восхищается один из наших газоспасателей.

Только что красный от ярости — даже на кремовой коже заметно,— Лахдар успокаивается и без паузы переходит к серьёзной теме:
— Хорошо, что вы так скоро наладили и практическое и теоретическое обучение. Знаете, энтузиазм — это заинтересованность в работе, стремление к высоким результатам. Но откуда возьмется заинтересованность у тех людей, кто ничего в работе не понимает? Неинтересно работать — значит и не хочется. Погодите, вот научимся— покажем, на что способны.

Сам Лахдар восьмой год на заводе, проходил, практику в Советском Союзе.
— Откуда энтузиазм, если оборудование работает не на полную мощность? — наступает Лахдар. — Еще не все звенья комплекса закончены, приходится искусственно сдерживать производительность. Вон проволочный цех работает в полную силу, а сбыт продукции не налажен — заваливаем проволокой территорию завода... Вообще жизнь сложная, да?.. Рабочий класс у нас только формируется. Люди воспитываются прямо на глазах. Обождите, все будет, обязательно будет...

Неожиданно раздается странный звук. Наш газовщик вскакивает, опрокидывая скамейку. Его лицо белеет. «Воздуходувка остановилась!» — кричит он и кидается от одной рукоятки к другой. Мастер сломя голову бежит на литейный двор. Сейчас важны четкость и быстрота их реакций — иначе быть аварии. А газовщик, между прочим, работает вторую вахту подряд — два сменщика заболели, замены нет.

Опыт спасает положение. Запасной дизель включается сразу. Бывали случаи, когда он не включался…
— Где переводчик? Звони на воздуходувку!

Швейцарцы, которым принадлежит проштрафившаяся установка, огорчены:
— Просим извинить, это вышло случайно. Видите ли, алжирцы на нашем пульте не очень опытные, иногда ошибаются...

Ладно. А аглофабрика почему до сих пор стоит? Ведь через насколько часов домна останется без «пищи». Идем с Лахдаром и советским начальником смены Борисом Александровичем Куренковым узнавать, в чем дело.

В агломерационном цехе сонный бельгийский инженер и несколько алжирцев. Причина сбоя ясна: сработались уплотнения. Послали на склад за запасными.
— Вы не волнуйтесь, если на складе нет, из Бельгии пришлют,— успокаивает нас инженер.
— Бельгия-то вон где, за морем,— вздыхает Куренков.

Сидим ждем. Возвращается рабочий со склада. Там закрыто. Делать нечего, аварию устранят в лучшем случае утром. Идем обратно на пульт управления печью.

Едва вернулись — неприятность:
— Давление пара падает!
— Будем переходить на азот?
— Позавчера была та же ситуация, а перейти не смогли!.. Где переводчик? Звони, почему пара нет?

Звоню. Извиняются — не обратили внимания, что вода кончилась. Сейчас все будет в порядке... Минут через десять... Или тридцать... Словом, скоро...
— Сходим посмотрим. Может, исправим,— говорит наш инженер по контрольно-измерительным приборам алжирскому.

Дело в том, что азотная установка французская, мы к ней прикасаться не можем; французы ночуют дома, а алжирец пока слабо разбирается в КИПах.

Он крутит вентили и бормочет:
— Только бы они, спаси аллах, не открыли заслонку с пульта, пока я здесь закрываю... А то нас придется со стенок соскабливать!..

Я как на иголках — «киповец» шутит?
— Очевидно, что-то в электросхеме. Только я ее не знаю.

Возвращаемся.
— Пар появился,— устало констатирует кто-то. Уфф!.. Отбой.
— Да-а, работка,— Коля Лагута вытирает лоб.

Да не иссякнет вода...

Проворные мальчишки тычут в руки полиэтиленовые пакеты для продуктов: «Купите, мсье!» Щебечут птицы в клетках, какие-то пестрые пичужки пищат, зажатые в ладонях юных продавцов.

Шум, гам — восточный базар в Аннабе.

На земле, на коврике с вышитым мрачноглазым крокодилом, сидит продавец снадобий. Видом алхимик: возле него полсотни склянок. Поджав под себя ноги, он сливает в банку разноцветные жидкости и, помешав коричневым пальцем, разливает в маленькие пузырьки. Вокруг плотная толпа, запах больницы и одновременно кондитерской фабрики. Громко комментируя свои манипуляции, торговец обмазывает чем-то желтым и резко пахнущим полуголого ассистента, лежащего на одеяле.

Еще дальше два негра — негры в Алжире не менее экзотичны, чем в Европе,— с каменными лицами равнодушно восседают на ковриках, окруженные тюбиками с мазью от простуды. Кому надо, сам подойдет.

Апельсины, мандарины, помидоры, арбузы. И пряности, пряности...

Мужчины почти все в европейской одежде, летом многие в длинных белых рубахах. Старики — высохшие, дряхлого вида — носят чалмы и предписанные традицией штаны: бедра и икры в обтяжку, а центральная часть штанин свободно болтается у коленей. Так одеваются выходцы из района Мзаб.

Женщины частью в европейском платье, частью закутаны поверх обыкновенной одежды в огромный кусок черного материала, по плотности близкого к брезенту. На лице открыты только любопытные, живые глаза, а нижнюю часть — нос, рот, подбородок — скрывает закругленный треугольник вуали. Летом, стоит лишь взглянуть на черные женские одеяния, пот прошибает. В черной одежде и черных покрывалах ходят алжирки из района Константины.

В других районах Алжира женщины одеты пестрее, светлее. В Аннабинской вилае носят исключительно черное в знак вечного траура по погибшим во время войны за независимость. Здесь были самые большие потери среди мирного населения — десятки тысяч.

На аннабинском базаре сравнительно тихо, а в некоторых алжирских городах еще сохранились «базары горлопанов», где торговцы что было силы выкрикивают названия и хвалят свои товары — кто кого перекричит, тот и с барышом.

Но самый оригинальный базар Алжира в Бени-Исгене, престраннейшем городке в Сахаре. По легендам, никто из посторонних — ни житель иного города, ни тем более иностранец — не смеет провести ночь в Бени-Исгене. Каждый вечер городские ворота наглухо закрываются. Совершать экскурсию разрешается только с местным гидом. Жителей нельзя фотографировать. Никаких шорт или мини-юбок. Лучше не курить. И базар поразительный: покупатели сидят большим треугольником, а продавцы снуют с товарами между сидящими.

Рядом рудники, заводы, аэродром. То, что принято называть «контрасты»...
— Добрый день, как дела? — окликает меня знакомый алжирский инженер Ахмет Сату.

Мы жмем друг другу руки.
— Если вы не спешите, давайте посидим, выпьем кофе,— предлагает Ахмет.

Кафе в каждом городе невероятное множество. Здесь неспешно обсуждаются все насущные проблемы. Подходят новые знакомые, троекратно целуются со всеми, и беседа струится дальше.

...В кафе прохладно и уютно, а на улице раскаленный ветер из Сахары: будто тебя на многие часы привязали к духовке, где пекутся пироги. Когда в такую жару размахиваешь руками, то кажется, что кисти в меховых перчатках: так и норовишь их снять, пока не опомнишься.

Поблескивают никелем два кофейных автомата, молодой хозяин уверенно орудует ручками: «Вам покрепче?»
— Нравится у нас? — спрашивает Ахмет.
— Очень хорошая страна, хорошие люди.
— Мы делаем только первые шаги...
— Уверенные шаги.

Беседовать с Ахметом интересно — он учился во Франции, был на практике у нас в Донецке. Его, как и всех интеллигентов Алжира, с которыми я встречался, отличает страстность в разговоре и гордость за успехи родины.
— ...Оазисы, оазисы... их все больше и больше!.. И в этом счастье! — с пафосом, достойным уважения, восклицает Ахмет. — И в этом прогресс!

Он говорит об освоении Сахары, о том, какое важное значение это имеет для алжирского сельского хозяйства. В ответ я рассказываю о наших успехах в борьбе с пустынями.
— Да, да, мы то же самое хотим сделать в Сахаре! — восторженно подхватывает Ахмет. — Пустыня — это отвратительно. В природе, в жизни. Хорошие люди как оазисы среди равнодушных барханов. В песках истории дружба народов — тот же оазис, в котором отдыхает душа. И счастье — оазис, сотворенный самим человеком... Наша земля знала стольких завоевателей: римлян, турков, испанцев, французов... Теперь в жизни нашего народа начинается исторический оазис, и мы готовы день и ночь трудиться, чтобы не погибла его робкая зелень, чтобы не иссякла вода. Вы, русские, нам много помогаете. Спасибо!..

Он кладет свою руку на мою.

На улице под нудно палящим солнцем течет поток машин, суетится пестрая толпа с черными пятнами женских одеяний...

«Толпы народа — факелы — музыка»

С некоторых пор я «коллекционирую» экскурсоводов. Попадаются преинтереснейшие типы.

Например, солидный настоятель базилики св. Антония возле Аннабы. Или экскурсоводы, напоминающие учеников-зубрил, бестолково заучивающих текст. А также экскурсоводы, похожие на дипломатов.

Особая фигура в этой «коллекции» — старик из Гельмы, небольшого алжирского города.

Кроме римского театра, иных древностей в городке нет. На месте других памятников истории в стране бесчисленные развалины, а тут вдруг кольцо почти не тронутой временем светло-коричневой каменной кладки. Стены врезаны в холм — арена у подножия, амфитеатр скамей из крупных обтесанных плит на крутом склоне. Несмотря на немалое количество мест, скамьи не .разбегаются от арены, а чудным образом стекаются к ней. С любого сиденья до актеров рукой подать — такая иллюзия.

Проход к театру загораживала проволочная ограда Мы пошли вдоль нее и наконец заметили ворота и запертую дверь-решетку в пристройке-башне, Разочарованно подергали замок. И тут из-за могучей стены выскочил старичок с огромной связкой ключей, поздоровался и отпер решетку.

Солнце взбиралось к полудню. Римскому театру не полагается крыши, но внутри было приятно прохладно — взгляд холодил влажный цвет каменных плит. Голова кружилась — так круто уходили вниз скамьи.

По жесту старика мы остановились.

Время и африканское солнце изрядно подсушили его — одни кости под поношенным пегим костюмчиком. Прямой, без сутулинки, на щеках черные с сединой колючки щетины — как кактус в пустыне. Он начал служение музе с гонорара.
— Шакён дё динар,— строго говорит старичок. «С каждого по два динара».

...И вдруг словно взвился занавес. Глаза гида — воспаленные, прищуренные — вспыхивают вдохновением.

Он отходит на несколько шагов и выкрикивает:
— Вы понимаете, где находитесь?

Молчим. Кто не знает французского, с тревогой перешептывается: что случилось?
— Да, вы правы! Вы внутри Истории! — говорит старичок тихим примирительным голосом и снова переходит на крик:
— Вы в самом чреве Истории!

И внезапно зловеще тихо, доверительно:
— Эти стены видели ужасное.

Его манера рассказа напоминает человека с мухобойкой: медленно крадется — шлеп по какой-нибудь мысли! — и рывком, на цыпочках вперед.
— Римляне. Много римлян. И все в тогах. Сидят здесь, здесь и там. Внизу гладиаторы. Один повержен. Победитель спрашивает благородных мсье и мадам: да или нет? Палец вверх — жизнь. Палец вниз — смерть. Да, господа, палец вниз,— старик энергично демонстрирует жест,— и смерть. Не приведи господь увидеть руку судьбы в таком положении!.. А смерть? Вы думаете, смерть от кинжала? Нет! Львы, львы! Видите длинную яму между ареной и сценой? Туда! Туда — а львы не кушали две недели!.. Теперь спускаемся. Не ко львам — на арену. Мы направляемся вниз, а он остается наверху и брезгливо наблюдает за нами. Акустика в театре невероятная — шепот с одного конца слышен в другом. Поэтому старик говорит, не повышая голоса:

— Вы сбежали вниз, как стадо баранов! Благородные римляне так не суетились.

Он берет в правую руку полу пиджачишка и, придерживая ее, как край тоги, с высокомерным выражением лица медленно шествует по ступеням, роняя реплику в сторону:
— Они все были в тогах — белых! Тоги — это как простыни, если вы не знаете. — И напускает на лицо брезгливо-римское выражение.

На арене он тычет пальцем в серо-белую статую справа от сцены — вдохновенно:
— Эскулап. Бог врачеванья. Знаете: «Я клянусь лечить...» — старик громогласно, с яростным воодушевлением выпаливает клятву Гиппократа.

Еще несколько секунд, и старик снова меняет маску: теперь он говорит скучным будничным тоном, словно в очереди парикмахерской.
— Слева от сцены — Афина. Зевс открывает голову, как сейф, и — оп! — Афина. Богиня. Все просто. На то и боги... Дух великого Цезаря витает в этих стенах!..
— А Карфагена? — каверзно спрашиваю я.
— И великого Карфагена тоже витает,— ни секунды не медля отвечает экскурсовод. — Кто знает, может быть, вы видите перед собой потомка Цезаря...

Мы ошеломленно молчим. Небрежно бросив эту «информацию к размышлению», старичок продолжает экскурсию.

Он открывает дверь справа от сцены — в двух комнатах собраны безголовые, безрукие, безногие боги и герои. Старик живописует каждую статую, загораясь до такой степени, что дергает нас за рукава, призывая внимать и восхищаться.
— Гермес — крылышки на щиколотках — сверхзвуковая скорость — быстрее «Боинга»!

Он изображает в лицах бой Геркулеса и гидры. Галерею портретов завершает изображение Артемиды. Ее изваяние без головы, поэтому он забегает за статую, пристроившись так, что его собственная голова точно вырастает из плеч богини, и, потупив глаза, изображает девственность на своем сухоньком плутоватом лице.

В нише соседней комнаты мозаика из металлических пластинок — Зевс.
— Золото! Чистое золото! Как цепочка у вас, мадам!

В помещении слева небольшое собрание старинных монет.
— Римские динары! Много-много,— восторженно комментирует старик.

Весело злясь на его напористое пустозвонство, я придерживаю экскурсовода и спрашиваю с иронией:
— Как же могло здесь сохраниться столько золота? Неужели никто не пытался растащить? Ведь и берберы тут были, и вандалы, и испанцы, и турки...
— При чем здесь золото, молодой человек? — Старик отвечает неожиданно спокойно, без позерства, устало.— Повторяю вам: вы в центре Истории. Вслушивайтесь в нее! Монеты — история театра. Театр — история Гельмы. Гельма — история Алжира. Мы — весь народ — сейчас сами творим собственную историю. Вы, русские,— вы ведь, из Советского Союза, не так ли? — бескорыстно помогаете нам творить ее. Спасибо. Я — маленький человек — помогаю вам понять прошлое Алжира, а с настоящим вы свяжете его сами. Вчера, Сегодня, Завтра — цепочка не рвется. Она не из золота — из людей...

Плеснув холодной воды на мою иронию, старичок философ возвращается к группе, делает нам жест: «Подождите»,— семенит за угол стены и возвращается с... двумя зажженными факелами.
— Любимое развлечение: толпы народа — факелы — музыка — ночь! — захлебывается старичок. Взобравшись на самый верх амфитеатра, он потрясает горящими факелами, торжественно шествует по полукругу скамей. И вдруг срывается в пляс, смешно взбрыкивая ногами.
— Музыка — ночь — слава богам — факельное шествие — торжество!

Каменные стены гудят, словно здесь и впрямь собрались сотни возбужденных римлян...

Странно: новой информации из его россказней мы не почерпнули, но, как никогда, во время этой экскурсии ощутили: римляне были, жили, вопили: «Добей его!» — и их каменные театры были не менее многолюдны и бурливы, чем современные стадионы.

Амфитеатр полон призраков.

Старичок теряет дыхание, обессиленно садится на камни. Вытирает платком лоб.
— Римляне... Алжир.... История...

Экскурсия закончена. Он спускается с небес искусства и патетики к земным делам: раскладывает на камнях открытки с видами театра...

Прощаемся, выходим из театра, садимся в автобус.

Мальчишки у края дороги размахивают цветами: «Купите, мсье!» Автобус обгоняет трактор, потом двух навьюченных осликов. На небе ни облачка. Кактусы растопырили уши — жарко.

Есть домна!

— О-ля-ля! Если бы я все знал, то давно правил бы не «своими двумя», а «мерседесом»,— быстро и весело говорит старик бельгиец, худой, высокий, высушенный солнцем десятка стран. — Вы думаете, меня трогают эти бункера, эстакады, домны? Ошибаетесь! Я здесь делаю деньги. Чуть-чуть монет на старости лет — это ведь неплохо, не правда ли? Меня вокруг пальца не проведешь, при мне рыбу не утопишь и слона в космос не запустишь — я старый кавалерист! А еще было дело — чуть не умер от жажды в пустыне...

В домик советских строителей заглядывает бельгийский инженер и говорит с упреком: «Жак!» Старик (он у бельгийцев что-то вроде курьера) убегает, а я долго еще перевожу его слова.

Наши строители сидят у стола, заваленного чертежами. Кондиционер гонит ледяной воздух: когда входишь с тридцатиградусной жары, кажется, что провалился в погреб.
— Наговорил, наговорил — и про кавалерию, и про пустыню... А чертежи балок от бельгийцев принес? — ворчат строители.

Несколько дней назад поздно вечером на аглофабрике рухнул бункер, построенный бельгийцами,— тонны металлоконструкций. А значит, пуск ДП-2, доменной печи номер два, которую строим мы, откладывается до восстановления бункера.

Бельгийцы брались отремонтировать бункер за два-три месяца.

Посоветовавшись с рабочими, наше руководство предложило свои услуги — рассчитываем восстановить за две недели. Бельгийцы пожали плечами: пробуйте.

Всякий раз, когда я возвращаюсь в общежитие или встречаю знакомых в столовой, в поселке, меня забрасывают вопросами: что с бункером? Скоро ли? Получится ли? Казалось бы, какое им дело — и переводчикам, и рабочим, которые трудятся у конвертеров, в проволочном цехе,— до того, что творится на домне? И все-таки их трогают «бункера, эстакады, домны». Они беспокоятся.

Обучение — спутник строительства. Алжирцы учатся на рабочих местах, в центре профобучения. Перед первым занятием с десятком рабочих ОТК проволочного цеха я здорово робел, хотя вести урок должен был многоопытный инженер из Новокузнецка Николай Григорьевич Щеглакову обучивший многих алжирских рабочих.

Час моего дебюта прошел скованно, напряженно.

А на перемене подходит улыбчивый парень из моей группы — Мессик, расспрашивает о Советском Союзе, о семье. И под конец говорит:
— Эти занятия с нами — очень хорошо. А то работаем как слепые: нажали кнопку, установили вал, привесили бирку — а зачем, почему? Слепой хорошо работать не будет!

Его простые слова успокоили меня. Значит, десять учеников понимают важность учебы! Напряженность пропала.

Учеба шла трудно. У алжирских рабочих была тяга к знаниям» но объяснять все приходилось с азов.

Выяснилось, что мои ученики считают землю плоской. Попробовал втолковать, но они только посмеялись: «А как же те, которые снизу, не падают?» — и даже, кажется, с тех пор стали меньше меня уважать. После этого я не удивился, когда обнаружил, что они не знают ни про атомы, ни про молекулы — в Корине, главной книге жизни мусульман, ничего этого нет.

Один из учеников, Бугаба Хамади, тяжело вздохнул:
— А откуда нам знать про эти... как их... молекулы? Мы в лучшем случае четыре года в школе учились — надо работать, поддерживать семью. Вот подрастет новое поколение — у всех будет как минимум среднее образование.

В перерывах расспрашивают обо всем на свете — от тех же молекул до жизни в нашей стране.

Два вопроса вызывали резкое расхождение в наших, беседах. Первый — отношение к женщине.
— Почему вы, Бугаба, не были вчера на занятиях? — спрашиваю.

И степенный, всегда хорошо одетый и гладко выбритый Бугаба отвечает:
— Сынишку водил к врачу.
— А ваша жена была занята, не могла?..

Все содрогаются от моих слов, а Бугаба с тихим ужасом говорит:
— Чтобы она без меня вышла на улицу?!

Второй вопрос, по которому нет согласия в спорах,— религия.

Алжирцы очень удивлялись, когда узнавали, что в СССР — свобода вероисповедания, что мусульмане в нашей стране ходят в мечети...

Однажды я рассказал о наших кавказских долгожителях. Оказалось, что в Алжире немало столетних стариков — и тоже горцев.
— Моей бабушке восемьдесят лет,— заявил Джебелькир,— но, похоже, рамаданы ее подкосят. Не может она теперь целыми днями ни есть, ни пить — тает на глазах.
— Моему отцу под девяносто,— похвастался Мессик,— а мне всего лишь 28, и я не последний сын! Вот какие у нас крепкие мужчины!

...Опоры для бункера упрямо и быстро вытягивались вверх. И наступил день, когда была смонтирована вся конструкция.

Через две недели, как и обещали...

А в разгар Московской олимпиады, за которой мы все с нетерпением следили по телевидению, состоялся запуск доменной печи номер два.

В торжественной обстановке алжирский министр металлургии повернул рукоятку — этого легкого движения достаточно, чтобы разжечь домну. На следующий день толпы советских и алжирских рабочих, все руководство комплекса собрались на литейном дворе, где должен был произойти первый выпуск чугуна. Самые любопытные взобрались на парапет, на лесенки.

Горновые вскрывают чугунную лётку. Из нее вырывается золотистый факел — печь продувается. Струя газа, несущая раскаленные куски кокса, бьет на десятки метров. С парапета горохом сыплются испуганные зрители, неосторожно пристроившиеся прямо против лётки. Через секунду испуг проходит. Все любуются мощной гудящей струей газа — в первую плавку печь дает самую малость чугуна, в основном выходят газ и шлак.

Серебристая электропушка действительно напоминает крупнокалиберное орудие — медленно, торжественно разворачивается и с хлопком закупоривает лётку. Есть домна!

Все советские специалисты в эти мгновения испытывали особую радость. Мы помогаем Алжиру строить экономику, и наша помощь воплотилась в совершенно реальную вещь, — доменную печь. Чувство выполненного долга — прекрасное чувство!

Мимо проходит алжирский обер-мастер. Усики на его лице подрагивают, в глазах блестят слезы. Опытный доменщик задувал во Франции не одну печь. Но то во Франции. Совсем другое дело у себя на родине. ДП-1, построенная французами,— маломощная. Судьбу алжирской металлургии определяет именно ДП-2. Вот почему так взволнован обер-мастер.