Пестрые Кофаны

Министерство культуры Чешской Социалистической Республики организовало в 1972 году комплексную экспедицию специалистов в Эквадор, «Экспедицию Котопахи» — по имени знаменитейшего из эквадорских вулканов. Я этнограф-американист и занимался в Эквадоре изучением малоизвестной этнической группы кофанов, обитающих в Ориенте, дождливых тропических джунглях Амазонии.

До Дурено, единственного селения, где кофаны живут изолированно, мы плыли на каноэ с мотором целую неделю. Иначе туда было не добраться, разве что вертолетом. Но, кроме транспортных средств, должна сопутствовать удача.

 

 

Нам же повезло сразу: нашим проводником и консультантом по кофанам был Тангой. Он сам кофан, но из племени ушел и ведет с семьей хозяйство на крошечном островке. На восьмой день Тангой направил каноэ к высокому песчаному берегу, подпиленному диким течением реки Агуарики.

— Вон они! — кричит Тангой.

На берегу высвечиваются разноцветные пятна. Над нами неподвижно стоят люди: мужчины в длинных мешковатых рубахах-кушмах с платками на шее, женщины с детьми на спинах, в радужных юбках. Темно-бронзовые лица, черные, под ежик стриженные волосы, ленты на лбу. У некоторых цветное гусиное перо в носовой перегородке, у других деревянные палочки в мочках ушей.

Никто нас не приветствует, даже не улыбается, не машет руками. Неподвижной стражей стоят кофаны на границе своей территории.

Я предлагаю им сигареты — всем понятный жест в индейской Америке. Начинается бесконечный разговор с маленькой группой мужчин. Беседа ни о чем. Час за часом. Мы стоим нервничаем: сколько это продлится? Стоящие поодаль женщины следят за ситуацией и комментируют ее на гортанном, резко звучащем языке. Ежеминутно испанская речь прерывается, и мужчины начинают громко дискутировать по-кофански.

Вроде бы они не очень рады гостям. Скорее наоборот. Мне кажется, что я ощущаю их страх перед чужаками.

— Они хотят избавиться от нас, — говорю я своему земляку, кинооператору Петру Поляку.

Чем дальше, тем больше начинаю беспокоиться за судьбу экспедиции. Цель перед нами. Но что же дальше? Я понимаю, что все должно идти не спеша, по правилам индейской дипломатии, но все наши стремления натыкаются на невидимую стену вражды и недоверия. Купить что-нибудь из еды? Ничего нет. Хотим купить их изделия — не продают. От нас тоже ничего не надо, даже в подарок, — ни ножей, ни зеркалец, ничего прочего.

К вечеру я решил: обязательно надо выразить вежливое, но твердое желание остаться среди них. Мужчины как бы забыли о нашем присутствии и возбужденно говорят между собой. На все наши предложения и посулы они реагируют яростным негодованием.

— Но! Но! Нет! — буквально кричит молодой индеец.

— Это наша земля! — раздраженно заканчивает дебаты пожилой кофан. Не «курака» ли это, вождь? — Сюда не вступит ни один белый! Уходите!

— Уже ночь, мы уйдем завтра. Нам придется переночевать за окраиной деревни, не на вашей территории, — поясняю я. Они уходят, явно удовлетворенные, а мы залезаем в свои спальные мешки.

Над головой сияют луна и звезды, цикады тянут свою бесконечную серенаду, а я размышляю о неудаче экспедиции. Двухлетняя подготовка пропала в один миг. История оставила у индейцев такую ненависть к белым, что, конечно, трудно было предположить, чтобы нас приветствовали с радостью. Но такой от ворот поворот...

Вдруг ночная тишь взрывается криком. Сопровождающий нас сержант Сесар Торрес хватает фонарь и бежит к берегу. Молодой кофан, оступившись, упал в реку и тонет. Мы спасли его, прежде чем прибежали индейцы. Поможет ли нам этот случай пробить стену непонимания?

Кажется, удача повернулась к нам лицом...

Сетка от вампиров

Рано утром кофаны сходятся к нашей палатке. Стоят вокруг и терпеливо ждут, пока мы встанем. Их лица все так же непроницаемы, но атмосфера заметно изменилась. Напряжение исчезло. Мы, естественно, не ожидаем бури восторгов. Здесь это не принято.

Продолжаем вчерашнюю беседу.

О погоде, охоте, торговле. Женщины уже не так раздражены, все начинают проявлять к нам интерес. Один из индейцев приносит для нас бусы. В знак дружбы мы преподносим ножи и колечки.

К полудню вновь повторяем свою просьбу остаться. Никто ничего не отвечает, но на этот раз не было и возражений. Молчаливое согласие — наверняка следствие ночного происшествия. Случай помог нам, и будущность экспедиции, надеемся, спасена. Однако непосредственно в Дурено нам жить не позволяют. Я понимаю, что кофанам трудно примириться с присутствием белых в деревне, да вдобавок в каждой хижине набито по десять-двадцать человек.

Проблему расквартирования экспедиции решает Тангой. Чуть выше против течения на острове живет его друг Сантьяго. Он тоже кофан, и в Дурено у него множество родственников, но сам живет отдельно от племени.

Сантьяго берет нас к себе и выделяет часть своего жилища. Как и все кофанские хижины, его дом стоит на высоких сваях. Входят в него по неустойчивой лесенке. Сантьяго подвергся влиянию цивилизации — он не носит кушму. Это мешкообразное одеяние — знак племенной принадлежности, один из отличительных признаков кофанов.

Мы уселись на бамбуковом полу, разложили спальные мешки, ящики с припасами и камеры.

— А что, москитов тут нет? — спрашиваю я.

— Москитов нет, — отвечает Сантьяго. — Зато вампиры имеются.

Он смеется и, чтобы сделать свои слова более весомыми, показывает на край крыши. По всему ее обводу висят на веревочках консервные банки. Это должно препятствовать вампирам проникнуть внутрь.

— Но все равно, без противомоскитной сетки вам не обойтись, а то укусит вампир и будет сосать кровь, вы даже не почувствуете, — продолжает Сантьяго. — Только утром вдруг обнаружите на шее несколько засохших капель крови.

При этих словах Петр Полак безмолвно вытаскивает противомоскитную сетку, которая отныне будет играть роль противовампирной.

Но даже сетка не защищала от пронырливости летучих тараканов кукарачас. Они такая же неотделимая часть тропиков, как ягуары в джунглях. Кукарачас залезают повсюду, хрустят в пище, снуют в футляре камеры, в спальном мешке...

Тактические дрова

Два дня я усиленно размышлял: как завязать отношения с кофанами. Наконец пришла в голову идея. Мы должны убедить индейцев в нашей доброй воле стать их друзьями, а потому надо совершить нечто необычное, что вывело бы кофанов из олимпийского спокойствия и заставило бы о нас поразмышлять. Главное — это должно произойти немедленно.

На другой день, когда мы, одолжив пирогу с веслами и взяв мачете, отправились вверх по течению, Сантьяго покачал головой:

— Вы едете за дровами? Вы?! Но ведь это женская работа!..

Да, я решил, что мы поработаем на общее благо деревни Дурено. Наверное, кофаны не отвергнут вязанки дров. Эта женская работа оказалась вообще не так легка и проста. Проталкивать утлую пирогу против быстрого течения уже само по себе дело нешуточное. А найти сухое дерево для нас было и того труднее!

Мы находим его после часа плавания на каменистом мысу в высоких слоях речных наносов. Мачете без заметных признаков успеха бьют по сплетению пальм, кустов, стволов, веток и листьев. Мы проваливаемся в гниющие ямы, заполненные невообразимой зеленой гадостью, где то и дело попадаются проеденные термитами корни и кишат черви. Рубку и погрузку заканчиваем только к полудню. Так вот она какова, работа старых женщин и юных девушек, которые выполняют ее легко и небрежно, быстро и с улыбкой!

Садимся в пирогу. Течение крутит нами как ему заблагорассудится, но все же движемся домой. Вот мы у острова Сантьяго, приближается Дурено. Что теперь? Течение гонит прямехонько на берег, где мы наверняка разобьемся, и с таким трудом добытый груз поглотит ненасытная река. Нам приходилось видеть, как индеанки без усилий направляли лодки со стремнины течения в залив.

Нам туда никогда не попасть, и мы кричим, чтобы обратить внимание индейцев. Став на колени, гребем изо всех сил. Река ревет, грязная вода брызжет через низкие борта, а мы пытаемся повернуть против течения. Тихая заводь мелькает где-то рядом. Теперь только бы выровняться и выгрести против течения! Стремительная река проносит нас еще метров триста, прежде чем наконец-то пристаем совершенно без сил.

И теперь мы обходим дом за домом, как делали некогда разносчики угля у нас в Праге. Я фиксирую первые любопытные взгляды. О чем там думают? Мы берем первую охапку дров и спокойно вступаем в деревню. Никто нам не препятствует, никто не протестует. А мы носим одну охапку за другой и складываем их под лестницы хижин. Дров у нас мало, порции, прямо сказать, небольшие, но индейцы превосходно разбираются в символике.

Солнце печет. Обычные для этих мест сорок градусов в тени и девяностопятипроцентная влажность не оставляют у нас сомнений, что мы действительно на Амазонке. Деревня, однако, как вымерла. Мы срываем несколько плодов «лимо» — это что-то вроде лимона — и с жадностью их высасываем. Уходим без единого слова. Что поделаешь, хозяева доверчивостью не отличаются.

У Сантьяго для нас сюрприз. К нему приходили гости из Дурено. Все спрашивали, что делать с дровами. Они ваши, ответил им Сантьяго. Кофаны оживленно комментировали происшедшее: еще не бывало, чтобы белый делал доброе дело, связанное с физическим трудом, для них! Спрашивают: почему они это делали? «Это я пытался им объяснить, что и удалось, — говорит Сантьяго. — Вы носили для них дрова и воду». «Но зачем, зачем? — спрашивали индейцы. — Я кофан, — говорили они с гордостью, — я а’и, а белые — кукама. Зачем же они делают для нас работу?» — «Но это другие кукама, не такие, как те, что вы до этого знали», — отвечал я.

«Что это?»

Небо стремительно затягивают тяжкие тучи. Маленький мальчик, который держится около нас с первой же разноски дров, передает приглашение на цецепе. Посередине хижины я различаю гамак, в котором качается старый индеец К’енама. Он кивает нам и показывает на лавку, где сидят другие кофаны. Красивая молодая женщина Река кладет в чашу немного размельченной заквашенной массы юкки, доливает речной воды, затем, непрерывно помешивая пальцами, подходит, отряхивает руку и предлагает мне выпить. За это благодарить не принято. Чаша идет по кругу, никто не имеет преимущества.

— Меня зовут Виктор, а моего друга Педро Маэстро, — представляемся мы. («Педро», как понятно, это Петр, он действительно маэстро-оператор, а имя Виктор я применяю из-за легкости его произношения, потому что «Мнислав» даже в слегка испанизированной форме «Эмнислао», во всей Латинской Америке никому не выговорить!)

— Этор, — называет себя парень с красным птичьим пером в носу.

— Это цецепе или чанкоко? — спрашиваю я, показывая на питье. Мне известно, что у кофанов есть два напитка.

— Чанкоко, чанкоко, — смеются все.

— А что правильнее?

— Это и цецепе и чанкоко. Так говорим мы, — отвечает Этор, а я киваю, хотя ничего не понял. Мы продолжаем беседу. Этор сидит с мачете в руке. Он только что пришел с поля. «После обеда снова пойду работать», — сообщает он нам, но, как кажется, ему больше нравится сидеть, пить и беседовать обо всем с кукама. Наверное, работе придется подождать.

Наступает час взаимных расспросов: как, что и почему называется? Любопытствую не только я, кофаны тоже интересуются чешским языком. Они любопытны, как дети или... как этнографы. Преграда недоверия постепенно исчезает.

— Это борода, — демонстрирую я им свой заросший подбородок, и Этор с удовольствием дергает за волоски.

— Б’рада, — повторяет он с кофанским акцентом. Чешский язык ему нравится. Мы, в свою очередь, набираемся кофанских слов, все со смеху покатываются от нашего произношения. Я предлагаю Этору поединок в пережимании рук.

О работе он уже давно забыл, а у меня язык не поворачивается напомнить ему про нее. Она ведь не убежит, спешка ни к чему, ведь так прекрасно пить цецепе, посиживая в тени хижины. Чего еще надо?

Что будет завтра к обеду?

Подобный вопрос никогда не зародится в голове кофана. Всегда можно перебиться, значит, и о будущем беспокоиться нечего.

Колдун Машукури с зеленым птичьим пером в подозрительно красноватом носу ведет себя довольно сдержанно. Старик К’енама покачивается и наблюдает за нами. Я уговариваю Этора, чтобы он что-нибудь спел. «Нет, нет, я ничего не знаю», — отказывается он и предлагает исполнить что-нибудь нам.

— А почему бы и нет? — переглядываемся мы с Петром, и вскоре смело, хотя и несколько фальшиво звучит наш дуэт: «Танцуй, танцуй, выкруцай, выкруцай...» Кофаны восхищены.

— А теперь твоя очередь, Этор, а то я подумаю, что ты трус, просто боишься нас. Как будто мы дикие звери.

И я строю дикую мину. Этор повторяет ее, скалит зубы, таращит глаза, злобно рычит и воинственно поднимает руки над головой. Обоих нас разбирает смех, и вдруг Этор, к нашему удивлению, действительно начинает петь. Жалко, что магнитофона нет под рукой! Этор издает четкие, гортанные звуки, ритм песни упорядочен...

Я использую ситуацию и прошу, чтобы К’енама тоже спел. Он наверняка знает старые песни. Старик не заставляет себя долго упрашивать. Я счастлив, но радость портит опасение, что подобная атмосфера больше никогда уже не повторится. К’енама поет долго, чувствую по обстановке и лицам присутствующих, что песня, вероятно, рассказывает о народе кофанов, его земле, прошлом, великих предках.

На дворе быстро темнеет. Я говорю людям, что мне очень нравится раскраска их лиц. Лица кофанов и вправду раскрашены пестрее и изящнее, чем у любых других соседних индейцев. Этор по-кофански о чем-то договаривается с колдуном Машукури. Оба подсаживаются ко мне. Этор откуда-то вытаскивает плод очиоте, колдун плюет на пальцы, растирает красные семечки в колючей оболочке; через минуту я уже размалеван как настоящий кофан.

Кураре

Вопросы о числе детей приводят кофанов в раздумье. Вначале подсчитывают на пальцах, расспрашивают жен, прикидывают так и сяк, и еще через день приходят: да, оказывается, есть еще один! То же самое и с возрастом. Сколько лет, сколько месяцев жизни? Время здесь особого значения не имеет. То же и с самим понятием работы. Это скорее деятельность, которая проводится в зависимости от желания и настроения и очень редко когда в соответствии с каким-то планом. Никакой регулярности и обязательности в нашем смысле слова не существует; даже и потребность в еде не является достаточно движущим моментом.

Этор был вчера на охоте и добыл дикого поросенка-пекари. Жена поджарила его, а сегодня уже все съедено. Есть пища — наедаются до отвала. Нет — голодают по нескольку дней и пьют цецепе. Чтобы пойти поохотиться «для дома, для семьи», кофан должен себя заставить. Зато охота на ягуара — о, это нечто совершенно другое! Ожерелье из ягуарьих клыков — это документ, единственный документ живущих в джунглях индейцев, удостоверяющий личность владельца, его храбрость, а тем самым и авторитет. При избрании нового кураки-вождя люди смотрят, сколько ягуаров он убил.

На охоту кофаны берут с собой копье, духовую трубку с отравленными кураре стрелами и мачете, хотя и у ружей становится все больше приверженцев. Кураре — самое ценное из кофанских сокровищ. Это дар природы и колдуна. Природа дает, а колдун знает, как получить ее подарки. Изготовление яда окутано тайной. Далеко в джунглях есть хижина, где колдун Машукури по нескольку дней варит в глиняных сосудах экстракт плода «ocotea venenosa». До начала семидесятых годов нашего века кофанский вид кураре был европейцам неизвестен.

Колдун по потребности делает яд разной концентрации, которая измеряется числом прыжков обезьяны после попадания стрелы: кураре одного прыжка, двух, четырех. Мало какое из амазонских племен знает производство кураре, потому-то яд для стрел — столь ценная валюта в меновой торговле.

Колдун не только готовит яд. Он помогает стимулирующими средствами охотнику, — главным образом при изнурительном преследовании ягуара — многочасовом беге по джунглям, когда нет времени на приготовление еды и питья. Да в этом охотник и не нуждается. В его распоряжении «йоко» — одно из чудес амазонской флоры. Несколько капель сока из его листьев подавляют голод и жажду на двадцать четыре часа, придают силу, выносливость и прогоняют сон.

«Все дети - наши»

У кофанской этнической группы есть ряд загадочных особенностей. Первая из них, бесспорно, — язык, совершенно самостоятельный, не имеющий какого-либо родственного отношения с другими языками Америки. (Как в Европе у басков, а в Мексике у индейцев-тарасков.)

Родители-кофаны берут себе имя по своим первенцам и пользуются им вплоть до свадьбы детей. Тогда они берут имя следующих детей, еще не состоящих в браке. Понятно, что при таком положении изучение родственных отношений, как основы общественной структуры этнических групп, становится делом весьма сложным.

Кофаны признают равноправие потомков обоих родителей в обществе и социальной жизни. Дискриминация внебрачных детей — у них явление совершенно неизвестное.

— Все дети — наши дети, — скажет кофан. — Дети моих братьев и сестер — мои дети, они меня называют отцом.

Терминология родственных отношений подтверждает это.

А наследство? Не наследуется ничего, даже социальные функции, за исключением «ведомства» колдуна. Когда кофан умирает, уничтожают его оружие, пирогу, хижину, дают его полю зарасти, и никто не имеет права петь его песню. Да, у каждого кофана есть собственная песня, которую он поет на праздниках.

Колдун поразительно досконально знает природные лекарства. Машукури собрал для меня десятки целебных трав. Я был изумлен широким диапазоном его искусства: он лечил болезни мускулов, зубов, суставной ревматизм, воспаление почек и желудка, у него есть свой аспирин «кенене» и гигиенический дезодорант «ампагуна», он знает, как ускорять срастание переломов. Вообще кофаны знают окружающую их среду в совершенстве. Но каков, собственно, их естественный интеллект? Я проверил это на специальных тестах. Даже ожидая высокого уровня, я все-таки был удивлен. В джунглях Амазонки, где понятие школы так же бессмысленно, как, скажем, анаконда во Влтаве, где никто не умеет ни писать, ни считать, из двенадцати вопросов теста они успешно решили в среднем по десять задач. Зато с самыми простыми они не справились, скорее всего не поняли системы, их природной фантазии не могло хватить на логику наших вычислений. Однако они смогли охватить эту систему почти полностью.

Неравная борьба

Меня заинтересовало отношение кофанов к ценностям белых. В первые дни они прочесали весь наш багаж — нормальное явление для первобытных племен. Ничего у нас не пропало, разве что несколько свечек да кусок мыла. У кофанов нет нашего отношения к вещам, потому что в обладании вещами они не нуждаются. Они умеют ничему не удивляться. Я имел случай проверить эту типично индейскую особенность. Взял я как-то колдуна Машукури в Кито, столицу Эквадора. Он был в своей кушме, раскрашенный, с перышком в носу. Кито ждал его со всеми соблазнами современного мира. Колонны автомобилей, роскошные витрины, телевизоры, идущие на посадку самолеты, грохочущие над самой головой, огни неоновых реклам... Но колдун шел как ни в чем не бывало, как будто он видел это каждый день. Ничто его не интересовало, он ни разу не оглянулся, вообще ни о чем не спросил. Он высокомерно игнорировал расставленные мною ловушки, а на рассказ о высадке людей на Луну только одобрительно кивнул. Чего в этом особенного! Он, колдун, умеет еще и не такое.

Это логично. Кофан воспринимает вещи такими, какие они есть. Ценность наших вещей — ценность, в сущности, их сложного происхождения и развития, — он понять не может. Вещи оценивают величиной меры труда, но кофан этого также не понимает, ибо не знает, что такое абстрактное понятие «труд». Ведь в кофанском языке, как и в прочих языках живущих в джунглях индейцев, этого понятия нет, его заимствуют из испанского. У индейцев есть конкретные названия разных видов деятельности, но они не могут понять, что такое трудиться на кого-нибудь другого. Зато свою работу кофан делает с радостью и рад своему бытию, не требуя от жизни суетных богатств. У него совершенно иное отношение к природе и жизни вообще. А в этом и состоит основная проблема контактов или стремления к их расширению между буржуазной и кофанской цивилизациями. А контакт неминуем, и это наполняет страхом за будущность ставшего мне близким племени.

Даже в их искренности и уравновешенности поведения заложена предпосылка катастрофы.

...Как-то с охоты вернулся Креольо, молодой парень. Он, как говорят в Дурено, сильнее всех. Это замечание вызвало у меня желание помериться с ним силами. Индейцы любят бороться, я его и вызвал.

Собралась вся деревня Дурено. Все посмеиваются. Правда, я выше на голову, но могучая грудь и тренированные мышцы лесного охотника не оставляют для меня надежды. Креольо бросается в бой. Он не скрывает ни своей силы, ни своих намерений. И это его ошибка! В свое время я был обладателем коричневого пояса дзюдо. Достаточно было применить один из приемов, как он рухнул наземь с перехваченным дыханием. Кольцо зрителей стихло. Я быстро склоняюсь к Креольо, поднимаю его с земли, похлопываю по спине, чтобы все видели, что я его не убил. На его лице растерянная улыбка. Круг зрителей расширяется. Никто не выражает желания продолжать состязания. Когда я ухожу, толпа передо мной расступается. Мой авторитет возрос. Но когда я предлагаю научить их приемам, никто не выказывает интереса. Зачем? Это ведь чужое...

...Придет закон буржуазного общества, более сильный, чем их законы, он уничтожит окружающую кофанов среду, джунгли, без которых они не могут существовать. Закон, не знающий жалости к побежденным, а победить в этой борьбе кофаны не могут...

Те из них, которые выживут, уже не будут кофанами ни по крови, ни по культуре...