Зелень бразильского пау

Несколько лет я работал на противоположной стороне Земли. Когда после суточного — с посадками — перелета ступил наконец на бразильскую землю, глаза отметили, как тут все непохоже: климат, растительность, манера людей одеваться и вести себя на улице.

Однако постепенно эти внешние отличия как бы стирались, я все яснее различал в окружавших меня людях щедрость души, удаль в работе и веселье, презрение к золоту... Меня донимал вопрос: в чем корни такого национального характера? Мне казалось, что какой-то ответ может дать обширная и богатая земля Бразилии, особенно ее бескрайние леса.

 

 

В ботаническом саду Рио-де-Жанейро нет деревьев экзотических в понимании бразильца. Нет берез и елей, нет ни калины, ни рябины — этих скромных детей Севера, которые, оказывается, куда более требовательны и горды, чем изнеженная пальма.

Тем не менее и бразильские ботаники сумели собрать там немало редкостей. Выделенный им участок на бывшей окраине города поныне сохраняет относительную чистоту и свежий воздух, а потому его соседство высоко ценится у строительных компаний и квартиросъемщиков.

Стиснутый кварталами богачей, сад упирается тылами в склон горы и поднимается по ней, пока позволяет крутизна. Здесь, на небольшом пространстве, удалось воссоздать различные, природно-климатические условия и. поселить растения из разных районов; страны. Но меня более всего интересовало одно из них, которое можно было бы назвать «крестным деревом Бразилии».

Дерево — тезка страны

Такого дерева, как пау-бразил, нет, пожалуй, ни у какой другой страны. Честь, оказанная ему, лишь один из признаков высокого статуса бразильской флоры. Открывшие страну пятьсот лет назад португальцы поспешили донести королю не о городах, золоте и каменьях — их не было,— а о небывалой щедрости земли. Об этой реляции известно сейчас едва ли не каждому бразильскому школьнику. И на уроках он узнает, что существует деление родной истории не только в ее классическом виде, но и по сельскохозяйственному признаку — на циклы в соответствии с преобладавшей в то или иное время монокультурой: сахарного тростника, хлопка, каучука, кофе. Нынешнее время в газетах иногда называют «циклом сои», нездешней, но широко распространившейся культуры, дающей большие поступления в валюте. Экологи и экономисты предсказывают наступление новых периодов благодаря освоению Амазонии, видя в нем залог будущего величия страны.

Но первый исторический цикл состоял в добыче и вывозе дерева «пау-бразил». Найти его в ботаническом саду без помощи тамошнего служащего Валдомиро Пальеты мне было бы трудно: оно не отличается ни ростом, ни обилием листвы и цветов, ни прямизной ствола, и ему не отведено почетного или хотя бы заметного места.

— Пау-бразил растет внизу, на уровне моря. Вон по той аллее.

Валдомиро привычно продемонстрировал, как окрашивает ладони сок, проступающий сквозь кору, и прочитал краткую лекцию. Пропитанная этим красноватым соком древесина составляла в течение долгого времени единственное богатство открытой португальцами страны. Древесина, родственная сандаловой, приносила столь существенный доход, что очень скоро первое название страны — Земля Святого Креста — было забыто и ее стали именовать так, как называют и теперь по-португальски — «Бразил».

Но слава пау-бразил осталась далеко в прошлом. В лесах его ныне не сыщешь днем с огнем, и пропитанная соком древесина уже не представляется сокровищем. Однако название дерева живет и звучит достаточно громко, чтобы обеспечить ему, так сказать, почетную пенсию.

Казалось бы, дерево, сыгравшее столь значительную роль в бразильской истории, будут высаживать в каждом дворе или, по крайней мере, у любого официального здания. Но нет вокруг него ни казенной суеты, ни народного пристрастия. Улицы и частные усадьбы украшает чаще всего завезенный из Африки фламбоайан, с виду что-то вроде красной акации, цветущей буйно и пламенно.

Пока я рассуждал примерно в таком духе, стоя у знаменитого экспоната, Валдомиро слушал меня с замешательством, хотя и не без интереса. Воспитанность не позволяла ему перечить незнакомому человеку. Но он вовсе не собирался скрывать, что такой сентиментальный подход к предмету его профессиональных забот представляется ему праздным.

— Пау-бразил, говорите вы, память? — начал он.— А о чем? О рабском труде индейцев, об истреблении наших природных богатств, о вывозе их за океан? Не удивлюсь, если пау-бразил посадит под окнами конторы какая-нибудь транснациональная корпорация, чтобы выставить перед всеми свою фальшивую любовь к Бразилии! Отличный будет символ ее грабительской деятельности!

На недостаток внимания может пожаловаться не только пау-бразил. Буйная зелень, великое разнообразие растительности очень мало согласовывается с богатейшим фольклором и музыкальной культурой страны. Как искусство, так и образная система языка словно игнорируют отечественную флору. Не принято у бразильцев очеловечивать, как делают другие народы, какой-нибудь куст, дерево, злак, поверять ему в песне сердечные тайны, превращать его в символ человеческих качеств, скажем, мужества и силы, верности и нежности. Фантазия бразильских песенников весьма изощренна в описании достоинств любимой, и все же им почему-то не приходит в голову сравнить ее, допустим, с тростинкой или, применяясь к местным условиям, с королевской пальмой, чья стройность воистину поражает.

— Разве не так? — спросил я Валдомиро.

— Ну почему же! — неуверенно возразил он.— Вот, например, роза — вполне употребительный литературный и песенный образ.

— Это не образ, сеньор Валдомиро,— запротестовал я.— Это затертый штамп, завезенный из Европы еще в стародавние времена. А что же, ваша сельва так никого и не вдохновила? Ни в поговорки не вошла, ни в пословицы? Так ли она чужда бразильской душе?

— Может быть...— задумчиво протянул Валдомиро.— Не берусь судить о психологии наций и проблемах искусства, но по части растительности ручаюсь: в Европе она богаче красками и выразительнее формами хотя бы благодаря смене времен года. Осенью леса у вас стоят желто-красные, зимой приобретают графический черно-белый рисунок. Потом распускаются почки, всеобщее цветение. У нас этого нет. Сельва постоянно темно-зеленая. Сплошная стена. Однообразная и, пожалуй, гнетущая.

Я и по себе знал, что сельва не вызывает желания мечтательно побродить под ее сенью. Полежать под деревом, наблюдая за бегом облаков, здесь и вовсе невозможно. Вообще, сельва не так щедра и добра к людям.

Ну а помимо сельвы? Ведь крестьянин вкладывает душу в работу, в пашню и в то, что на ней растет. Значит, возможны связи духовного свойства между человеком и нивой, связи, что служат одним из источников фольклора? Как бразильцу не поклониться хотя бы кормилице-маниоке?

— В старых индейских сказках действительно упоминается Мать-маниока. Но кто их теперь рассказывает? А в более поздние времена для рабов на плантации, для батраков в наши дни сахарный тростник и хлопок отнюдь не предмет любования. Для салонного же искусства это слишком низменная тема. Правда, о кофе попадаются строчки.

«Сладкий аромат»

— Так, кажется, выразился композитор Виктор Симон, видимо вдыхая пар над чашкой кофе. Знаете его песенку — «зеленое золото — наша надежда»?

Мне пришлось как-то слышать эту песенку, не ставшую, однако, популярной. Если следовать логике Валдомиро, тяжкий труд батраков на кофейных плантациях иссушил источник творчества на эту тему. Честно говоря, творение Симона и мне не пришло бы на ум при виде мальчишек, целый день под палящим солнцем сдирающих красные ягоды с ветвей в сита или ворошащих кучи зерен на сушильных площадках. Сладкий аромат рожден зачастую детским трудом.

Но если исходить из пристрастия бразильцев к кофе — напитку, разумеется, а не кусту,— ему должны были бы быть посвящены бесконечные гимны и оратории. Впрочем, нечто подобное гимну в прозе я услышал вскоре от Валдомиро.

Наш разговор в сени пау-бразил затянулся, и он предложил:

— Не выпить ли, кстати, кафезиньо?

Стол ботаника находился в углу большой оранжереи, заставленной ящиками с орхидеями. Вид этого чуда сельвы в таком изобилии заставил меня отметить: вот и оно не оставило заметного следа в духовной жизни бразильца. Должно быть, думал я, его чуткость к фальшивой ходульной выспренности не позволяет сказать любимой: «Ты хороша, как орхидея!»

Между тем Валдомиро углубился в кофейную церемонию: дожаривал зерна до масляного блеска, молол их, кипятил воду, заливал ее, бурлящую, в кофейник через фланелевый конус с промолотым порошком. Кафезиньо — чашка непроглядно густого, черного и сладкого кофе — старинная бразильская слабость и страсть, украшение деловой беседы и передышки в трудах, встречи друзей и одиноких раздумий о жизненных горестях. Одной чашечки, приготовленной по местному рецепту, для непривычного человека хватит, чтобы заработать усиленное сердцебиение.

С первых дней жизни в Бразилии мне пришлось пить кофе литрами. Любой визит в частный дом или учреждение означал немедленное появление кафезиньо. Лет десять назад кофе еще был сравнительно недорог, государственные амбары хранили многолетний запас для населения всей земли, и, казалось, конца этому изобилию не будет. Гроши стоил сахар, а неквалифицированная рабочая сила и вовсе была дешева. Так что в самой крохотной конторе непременно держали «континуо» — посыльного, или, вернее, «прислугу за все». Получая минимальную зарплату, он с утра до вечера варил для сотрудников кофе. Заполнившие весь мир аппараты «эспрессо» в Бразилии прижились лишь на самых бойких местах, в общественном питании. А в целом высокое искусство «континуо» позволило ему сохранить свои позиции до того момента, пока небывалые заморозки на юге Бразилии не погубили большую часть плантаций.

Это стихийное бедствие и резкое, в несколько раз, повышение цен произвели в местных кофейных обычаях резкую перемену. Кофе не перестали пить, но прежний рай для его любителей кончился. Больше всего пострадали, разумеется, старики «континуо»: бедняг стали увольнять одного за другим.

Господство кофе в Бразилии далеко не абсолютно. На северо-востоке страны есть обширный район, где климат и почвы благоприятствуют культуре какао. Там для приготовления питья используют и его плоды, похожие на ребристый мяч для регби, и, естественно, семена — покрытые слизью, слипшиеся в комок, именуемые обычно после сушки бобами.

На юге растет кустарник мате, известный также как парагвайский чай. Там пьют настой из его листьев — «шимаррон». Мате открыли еще индейцы-аборигены; у него приятный вкус, запах, вроде как у компота из сухофруктов, и великолепные тонизирующие свойства.

Поклонники «шимаррона» разработали свой ритуал приготовления и питья. Сосуд шарообразной формы «бомбилью» и трубочку с ситечком на конце, чтобы чаинки не попадали в рот, пускают по кругу в знак братства, единения собравшихся. Почему-то прекрасный этот напиток уступил кофе, пришельцу из-за моря, хотя среди бразильцев еще остались фанатичные его приверженцы.

— Прежде чем завоевать Бразилию, кофе завоевал весь мир,— резюмировал Валдомиро.— Завоевал, невзирая на то, что перед ним ставили препятствия почти непреодолимые.

И он поведал мне историю, которую я привожу в том виде, в каком услышал. Но если и не все в ней правда, можно признать ее легендой, приоткрывающей глубины бразильского духа.

— Моя фамилия — Пальета — вам, наверное, мало что говорит. Но среди бразильцев известность ее широка. Так звали моего предка, офицера, который первым доставил зерна кофе в Бразилию. Не будь таких, как мой предок, арабы, наверное, до сих пор сохранили бы монополию на производство кофе. Торговля приносила им огромные доходы, и зерна запрещалось вывозить зелеными: только жареными или вареными, чтобы не могли прорасти, дать всходы. Напиток не просто радовал язык и будил энергию. Он считался целительным, волшебным. И вот сначала голландцы ухитрились обмануть бдительность восточных халифов, а потом и французы провели голландцев и тоже завели в своих колониях плантации кофе. Отсюда тоже под страхом смерти запрещался вывоз посевного материала.

Но мой предок Пальета все же нашел выход. В 1727 году он прибыл в Кайенну на переговоры по поводу пограничного спора с Французской Гвианой. Он не только блестяще справился с дипломатической стороной миссии, но и заслужил вечную благодарность бразильцев. Молодой офицер покорил сердце супруги губернатора, и она преподнесла ему сказочное сокровище: мешочек с зелеными семенами кофе. К счастью, совсем свежими, ибо, как известно, подсохшие, они теряют всхожесть. Горстка зерен, привезенная Пальетой, в считанные годы завоевала не только Бразилию. В Австрии первому кофевару поставлен памятник. Турецкий поэт Фахреддин написал гимн «Победоносный кофе», а Иоганн Себастьян Бах восславил его музыкальной пьесой.

— Столетия прошли, прежде чем люди научились варить кофе по-настоящему. Эфиопские пастухи просто жевали красные ягоды. Арабы — их познакомил с кофе шейх Джемаль-эд-Дин, побывавший в Эфиопии,— стали молоть зерна и заваривать порошок подобно чаю.

Но они пили отвар без сахара. А перед вами совершенный продукт! Валдомиро поднял кофейник.

— Давайте выпьем и мы. Сахару хватит? У нас говорят: если жизнь горька, пусть хоть кофе будет сладким.

Кофейный парок смешивался с оранжерейными ароматами. Жесткая глянцевитая листва блистала под стеклянной крышей. В неподвижном воздухе нечем было дышать от испарений.

— Ну а мате,— продолжал Валдомиро,— думаю, все же возьмет свое. Это питье деревни, и его доступность сейчас, наверное, сумеют оценить и в городе. Не вижу во вкусах ничего загадочного. Было много кофе — пили кофе. Кому теперь это не по карману, переходит на «шимаррон».

Сельва против иноземцев

Еле дыша от духоты и кофе, слушая ветерок, шелестевший снаружи, я спросил Валдомиро:

— Зачем вам оранжереи? Орхидеям холодно?

— Да, мы находимся на тропике Козерога. А этим уроженкам экватора здешние колебания температуры вредны.

— Гевеи-каучуконосы тоже, я слышал, очень привередливы. Вам, ботанику, конечно, известно, почему не удается разводить их искусственно в Бразилии? Может быть, ваши коллеги, работавшие у Генри Форда, не хотели, чтобы у него пошло дело?

В двадцатые годы, когда саженцы гевеи были тайком вывезены за границу, кончилась бразильская монополия на каучук и его производство. Сбор латекса с разбросанных по сельве дикорастущих деревьев не мог конкурировать с урожаем, получаемым в английских и голландских владениях на Цейлоне и Яве. И Бразилия стала давать лишь два процента мировой добычи каучука.

Форд, недовольный зависимостью автозаводов от поставок из Южной Азии, решил завести собственные плантации в Бразилии. Исходил он из делового соображения, что гевея у себя дома должна расти не хуже, чем в другом полушарии. Получив, в сущности, даром земли в нижнем течении Амазонки, он заложил на них огромные плантации дерева-каучуконоса. На него работали тысячи батраков, нанятых на голодном северо-востоке Бразилии, множество американских и местных ученых. Опыты — а дело было поставлено с размахом — длились почти два десятка лет. Но гевеи чахли, болели и погибали. После второй мировой войны плантации были заброшены.

— Непосредственная причина известна — грибок, поедавший листья. Его называют «ржавчина». Но отчего он не поражает дерево в смешанном лесу, среди других видов, то есть во враждебном для гевеи окружении? И отчего поражает ее в заботливо ухоженной посадке? Сейчас как будто появились в Амазонии благополучные плантации, но каким образом там добились успеха, остается тайной промышленников.

— Ну а как же другой пример, как две капли похожий на этот? Я имею в виду предприятие Кейта Ладвига.

Этот американский миллиардер за бесценок скупил два миллиона гектаров земли примерно в тех же местах. Он занимался и разведением быстрорастущего африканского дерева гмелины. От гмелины — предназначалась она в качестве сырья для бумажной фабрики — требовалось лишь расти как в Африке. Однако это дерево не только не давало того сказочного прироста древесины, которого от него ждали, но вдвое уступало в этом эвкалипту, завезенному в Бразилию в давние времена и хорошо там прижившемуся. Владелец за два года сменил тридцать три директора бразильского филиала. Но гмелина проявляла не меньшее упорство, чем гевея. И Ладвиг отделался от крупнейшего в Бразилии частного поместья, занявшись по-прежнему спекуляцией недвижимостью в Рио-де-Жанейро.

— Выходит, «антиамериканизм» у гмелины еще более настойчив, чем у гевеи? — заметил я.

— На этот вопрос ответить проще,— сказал Валдомиро.— При акклиматизации всегда есть риск. Ладвиг ставил опыты с совершенно новым для нас видом. Результатов нужно ждать долго — годы. Для меня, ботаника, сомнительна сама идея замены смешанной сельвы посадками одной культуры, хотя бы и эвкалипта. Вам приходилось бывать в эвкалиптовом лесу?

Я вспомнил частокол светлых кривоватых стволов, опушенных блеклой листвой. Прозрачный, тихий — и пустой лес. Не попадаются в шуршащей под ногами листве даже сухопутные улитки в кулак величиной, столь обычные в Бразилии. Не забредают сюда неторопливые пауки-птицееды. Может быть, потому, что нет и птиц?

Кое-где эвкалипт — решение проблемы. Например, в штате Сан-Пауло, некогда сплошь лесном, сейчас осталось леса не более чем на трех процентах площади. Так что здесь быстрорастущий эвкалипт благо.

Но для бразильской флоры и фауны эти посадки чужды. Лишь осматривая себя на опушке эвкалиптового леса, я обнаружил наконец местную «живность». Это были голодные и тощие клещи, очень навязчивые.

...Валдомиро проводил меня к выходу по аллее королевских пальм — на диво ровных серых колонн, увенчанных в головокружительной высоте темной розеткой листьев. Посаженные то ли ради науки, то ли для красоты, они вернули меня к исходной мысли — о величии растительного мира Бразилии и его влияния на те или иные черты национального характера. Образ суровой сельвы не отразился в сердце человека, но смелость и свободолюбие, способность к дерзаниям и умение найти нежную красоту во враждебной чаще, да и мало ли еще какие яркие свойства бразильской души сформировались, наверное, не без ее участия.