Сезон весенних дождей

В день отъезда в Синевирское лесничество не переставая лил дождь. Ужгород тонул в потоках воды, и я опасалась, что в дороге увижу только заштрихованные серой сеткой контуры гор. Обидно — пересечь добрую половину области с запада на восток и не увидеть знаменитых карпатских лесов! Тем более что я ехала в Музей леса и сплава.

— Карпаты без дождя — не Карпаты.

 

 

Но будет солнце, обещаю,— успокоил мой попутчик Антон Юрьевич Федурец, директор Межгорского лесокомбината.

— Скажите, Антон Юрьевич, а почему создали музей именно при Межгорском комбинате?

— О, вы не видели нашу плотину! Она построена в начале прошлого века и памятна многим поколениям сплавщиков...— Антон Юрьевич прикрыл глаза и, как мне показалось, чтобы не молчать, стал рассказывать о себе:

— Я сам местный. Родился и вырос здесь, кончал Хустский лесной техникум, потом институт — Львовский лесотехнический. В Рахове работал, на Верховине, да вот теперь в Межгорье, на комбинате, уже десяток лет. Вся жизнь, можно сказать, с карпатским лесом связана. Конечно, о том, как в прошлом велось лесное хозяйство в крае, знаю понаслышке — во время войны я еще малым был... Но вот какими обедневшими, полысевшими были Карпаты в пятидесятых годах — помню. До войны и во время войны, до освобождения Закарпатья, иностранные фирмы рубили почем зря — сколько им было нужно, столько и рубили. Помню, как в пятьдесят четвертом году шли последние плоты по Тисе, как прокладывали дороги прямо к заводам, как строили эти заводы-комбинаты, создавали лесопитомники, разрабатывали и осуществляли стратегию облесения Карпат... — Выходит, «лесная» профессия в Закарпатье менялась на ваших глазах? — Я недоверчиво посмотрела на собеседника: слишком молодым казалось его энергичное, четко вылепленное лицо. Разве лишь седеющие виски...

Антон Юрьевич своеобразно ответил на мой вопрос:

— Вот и обещанное солнце.

Задымился от испарений асфальт шоссе, ветер гнал вдоль обочины облако розовых лепестков. По обе стороны дороги открылись цветущие яблони, вишни, за ними замелькали аккуратные домики и родники под каменной кладкой крыш. К горизонту убегали плавные волны гор. Порой дорога проходила у подошвы гор, и тогда можно было разглядеть их склоны.

...Ярко-зеленая листва и черные стволы. Это были буковые леса, напоенные сейчас солнцем и влагой. Кое-где на сочно-зеленый ковер словно наползало сиренево-палевое облако го были еще не одевшиеся листвой деревья, выше тянулась темно-зеленая почти черная полоса елей, а над лугами, подступавшими к вершинам, стоял легкий синий туман.

— В нашей области леса занимают около половины территории,— заговорил снова Антон Юрьевич.— Вы знаете, сколько человек работает сегодня в объединении «Закарпатлес»? Сорок пять тысяч! Когда-то были сезонные лесорубы — те же крестьяне, что отрывались от земли, чтобы подработать. Да сплавщики-плотогоны. Сейчас профессии плотогонов уже нет, труд лесоруба благодаря технике стал иным, зато появилось много других профессий, связанных с лесом. Ведь мы ведем лесное хозяйство комплексно.

Комплексно... Мне немало рассказывали в «Закарпатлесе», что объединение занимается и лесозаготовками, и обработкой древесины (это, кстати, самая молодая отрасль в Закарпатье), и лесным хозяйством, которое включает охрану и воспроизведение лесной флоры и фауны. Строго следуют принципу: столько-то вырубают в этом году — на следующий год сажают больше. Рубят — по расчетам лесоустроительной партии — лишь столько, сколько приросло за год, и меньше.

— Только у нас, в Межгорском лесокомбинате, в лесной охране более двухсот человек! — с нотками гордости в голосе заговорил Антон Юрьевич.— Мы знаем наперечет всех оленей, кабанов, косуль, волков. А форелевое хозяйство?! Сами увидите его в Синевирском лесничестве...

Не скрою, мне было отрадно слушать Антона Юрьевича. Директор крупнейшего промышленного предприятия — ему бы, по нашим старым представлениям, думать только о лесозаготовках и плане,— а он с убежденностью говорит о защите леса и о том, что подрастает надежная смена: много молодежи из Межгорья учится в лесных техникумах, институтах, Киевской сельскохозяйственной и Ленинградской лесотехнической академиях. Директор смотрел в будущее своей земли, и смотрел уверенно.

Из Межгорья до Синевирского лесничества дорога шла через перевал, в глубь гор. Здесь, на высоте, было холоднее и сиренево-палевые пятна на склонах встречались чаще. Холодом веяло и от Озерянки, или Черной речки, бежавшей рядом с дорогой. Быстрая, пенистая, в острых скальных берегах, с крутыми резкими поворотами — трудно было представить, как ходили по ней плотогоны...

Наконец распахнулись ворота, и наш «газик» с надписью «Лесная охрана» въехал на территорию плотины. Остановились. И сразу же неумолчный гул воды заполнил пространство.

Мост, перекинутый через речку, дрожит от хода тугих струй. Не оторвать взгляда от беспрерывно падающей воды и от деревянной плотины, перекинувшей свое длинное серое тело с берега на берег. В ее четких линиях ощущаешь законченность и время, когда ее строили. Далекое уже время...

Но для Ивана Дмитриевича Иванины, заведующего музеем, бывшего учителя истории, это прошлое реально и ощутимо. Он родился и вырос в селе Синевир, и все, что теперь показывал, о чем рассказывал, было его жизнью, жизнью его односельчан.

— Но-о, пожалуйста,— Иван Дмитриевич показывает рукой на плотину, и темные глаза его велят собеседнику быть внимательным.— Ее длина восемьдесят метров, ширина — четыре с половиной. Фундамент основательный— до трех с половиной метров. Средняя часть плотины шириной семь метров называется флудер, здесь-то и проходили плоты...

— А для чего настилы, по которым скатывается вода?

— Чтобы сохранить фундамент, чтобы плоты постепенно и плавно преодолевали высоту. А высота нужна была, чтобы, пока шли плоты, спускать постоянно воду. Ворот было десять. О, то была картина! — взволновался Иван Дмитриевич и умолк.

— Вот и хорошо,— проговорил, помолчав, Иванина.— Теперь вы знаете ту малость, которая позволяет мне пригласить вас вовнутрь. Но-о, пожалуйста.— И Иван Дмитриевич повел меня по узкому мостику, проложенному вдоль берега, к самой плотине. У входа бросалась в глаза надпись: «Музей леса и сплава Межгорского лесокомбината». Иванина одернул китель, поправил фуражку (он был в форме лесной охраны) и осторожно открыл дверь.

Длинное, похожее на деревянный пенал помещение. Много фотографий, схем, макетов. Возле стен, по обе стороны, лежат орудия труда лесорубов и предметы их быта.

... Барт, большой топор для плотницких работ, пилы, гриф — кованый кол, металлические когти, которые привязывали к постолам, чтобы не скользить по льду и снегу, ножи разных форм и назначений.

... Гуня — что-то вроде куртки (тканая основа, а снаружи — нитки, как овечья шерсть, с которых стекала вода), колощни — штаны из домотканого сукна, ковпак — шапка мехом наружу; рукавицы, вязанные так, что пальцы свободны, а запястье прикрыто; белье домотканое, постолы деревянные (только с 30-х годов нашего века обувь стали делать из автомобильных скатов), торба холщовая, черес — широкий кожаный пояс, чтобы держал осанку лесоруба и чтобы под руками было все необходимое — табак, люлька, разные мелочи.

... Медный котел, бочка для рапы (соли почти не было, и лесорубы возили соленую воду из источников), огромная миска, из которой всем миром ели «дзяму» — картофельный суп с мясом; фандлик — маленькая мисочка-кастрюлька на трех ножках, чтобы ставить прямо на огонь (в ней каждый готовил для себя мамалыгу и фасоль).

— Оту гуньку я нашел в селе Синевир у старого лесоруба, все свое красноречие пустил в ход — сдался дид. А эту рубашку с пуговицами — ей полтора века! — отыскал в Синполяне. День, неделю, месяц ходил кругами вокруг хозяина — и пожалуйста! — Иван Дмитриевич улыбается, довольный.

Мы вышли из музея, когда заросли калужницы на берегу плотины уже отливали вечерним золотом. Иван Дмитриевич повел меня к колыбе, домику лесорубов. Колыба стояла на берегу Черной речки, а рядом поднимались в гору сбитые из бревен желоба. Это были «сухие ризи» — по ним, как по изогнутому коридору, спускались когда-то с вершины к подножию срубленные деревья. Были и «водяные ризи», они ставились в горные потоки. При ризях всегда дежурил сторож-варташ, и если бревно шло не комлем, как нужно, а вершиной, он криком предупреждал лесорубов: «Тикай, тикай, вершана!» Такое бревно могло выбросить из желоба метров на пятьдесят — и горе тому, кто вовремя это не заметил... Спущенные бревна тащили волами на полусанках к берегу. Здесь стояла взварня, маленький домик, где запаривали лещину для обручей, которыми связывали плоты.

— Но-о, пожалуйста,— приговаривал Иван Дмитриевич, показывая ризи, и взварню, и полусанки, и сбитую из бревен лежневку.— От так и робылы. Ни тебе бензопил, ни лесовозов, ни канатных дорог. И жили в колыбе. Однако умный, находчивый был народ! Вот, взгляните, дупло-холодильник...

Неподалеку от колыбы стоял пень, а точнее, часть ствола пихты. Нутро дерева было выдолблено для хранения продуктов: их засыпали слоем опилок, потом покрывали еловой корой.

— Восстановить это было нетрудно,— сказал Иванина,— все еще живо в памяти людей. А вот пройдет десяток лет — и кто знает — зроблять ли таку колыбу?

Колыба была срублена в форме де-вятиугольника, чтобы хватило места всей бригаде. Двойные сени вели в помещение. Земляной пол. Посередине — костер. Кругом костра — чурбаки. Дым уходил в отверстие в крыше, прикрытое навесом. Крыша была крыта дранкой.

Мы присели с Иваном Дмитриевичем на чурбачки.

— Но-о, пожалуйста,— весело сказал Иван Дмитриевич,— сейчас поведаю одну историю. Было это вот в такой же колыбе. Пришли лесорубы усталые, и мальчик, что был у них в услугах — держал огонь, носил дрова,— каждому поставил ковш с кипятком. Напились лесорубы, говорят мальчишке: «Слу-хай-но, хлопче, злитай ще за водой. Бо мы не знаем, де поток». А в лесу уже темно, страшно, может кабан напасть или медведь задрать. Но что делать? Пошел. Вдруг истошный крик: «Йой, йой, пропадаю!» Схватили лесорубы секиры, бегут на крик. Прибежали, а мальчик стоит у ручья. «Ты чего кричишь?» — спрашивают. «А шоб вы вже зналы, де вода».

— Ох и мастер ты истории брехать, Иван Дмитриевич! — заметил, входя в колыбу, Василий Степанович Томаш, техник-ихтиолог. Он принес нам печеной картошки, котелок мамалыги с брынзой и салом.

— Я такие истории, Василь, не сам брешу, а как барты и гуньки по селам собираю,— ответил Иванина, дуя на горячую картофелину,— чтоб не пропали. Без них наше дело что река без рыбы...

С Василием Степановичем мы уже встречались: его форелевое хозяйство расположено здесь же, у плотины. Он показывал мне ставки-пруды, где в быстрой проточной воде стремительно носилась форель, и форелевый инкубатор, единственный в Закарпатье,— довольно внушительную систему бассейнов, оснащенную датчиками. Молодь Василий Степанович сдает комбинату, а оттуда форель переселяется в реки.

— И точно,— поддержал Василий Ивана Дмитриевича.— Шо то за река без рыбы? А и лес без реки хорошей... Помню, ходил с отцом на плотах. Совсем еще малым был. Но понял: не по душе мне это. А от леса, от воды куда у нас денешься? И когда создали это хозяйство — пошел не задумываясь.

Мы помолчали. За стенами колыбы уже стояла ночь, и только гул воды на плотине подчеркивал тишину.

Наутро Иванина повез меня в свое родное село Синевир, чтобы познакомить со старым сплавщиком.

Село лежало в долине, на берегу быстрой Теребли. Мы долго ехали меж добротных домов, окутанных розовым туманом зацветающих вишен, пока в самом конце улицы не остановились возле беленого домика. Здесь жил Михаил Иванович Круц, заслуженный лесовод Украины.

Хозяин провел нас в комнаты. Иванина объяснил, зачем мы пожаловали, и ушел. Михаил Иванович сел за стол напротив меня, положил сухие, но еще сильные руки на белую скатерть. Голубые поблекшие глаза его смотрели строго, отчужденно. Он даже не снял шляпу — коричневую, с тремя шнурочками вокруг тульи. Так, молча, посидел Михаил Иванович минуту-другую, наконец изрек:

— Всю жизнь я работал с лесом. И лучшей работы не знаю.

Он был плотогоном, лет пять водил плоты перед войной — это я знала от Иванины. Потом работал на Урале лесорубом. Воевал. Служил в Чехословацком корпусе. И жена его воевала... А в 45-м вернулся в Синевир и почти четыре десятка лет был лесником в Синевирском лесничестве. Посадил за эти годы полтысячи гектаров леса. Теперь растут его леса, да шесть внуков взрослеют у Михаила Ивановича...

— Михаил Иванович, а помнится ли работа плотогона?

— Еще как. Рисковое дело, такое не забывается.

И Михаил Иванович начал рассказывать. Говорил тихо, спокойно, подробно, как будто все, о чем говорил, происходило вчера.

... Они собирались по трое и шли за сорок километров на речку Дубелянку. За плечами — котомка, а в ней еда, одежда, нехитрый инструмент. Ходили этой дорогой раз пять в год, когда начинался сплав: по весне два раза, летом да осенью дважды.

На берегу Дубелянки — штабеля бревен, здесь и начинали сбивать плоты — «бокары». Стучали, не разгибаясь, сутки-двое, даже при свете костра. И вот бокар стоит, привязанный тросом «до камня». Трос как натянутая струна. Раздается команда «Отбывай!». Плотогон топором ломает шип, к которому подходит конец троса, и бежит на нос. Там двое его товарищей. Теперь их трое на носу плота с огромными веслами, а перед ними бешеная вода... Полусогнувшись — так легче управлять плотом и волна не собьет,— крепко вцепившись металлическими когтями в скользкие бревна, несутся плотогоны вместе со всей своей махиной навстречу опасной плотине на Черной речке. Опасной, потому что надо пройти под ней...

Глаза у Михаила Ивановича заблестели, голос стал звонким, словно воспоминания о прошлой рисковой работе и своей силе вернули ему молодость.

— Черная речка маловодная, леса много,— говорил Михаил Иванович,— вот и пришлось строить эту плотину. На других наших реках тоже были плотины, но обычно плоты сбивали ниже плотин, а здесь выше, на водохранилище. Потому и нужен был ставник, человек, который командовал сплавом. Представьте: сорок пять плотов замерли на водохранилище. Ни звука. Худо, если кто-то в эту минуту свистнет или женщина мост перейдет. Приметы заменяли технику безопасности... Но вот ставник — он стоял на плотине и видел все водохранилище — дернул за металлическое кольцо, ворота — две дубовые доски — падают. Их стук слышен за километр, такая тишина стоит. Ставник смотрит на плотогонов, мы смотрим на него. Вот он выждал минуту, выдохнул: «Отче наш!» — и согнулись в три погибели плотогоны, и пошли плоты!

А после плотины, рассказывал Круц, шли скальные прижимы, резкие повороты. Самое трудное — управлять плотом на поворотах. Только и работай веслом, чтобы не врезаться в скалу, чтобы вынесло тебя на середину. На самых опасных местах стоял человек и держал в руках белые доски — «чова». Если чову видно — все в порядке, если нет — значит, затор, авария. И на плотине придерживают следующие плоты. Три километра по Черной речке да двадцать три по Теребле, до Колочавы, были самыми опасными из многих километров сплава к Тисе и по Тисе. Немало крестов осталось на этих берегах...

Михаил Иванович Круц вроде закончил рассказ, да не совсем. Помолчал. И сказал то, что ему хотелось сказать напоследок:

— Конечно, хорошо, что молодым сейчас не приходится рисковать, как нам. И все-таки есть что вспомнить. Летишь навстречу волне, душа радуется...

Вернувшись с Черной речки в Ужгород, я снова зашла в «Закарпатлес». Здесь уже не было места прошлому, снова было только настоящее, и разговор в ту минуту шел о канатных дорогах. О возможности их более широкого использования в связи с тем, что наземная трелевка запрещена. Пока по воздуху спускают только бук: он тяжелый — больше вреда земле, кроме того, бук лучше всего восстанавливается естественно. Значит, трогать подрост нельзя...

Специалисты говорили, что основные породы, с которыми они работают,— бук, ель карпатская и дуб, равнинный и скальный. Причем бук составляет пятьдесят восемь процентов здешних лесов, и вообще Карпаты — один из немногих регионов страны, где растет это ценное дерево. Из коренных пород есть еще ясень, явор, ильм, грецкий орех — с ними тоже работают, они ценятся как облицовочные материалы. Сейчас вводят, приручают к Карпатам и такие некарпатские породы, как каштан съедобный, дуб красный, кедр европейский и, конечно, дугласию. Есть такое дерево — Дугласова пихта, или, как ее называют еще, пихта зеленая Дугласа, дугласия зеленая.

Вот тут-то и выяснилось, что дугласию видеть мне не приходилось. «Как? Интересоваться нашими лесами и не видеть дугласии? Нет, это невозможно»,— решили в «Закарпатлесе», и вскоре я уже ехала в Перечин, в Турье-Реметское лесничество.

... Вместе с Романом Иосифовичем Хотынецким, старшим инженером лесного хозяйства Перечинского комбината, поднимаемся по тропе, проложенной по склону горы. Тропинка, устланная хвоей, то петляет среди высокой травы, то кружит в буковом лесу меж серо-зеленых стволов и россыпи солнечных пятен, то бежит прямиком по зеленому склону среди молодых посадок. Как дышится! Свежесть, хвойный дух, чистое сухое тепло леса.

— Смотрите, вот дугласия,— остановился Роман Иосифович и показал на стройное деревцо, похожее на елочку. Потрогав, я ощутила, что хвоя была не такой колючей, более упругой, эластичной, что ли; смола на стволе — не такой липкой, но очень ароматной; а расстояние от мутовки до мутовки — прирост за год — составляло не менее полуметра. Быстро же она растет!

Рядом с этой молоденькой дугласией поднимались по склону такие же стройные деревца. Их было много, очень много.

— Самое ценное в этой плантации,— сказал Хотынецкий,— что она выращена из наших семян.

Я уже много слышала о дугласии, и потому слова инженера были понятны. Дугласия попала в Карпаты — родина ее Северная Америка — в начале нашего века: около двух гектаров ее было высажено тогда на Турье-Реметских склонах. Рядом с «первой» дугласией были посажены одновременно бук и ель. И что же? За прошедшие десятилетия дугласия поднялась на пятьдесят метров, а бук и ель едва достигли двадцати. Более того. Короед и ветровалы расправились со многими соседями дугласии, а она выстояла. Специалисты подсчитали, что по приросту древесины дугласия несравнимо обгоняет даже самые рентабельные буково-пихтовые леса Закарпатья. А если учесть, что по продолжительности жизни дугласия не уступает дубу и у себя на родине в двести лет достигает высоты ста метров, то неудивительно, почему этим деревом вплотную занялись специалисты-практики и ученые Львовского лесотехнического института. Предстояло создать свою семенную базу, научиться выращивать и культивировать эту породу.

... Между стволов мелькает голубой плащ. Кто-то, обгоняя нас, поднимается к плантации взрослой дугласии. Темные стволы, прямые, как колонны, уходят в небо. Где-то в вышине шумят ветви. Солнца за стволами не видно, но лучи его падают сквозь негустые кроны на зеленую траву. Тихо и торжественно в лесу. Одиноко кукует кукушка...

Мы остановились у ствола с табличкой: «Модельное дерево». И в эту минуту к нам подошел пожилой человек в голубом плаще и в фуражке лесной охраны.

— Дывитесь? Та я и сам прыйшов подывиться на своих дытынах...

Это оказался лесник Карл Карлович Найпавер. Словоохотливый, улыбчивый, веселый, он рассказал, что сам родом из этих мест, много лет прожил на кордоне, где сейчас лесником работает его сын, и никуда отсюда не выезжал, разве лишь в Ужгород раз-другой, а вот один случай забыть не может. Было это в 44-м году. Когда пришли советские войска, кто-то пустил слух: «Руби дугласию, теперь все наше!» «Я до генерала,— рассказывал Карл Карлович.— «Як то — рубы?» А генерал и каже: «Теперь, каже, действительно все наше. Но не руби, а охраняй». Я так и зробыв». Сейчас Карл Карлович на пенсии, но душа по-прежнему тянется к «дугласке», как называет он эти гиганты.

Рассказывая, старый лесник разрыхлил почву под модельной дугласией, выдернул сорняки. Зеленые хвоинки-всходы стали заметнее.

— Создаем условия для самосева,— сказал Хотынецкий, показывая на разрыхленные площадки под каждым деревом.

С 1976 года, когда закупали на золото импортные семена дугласии, прошло не так уж много времени, а работники лесного хозяйства научились выращивать саженцы и сеянцы этой породы, исследовали приживаемость ее в разных типах лесов, на разных высотах — и вот уже Перечинский лесокомбинат определен базовым хозяйством по внедрению дугласии в леса Карпат.

Вспоминая свою поездку на Карпаты, я мысленно возвращаюсь в один из вечеров на плотине.

Смеркалось. Я шла по старой лесовозной дороге, по-над берегом Черной речки. Горы подступали к дороге вплотную, упираясь еловой щетиной в низкие облака. У вершин белели полоски снега. Тишина была наполнена звуками оживающей природы. Глухо стучал по листьям дождь, из-под вывороченных корней, из-под камней падали ручейки и, звеня, сбегали по склонам, шумела уже наполненная водой река. Мне даже казалось, что я слышу, как тают снега...

Стоял сезон весенних дождей.