Эту штольню показал мне житель Аджимушкая, задорный старик, у которого в разговоре то и дело проскакивало: «От не люблю, когда люди брешут!» Старик уверял, что вода в каменоломнях всегда была и есть; а внутри каменоломен, в этой штольне, стояло и стоит целое озеро воды. И вода, мол, там коренная, подземная. Так он говорил.

Мы с ним крепко заспорили. Я не раз бывал под землей — и с экскурсиями, и в одиночку — не видел никакой воды.

 

 

А про озеро даже и не слышал. Правда, работник Керченского историко-археологического музея Дмитрий Кириллин сказал однажды, что где-то в старых архивах есть упоминание о каком-то древнем храме, расположенном глубоко под каменоломнями; будто бы там у подземного источника совершала обряды, лечилась пантикапейская знать. Не об этой ли воде говорил старик? Вряд ли. Предание о храме скорее всего отзвук легенды. Но зато достоверно известно, что без воды здесь страдали красные партизаны в гражданскую войну. То же самое и даже много хуже было в Великую Отечественную. В материалах музея обороны Аджимушкая, расположенном тут же, под землей, нет никаких сведений о подземной воде, кроме тех, что защитники каменоломен пробивались сквозь толщу камня к колодцу, находящемуся снаружи, что рыли с великим трудом собственный колодец и пока его долбили, вода добывалась снаружи с боем, буквально пополам с кровью. И еще: воду собирали по каплям с потолков, высасывали из влажных камней. О каком же подземном озере может идти речь?

Спорили мы со стариком у того аджимушкайского колодца, что расположен в лощине, недалеко от обелиска в честь павших партизан гражданской войны. Я подошел к колодцу напиться, а старик как раз набирал ведром воду для своей коровы, пасшейся неподалеку.

— Ладно, — сказал он. — Раз ты такой упрямый, встретимся тут же через час. Я отведу домой корову и возьму фонарь.

— И вы покажете мне подземное озеро?

— Покажу!

Ни фонаря, ни свечей дома ему найти не удалось. Он захватил большую на подставке керосиновую лампу с надтреснутым стеклом. Под невысоким обрывчиком старик раздвинул кусты и с кряхтеньем полез в узкую дыру. Я кое-как протиснулся за ним. Мы оказались в широком и низком сводчатом зале, заваленном камнями, — словно под опрокинутой миской. В сумраке перед нами постепенно обозначился угол поставы — каменного целика, оставляемого при разработках для поддержания кровли. По обеим сторонам поставы чернели входы штолен. Одну из них, левую, перегораживала развалившаяся каменная стенка. Такие стенки выкладывали караульные подземного гарнизона для защиты от немецких пуль и гранат. Я оглядывался, предполагая, как это бывало не раз, узнать место, где раньше ходил с товарищами. Но нет, эту углом выпирающую поставу и черные дыры штолен мне никогда видеть не приходилось.

Старик повел по левой штольне, мимо караульного укрытия. Идти с лампой было очень неудобно. Я все время боялся зацепиться стеклом за кровлю, которая то уходила вверх, то нависала шершавым коржом над головой и заставляла пригибаться, держал лампу около самого лица, она меня слепила, я почти ничего не видел. Однако приметил: штольня была похожа на ствол лежавшего дерева — направо и налево отходили «ветви», и мы все время спускались вниз. Потом старик повернул налево, по ходу, изгибавшемуся крутой дугой. Прошел шагов двадцать и остановился.

— А ну дай-ка света! Я поднял лампу. Впереди осветилась широкая тупиковая камера. В первое мгновение мне показалось, что в ней стоит вода. Но нет, воды не было, а был только след воды, темный след, тянувшийся по всем стенам как панель. Дно камеры покрывал слой глины. Она ссохлась чешуйками и, когда я спустился вниз, мягко захрустела под ногами. Присев на корточки, старик ахал и охал. Он казался очень расстроенным и в великой досаде скреб затылок, не понимая, куда подевалась вода.

Так, значит, это и было то озеро, к которому он меня вел? Да, да, оно самое, сказал старик, и дней десять назад здесь еще стояла вода. Он сам пил эту воду!

Я поставил лампу на выступ камня, разгреб глину и начал копать сначала ножом, а потом руками. Под глиной была тырса, труха, остающаяся после резки камня. Я выкопал яму почти на всю руку, до плеча, достал цельный камень, соскреб с него слой темной почвы, перемешанной с тырсой, крепко сжал в горсти. Разжал — тырса посыпалась. Она была совершенно сухая.

— Я пил воду, сам пил! — твердил старик.

Дней десять назад? Как-то не верится. И то, что вода здесь была коренная, подземная, тоже непохоже. Видимо, в пору сильных ливней сюда стекали поверхностные воды. Штольня, по которой мы сюда пришли, как я уже говорил, все время понижалась. Ливневый поток несся по ней, сметая с пути тырсу, а потом взбаламученная вода отстаивалась и оседала на дне камеры слоем глины. Но все же в этот день я попробовал подземную водичку. Как ни торопился мой провожатый к выходу, я медлил, задерживался на каждом углу (здесь столько было замет тех страшных дней!), и, отсвечивая лампе, из черноты бокового хода вдруг сверкнула капля воды. Я подошел. Капля набухала на конце ржавой проволоки, прикрученной к вбитому в кровлю гвоздю. Среди камней валялась почти в труху проржавевшая консервная банка с оборванной проволочной дужкой. Проволока на банке была такая же, как и на гвозде. Видимо, там она и висела, пока не оборвалась...

— Батя, иди сюда! — закричал я. — Смотря, какую воду они пили!

Старик отозвался недовольно:

— Чего там? Пошли, пошли! Керосину в лампе, поди, совсем не осталось!

Капля была высоко. Я ее снял тыльной стороной ладони. Слизнул. Холодная, чистая капелька влаги... Не в этой штольне, в другой, помню, попалась мне как-то стеклянная баночка, прикрепленная проволокой к длинной палке. Я тогда никак не мог сообразить, что это за устройство. А теперь подумал: наверное, они так собирали капли с высоких потолков. Ходил человек, задрав голову, и собирал...

Завтра я приду сюда опять. Приду один. Никто меня не будет торопить, никто не помешает. И возможно, эта штольня откроет мне что-то новое о страшных днях войны.

Не меньше часа скитался я по осыпям и ложбинам, отыскивая вчерашний ход. Память подсказывала: обрывчик, кусты сумаха, за кустами — дыра. Но здесь, на пустыре, везде обрывы, везде растет сумах, а щелей и заходов не сосчитать. Попробуй отыщи ход, если его к тому же прикрывает бугор. Видимо, когда-то этот лаз пытались взорвать и засыпать: стена обрыва рухнула и частью скатилась обломками под землю, а частью осталась бугром. В трех шагах пройдешь, не заметишь.

Но вот я опять под землей. Наверху разгорается знойный день, а здесь прохлада и сумрак. Спешить некуда, пусть глаза привыкнут к темноте. Постепенно она рассеивается. Я вижу с одной стороны щель, заполненную сияющим небом, а с другой — две черные штольни, уходящие в глубину. Пойду по вчерашней, левой, и буду смотреть только на стены.

Пока из-за спины достает дневной свет, иду в полумраке с опущенным фонарем.

Поворот. Чернота. Луч фонаря пробивает ее, и сразу видно, что штольня опускается. Должно быть, разработка шла по залеганию каменного пласта. Штольня как бы подныривает под верхний ярус каменоломен. Оттого-то, наверное, я вчера ни разу не увидел щели или просвета на поверхность, не то что в других штольнях, где через каждые сорок-пятьдесят шагов сверху цедится дневной свет — дыра, просаженная взрывом. А этих ходов немцы, надо полагать, своими взрывами не доставали. Не доставали, но сотрясения вызывали обвалы и здесь. То и дело путь перегораживают толстенные коржи с обрушенной кровли.

Стоп! На стене надпись. Углем, женским округлым почерком набросана фраза:

«Лина, как ты сюда попала, где твои дети?»

Будто вскрик в тишине! И все подземелье вдруг застыло в ожидании ответа, устремив из темных углов взоры на освещенный кусок стены. «Лина... как ты сюда попала... где твои дети?»

Едва ли эта надпись могла появиться после войны. Зачем женщине ходить под землей, и кто бы стал задавать ей тут такие вопросы? Эта фраза — документ военных дней... В неразберихе, в подземной толчее кто-то узнал свою родственницу, знакомую или соседку. Думали, она с детьми эвакуировалась, а она здесь и одна. И ничего не понимает, не слышит. Контузило во время бомбежки? Или потеряла рассудок? И тут-то ее знакомая, тщетно добивавшаяся от нее ответа, написала углем на стене свой вопрос...

С трудом отрываю ноги от пола, иду дальше. Здесь были «жилые кварталы» подземелья. На стенах копоть от костров, от светильников. Кое-где гвозди, мохнатые от ржавчины, в красноватых блестках. Народ теснился поближе к стенам, оставляя по центру штольни лишь узкий проход. А вот перед поворотом в боковой ход размашистая надпись: «Ходить строго запрещено».

Это рука мужчины. Возможно, за углом был военный госпиталь, сюда заворачивали санитары с носилками, и им трудно было пробиться сквозь толчею. Потому-то и появились эти суровые слова.

Чуть поодаль изображение. Рисовали дети, девочка и мальчик. Девочка нарисовала почти в полный рост девочку, кудрявую, в руке букет цветов. Мальчик нарисовал строгого, даже сердитого мальчика, шагающего в обратную сторону от девочки. Но девочка, которая рисовала, была настроена миролюбиво, и возле цветов она написала: «Папа, мы (неразборчиво) тебе».

Ясно, эти цветы предназначаются папе. И папа, возможно, находился здесь же, у выхода, в боевом охранении. Или вместе с другими бойцами пошел добывать воду? Он придет и порадуется своим детям. Если придет...

Еще рисунок. Со стены смотрит рогатый черт с оскаленными зубами и вытаращенными глазами. Ну и страшилище! Круглая башка, круглый огромный живот. Широкий пояс... Нет, это не пояс, а протянутая через живот надпись: «Гитлер». Нарисовано нервно, наскоро... Ничем иным ребенок не мог расплатиться с Гитлером — так на тебе, вражина!

Фонарик ведет в глубину штольни. Издалека вижу большие рисунки. Самый большой — пограничник Карацупа со своим верным другом Ингусом. Кому из нас, людей среднего поколения, не знакома эта довоенная картинка?! Подпись художника: «Витя». А вот три воина: летчик, моряк, пехотинец. Над ними летят краснозвездные самолеты. Такая гравюра красовалась на наших довоенных трехрублевках, только там они были слишком красивые, а здесь — мощные, широкоплечие и суровые. Это наши защитники, как бы говорит юный художник, вот они какие, и никогда фашистам их не одолеть...

Очень много было под землей детей.

Неожиданный прорыв немцами наших Акмонайских позиций в мае 1942 года, жестокие бомбежки и угроза новой оккупации в то время, когда у жителей Керчи еще свежи были в памяти и Багеровский ров с его тысячами расстрелянных, и виселицы в центре города, и убийства ни в чем не повинных прямо во дворах, — все это привело к тому, что население толпами хлынуло в ближайшие каменоломни. А куда было деться? Переправа не справлялась с эвакуацией... Никто не знает, никем не сосчитано, сколько в каменоломни зашло людей, сколько вышло. Детей, как могли, спасали бойцы подземного гарнизона, делились последним глотком воды, последней крохой сахара, хоронили умерших, а самих бойцов, последних... их потом уже некому было хоронить.

Но что там дальше? Ветвится штольня направо-налево, манит неизведанными ходами. Сворачивать нельзя, я и так зашел слишком далеко.

Опять рисунок! Это уже рука взрослого. Шутка, что-то вроде дружеского шаржа. Подбоченясь, стоит красавица, завитая как барашек, и к ней идет мужичок, согнувшись под тяжестью мешка. Подписано: «Нине кавалер Петя несет муку». Вот какие в то время были кавалеры — не цветы дарили, не серебряные сережки, а муку. На, моя хорошая, живи, не погибай с голоду... Или, может быть, сидела эта Нина в глубокой печали, дожидаясь своего друга, а его все нет и нет, и тогда кто-то из соседей решил ее приободрить. Мол, не горюй, придет Петя, принесет тебе целый мешок муки!

Догадки тут можно строить самые разные. Надписи говорят сами за себя, сами подсказывают логику обстоятельств. Но не всегда в жизни бывает так, как, казалось бы, должно быть. То есть, размышляя вроде бы логично, часто рисуешь картину, далекую от действительности. Поэтому, читатель, не доверяйся моим догадкам, а порассуждай, подумай сам. Что тут могло быть?

Мне представляется, что под землей уже был голод. И остро не хватало воды. «Вода» — написано на стене. В другом месте рисунок: женщина несет ведра на коромысле. Не потому дети рисовали это, что было слишком много воды, а потому, что очень хотели пить...

Все, дальше не пойду. Фонарь мой совсем померк, хоть бы хватило света на обратную дорогу.

Опять шагаю мимо рисунков и надписей, и каждая надпись бросается ко мне живым голосом. Я вижу этих людей. Их голоса — то звонкие, то угрожающие, то еле шепчущие — сопровождают меня до самого выхода.

И вновь хожу под землей. Заменил в фонаре батарейки. Сегодня в одной из просторных, широких боковых камер мне открылось целое подземное городище. Половина площади камеры поделена на ячейки, наподобие пчелиных сот. Как и караульная стенка у выхода, они сложены из разномерного камня-бута в пояс высотой. Зачем, почему появились эти «единоличные кельи»?

Появились они, видимо, в ту пору, когда оборона каменоломен приняла затяжной характер. Люди берегли силы, отлеживались. Придя с вылазки или с караула, боец ложился отдыхать, зная, что на него никто не наступит в темноте. Свет берегли. Да и при светильнике долго ли наступить на открыто спящего человека, если бредешь в полусознании, едва волоча ноги?

В развалке камней попалась мне металлическая, из дюраля, трубка толщиной в палец и длиной сантиметров двадцать. Присмотрелся: дудочка, свирель. Да такая ладная! Тот, кто ее мастерил, видно, знал толк в музыке и умел играть. Он сделал инструмент на полную гамму — с одной стороны семь дырочек и еще одна с противоположной. А голосок с верхним срезом. Когда-то мы, мальчишки, делали свистки и манки из вербовых прутьев, и скос всегда у нас был снизу, как у милицейского свистка. А здесь, наоборот, как у кларнета. Голосок забит в трубку деревянный. Снаружи он обуглен. То ли мастер сушил его у костра и не заметил, как свирель скатилась к огню... Я вытер ее полой куртки. Поднес к губам, дунул — и в тишине пронесся неожиданно сильный, мелодичный, с чуть заметной сипотцой звук!

Я оторопел. Ведь ждал, что зазвучит, а вот поди ты, отчего-то робость взяла и сердце забилось. Слишком уж дерзко зазвучала свирель в этой тишине. Я зажег вместо фонарика свечу, присел у стены, начал переворачивать камни. Свеча для таких дел не очень-то удобна, но при ее свете лучше видно все Помещение. Вон какая громадная моя тень горбится на кровле и на противоположной стене! А из-за дальней оградки на меня смотрит странный камень: как любопытная чья-то голова с запавшими щеками и глазницами...

Под руками путаница красного телефонного провода, частью обгорелого. Блестящая, покрытая никелем, совершенно не тронутая ржавчиной пружинка. Конское копыто с мослаком. Еще кости, непонятно чьи. Пустые патронные подсумки... Один подсумок изрезан на полоски... Давно, бродя с товарищами в каменоломнях, мы находили куски проволоки с обгорелой на них кожей. Может, ее мочили, эту кожу, а потом распаривали на огне и пытались жевать?

Не знаю, сколько я провел времени у этой стены, помалу продвигаясь все дальше и дальше. Смотрю, свеча от меня уже далеко. И осталось ее на три пальца... Вот так и теряют люди под землей голову. Еще немного посмотрю — и на выход.

Свечу поставил на камень поближе. Вроде бы хорошо поставил, а она — хлоп и упала. Погасла. Вокруг воцарилась тьма. Полная. Кромешная. Непроницаемая. Каково же было защитникам каменоломен, когда совсем исчезал свет?...

...Уже в середине июня светильников почти не осталось. Для освещения шло содержимое «зажигательных бутылок». В какой-то из подземных камер, здесь или в другой каменоломне, был целый склад этих бутылок, и люди ими пользовались. Это было опасно, так как при соприкосновении с воздухом горючее вспыхивало, — случались несчастья, до сих пор памятные старым керчанам. Но все равно, как ни приспособлялись умельцы, света становилось все меньше и меньше. Под конец лишь где-нибудь в дальней камере мерцал крохотный, с зернышко, язычок огня или в штольне на повороте коптил потолок резиновый факел, единственный на десятки метров. И если в «каганце» иссякало горючее или огонь вдруг гасила взрывная волна... не так-то просто было его снова зажечь...

В других каменоломнях тишина обрывалась то глуховатым стуком телеги наверху, то гулом проехавшей неподалеку машины. А здесь тишина длится и длится. Только шумит в ушах кровь... Ты слит с безмолвием и чернотой. Тьма вокруг. Она простирается в толще камня, сквозь тебя и на немыслимые тысячи километров окрест. Это совершенно особый мир, мир тьмы, не имеющий измерения.

Человек привыкает ко всему. Старший лейтенант М. Г. Поважный, заменивший полковника С. А. Ермакова на посту командира гарнизона Малых каменоломен, рассказывал, что он и его товарищи знали на своей территории каждый угол и поворот и, привыкнув, пока совсем не ослабели, ходили обычным шагом. Но часто тьма вдруг отталкивала. Отбрасывала. Ударяла и опрокидывала. Бывало, люди сталкивались в темноте и разбивались в кровь.

Ободряюще тарахтит спичечный коробок. Вспыхивает спичка. Тьма озаряется. Я выхожу из этого состояния в знакомый мир.

Поднимаюсь, отряхиваюсь и с некоторым недоумением гляжу на выход из камеры, разделенный надвое каменной полуразрушенной стенкой. Куда мне идти — направо или налево? Вон у выхода на стене начертан углем знакомый знак. Помнится, когда я сюда заворачивал, это изображение было с правой стороны. Значит, надо выходить налево. Да, да, вот еще одна примета — трещина в потолке. Заходя, я стукнулся макушкой о кровлю, присел, вскинул взгляд — как раз надо мною была черная зигзагообразная трещина. Все ясно. Вперед!

Со свечой слишком скоро не пойдешь: приходится прикрывать пламя ладонью. Но ничего. Главное, знать, что шагаешь правильно. Скоро появятся знакомые рисунки, а там... Но постой, постой! Туда ли я иду? Передо мною на стене — фрегат с развернутыми парусами. Его я вижу впервые. Надо вернуться!

Вернулся на прежнее место, начал осматриваться... Пламя свечи дрожит на желтоватых поставах, на бугристой, исчерченной трещинами кровле; справа, слева — черные вырезы ходов. Куда же идти?

На полпути к выходу, на верном уже пути, я успел заметить еще одну надпись. Внизу стены корявыми и слабыми буквами было выведено: «Смерть фашис...» Почему, думалось мне, второе слово оборвано? И почему написано так низко, почти у пола? Может, человек писал лежа, из последних сил?..

Эта надпись и другие, уже знакомые, опять догоняли меня, кидались справа и слева живыми голосами. Они словно спешили со мной на поверхность, спешили, не могли поспеть и, оставаясь в темноте, кричали вослед, чтобы я не забыл о них.

А наверху была глубокая ночь, полная звона сверчков. Город спал. Один лишь в ночи не спал, качался, опадал и вставал снова далекий вечный огонь на горе Митридат.

Теперь не дает покоя мысль: может быть, нужно делать фотоальбом «Говорят камни Аджимушкая»? Они действительно говорят, и надо, чтобы их услышало как можно больше людей. Об этом у нас был разговор с заведующим Аджимушкайским филиалом Керченского музея Сергеем Михайловичем Щербаком. Альбом будет иметь силу подлинного документа. И может быть, кто-то из старых керчан, глядя на эти рисунки и надписи, вспомнит самого себя, соседа или воинов, с которыми пришлось сидеть у подземного костра. Вспомнит и скажет о них свое слово.