Не предам Херсонеса!..

В № 1 журнала «Вокруг света» за 1978 год был напечатан очерк Ю. Пересунько «Забытый гул погибших городов...». Сегодня мы возвращаемся к теме Херсонесского музея и к имени С. Ф. Стржелецкого в связи с тем, что прочитаны, узнаны новые подробности спасения херсонесских сокровищ культуры во время Великой Отечественной войны.

 

 

Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Девою, богами и богинями олимпийскими, героями, владеющими городом, территорией и укрепленными пунктами херсонесцев.

Я буду единомышлен о спасении и свободе государства и граждан и не предам Херсонеса, Керкинитиды, Прекрасной гавани и прочих укрепленных пунктов и из остальной территории, которою херсонесцы управляют или управляли, ничего, никому, ни эллину, ни варвару, но буду оберегать все это для херсонесского народа...»

Станислав Францевич Стржелецкий, конечно, и раньше знал эти слова из присяги граждан древнего Херсонеса. Она была высечена в начале III века до нашей эры на беломраморной стеле и считается величайшим памятником античности — ценнейшим экспонатом Хереонесского историко-археологического музея-заповедника. Но тогда, в год сорок первый, в те сто чрезвычайных дней в жизни своей и музея, он выучил ее наизусть. Читал как некую молитву, ниспосланную именно к этому случаю. Как заклинание. Как напутствие в его нелегком пути.

Читал почти каждое утро и вечер. Станислав Францевич как-то незадолго до смерти упоминал, что в те сто дней это чтение стало вроде обязательного ритуала...

Но вполне понял я вскользь брошенную им фразу только тогда, когда отыскал в музейном архиве черновые записи Стржелецкого, когда расшифровал их, ибо почерк у него был, прямо скажем, не ах какой внятный. Долго я искал эти заметки, о которых слышал и легенды, и домыслы, и догадки. И вот они передо мной.

Станислав Францевич начал вести их еще в вагоне, который все дальше и дальше увозил эвакуированные из осажденного Севастополя экспонаты Херсонесского музея. Старший научный сотрудник Стржелецкий, ответственный за сохранность и доставку в Свердловск уникальных сокровищ, устраивал тогда и свой вагонный быт. Печурку поставил, отметив, что «жить стало веселей». Соорудил ложе, и преоригинальное: в мраморном саркофаге II —III веков нашей эры (он находится ныне в постоянной экспозиции). Стол составили ящики и положенная на них та самая стела с текстом присяги жителей древнего Херсонеса. Что бы ни делал за столом — а это было единственное место в вагоне, где можно было нормально сидеть,— слова клятвы стояли перед глазами.

Даже когда писал. В первые же относительно благополучные дни, уже за сотни километров от родного Севастополя, от непрерывного самолетного воя и взрывов бомб, Стржелецкий попытался восстановить хотя бы в нескольких словах недавние события. А их, нежданно обрушившихся на него, с избытком хватило бы на всю оставшуюся жизнь...

Собственно, сопровождать музейные ценности сначала поручили не Стржелецкому. Он, как и остальные оставшиеся сотрудники, спешно свертывал экспозицию. Ящиков не хватало. Извлекли из подвалов давно не существующего монастыря какие-то монашеские сундуки, окованные железом. Правда, некоторые насчитывали лет по сто, если не больше, и расползались по швам. Кое-как их подлатали и упаковали в них хрупкие сосуды, амфоры, античные терракотовые статуэтки, женские украшения, мраморные рельефы, небольшие Надгробные стелы, монеты и другие предметы, найденные археологами при расколках в древней земле Херсонеса.

Работать было крайне опасно. Фашисты почему-то посчитали территорию музея важным военным объектом и нещадно ее бомбили с первых же дней войны. Уже 25 июня во двор музея упала 500-килограммовая бомба, сильно повредив музейные здания. Затем бомбы и даже магнитные мины сыпались обильно, они причинили страшные разрушения. До сих пор, как свидетель тех ужасных дней, рядом с домами, отстроенными после войны, зияет пустыми оконными глазницами остов старого Владимирского собора. Когда налетали самолеты, работники музея прятались в монастырских подвалах, в крепостных развалинах, в некрополе и древних могилах...

Основных экспонатов вместо указанных по разнарядке об эвакуации трех тонн набралось восемь. В 108 ящиках. Из них 51с памятниками истории, культуры и искусства; остальные заняли архив и научные материалы — результаты археологических раскопок с 1888-го по 1941 год.

Стржелецкий отправил семью из Севастополя, сам записался в ополчение. Но неожиданно его назначили сопровождать экспонаты; убеждены были, что он со своей обязательностью, дотошностью и энергией выполнит поручение лучше, чем кто-либо.

Пока ездили в Симферополь переоформлять на его фамилию проездные документы, потеряли несколько дней. А тем временем обстановка на фронте ухудшилась. Оставался единственный путь из Севастополя — морем, но он находился под непрерывными ударами немецкой авиации и подводных лодок. Да и кораблей было недостаточно, чтобы эвакуировать из города раненых, женщин и детей, заводы и многое другое.

Музею пришлось ждать своей очереди, а она все отодвигалась и отодвигалась: ночными рейсами вывозили людей и более важный, как считалось, груз. И, быть может, вообще не отправили бы музейные ящики... Помог директор музея Иван Данилович Максименко, старый член партии, комиссар бригады в гражданскую войну, бывший чекист, словом, человек в городе авторитетный. Правда, в июле он был призван на политработу в штаб армии и формально не имел отношения к музею. Но почти ежедневно наведывался в Херсонес и, по существу, продолжал им руководить. Он-то и добился, чтобы 18 сентября 1941 года музейное имущество погрузили на теплоход «Волга». Грузили ночью, последними, в страшной спешке, с музейными ящиками не церемонились.

До Поти добирались три дня. Недалеко от Сухуми нарвались на вражескую подводную лодку. Она подкралась к кораблю, набитому сверх всякой нормы людьми, в основном ранеными, женщинами и детьми, но сопровождающие «Волгу» сторожевые катера и тральщик вовремя ее заметили, отогнали.

Пока шли до кавказских берегов, Станислав Францевич времени даром не терял. С помощью судового плотника подремонтировал разбитые при погрузке монашеские сундуки, накрепко обмотал их проволокой. Потом в дальнейших своих передрягах, коих было без числа, с благодарностью вспоминал он плотника с «Волги». Как, впрочем, и многих других людей, встретившихся на его стодневном пути, без которых он, пожалуй, не смог бы сохранить в целости музейные ценности.

Поти встретил проливным дождем — он лил непрерывно пять дней. Ящики были брошены прямо на пристани. Отчаянные попытки достать вагон кончились неудачей: порт был забит эвакуированным имуществом, людьми, которых надо было вывозить на восток. Экспонатам грозила гибель.

Спасение пришло неожиданно. К измотанному вконец Стржедецкому подошел человек, похоже, сопровождающий на «Волге» какой-то груз. Отрекомендовался:

— Заместитель директора севастопольского завода. Эвакуирую в Тбилиси станки и оборудование. А вы, кажется, из нашего музея? Бывал в Херсонесе... Очень хорошо, что музей вывезли. Чем могу помочь?

Выслушал и отдал один далеко не лишний «заводской» вагон. И помог погрузить в него музейные ящики.

Из Тбилиси завод отправляли куда-то дальше. С ним уезжал и покровитель музея. На прощание посоветовал:

— Оставьте вагон за собой. Только, конечно, договоритесь с железнодорожным начальством...

Но это начальство даже слушать не стало Стржелецкого. Потребовало немедленно освободить «незаконно захваченный вагон». Что делать? Кинулся Станислав Францевич в Академию наук Грузии. Ее вице-президент академик Симон Николаевич Джанашиа с полным пониманием отнесся к его заботам. Позвонил первому заместителю председателя Совнаркома республики Георгию Федоровичу Стуруа, попросил принять «уважаемого коллегу из Севастополя». И Стуруа незамедлительно дал: разрешение Херсонесскому музею на владение вагоном. Нужно было только оплатить проезд. А денег у Стржелецкого не было, в спешке не дали их в Севастополе. Джанашиа обратился в Народный комиссариат финансов... Словом, после сложных и длительных переговоров Академия наук Грузии одолжила Херсонесскому музею в лице ее «директора» Стржелецкого пять тысяч рублей.

Не обошлось и без курьезов. По таксе провоз музейных предметов большой ценности стоил... 30 тысяч!! Станислав Францевич схватился за голову. Такой огромной суммы даже Академия наук Грузии не могла бы раздобыть для него. Тогда решили проделать хитроумный перерасчет, работники финансового отдела академии превратили античные амфоры и сосуды, средневековые поливные блюда в... простую посуду, древние мраморные изваяния и терракоты — в камень, дневники раскопок чуть ли не в оберточную бумагу... Еле-еле уложились в пять тысяч! Теперь, если судить но накладным, в ящиках Херсонесского музея значились не экспонаты, коим цены не было, а обычные бытовые вещи…

10 октября вагон наконец-то прицепили к эшелону, отправляющемуся в Баку. Тогда-то Стржелецкий и устроил упомянутый стол со стелой-столешницей, взялся писать дневник. Но дня через три на какой-то глухой станции надолго застряли. Не к кому было даже ходить чего-то требовать или просить. Рядом в таком же неопределенном положении находился состав с вареньем. Его начальник, веселый и замечательный, по словам Станислава Францевича, грузин Иосиф Петрович до отвала кормил изголодавшегося севастопольца вареньем. Запивали кипятком. Больше никакой еды не было.

В Баку привычные хлопоты о выгрузке, о следовании дальше. Привычные просьбы, уговоры. Пришлось идти к уполномоченному ЦК ВКП (б) и Сов наркома СССР по эвакуации Петру Николаевичу Валуеву, и он устроил Стржелецкого с его "монашескими сундуками", ми» на пароход, следовавший в Красноводск.

Отплыли 20 ноября. Шел дождь со снегом. Дул сырой, пронизывающий ветер, от которого на палубе негде было укрыться. Шестибалльный шторм швырял судно, битком набитое людьми и грузом. Стржелецкий, не спавший несколько суток, влез в щель между ящиками, натянул на себя влажный брезент и сразу же забылся в тяжелом кошмаре. Но дремал недолго — очнулся от нестерпимого холода.

В Красноводске некому и некуда было выгружать ящики. Они мокли под дождем и снегом на палубе опустевшего парохода. И портовые работники, не выбирая выражений, требовали от угрюмого, заросшего бородой «гражданина в очках» немедленно их убрать «хоть в море...». Перебранку услышал местный сотрудник НКВД, вмешался. Он на кого-то «нажал», кого-то упросил...— и ящики с парохода сняли, на машине подбросили на станцию, буквально затолкали в вагон. Еле-еле забрался туда и Стржелецкий. И как был мокрый, грязный, сразу же уснул. Не слышал, как вагон прицепили к поезду, как застучали колеса...

Проснулся, а дверь открыть не может — завалило ее ящиками. Записал: «Из вагона выйти не могу, так как дверь заклинило ящиками. А убрать их пока нет никаких сил. Очень мерзну. И ветер сильно поддувает. Есть нечего. Постараюсь что-нибудь достать на ближайшей станции. Вот только ящики сдвину от двери».

Но поезд почти двое суток шел без остановок...

На станции попросились в вагон старичок и старушка, «едут, мол, к дочери в Оренбург...». Пустил их. Оказались премилыми людьми. Быстро подружились. «Квартиранты» очень жалели Стржелецкого, «какой ты худобый», не могли поверить, что он один вот так и везет свои сундуки из самого Севастополя. Кормили его домашними припасами. Расстались 15 декабря.

«Снова я один»,— записал Станислав Францевич. И добавил: «Морозы до —38! Единственное мое спасение как можно быстрее ехать...»

Теперь уже ехали действительно быстро. И 26 декабря 1941 года, после ста дней пути, прибыли в пункт назначения — Свердловск.

Здесь тоже не обошлось без трудностей, сложностей, хлопот. Опять-таки помогли хорошие люди. Директор Свердловского краеведческого музея Антонина Петровна Курбатова на первых порах приютила херсонесские ящики. Заведующий областным отделом народного образования Николай Федорович Хлесткий добился для музея отдельного помещения (бывшее фотоателье), что в городе, принявшем массу эвакуированных предприятий и учреждений, было неслыханной роскошью. Теперь был собственный почтовый адрес: «Свердловск, улица К. Либкнехта, 49, Херсонесский музей», который с еле скрываемой гордостью указывал в письмах Стржелецкий. Директор филиала Государственного Эрмитажа профессор Владимир Францевич Левинсон-Лессинг принял наиболее ценные херсонесские вещи. А доцент Свердловского педагогического института Евгений Георгиевич Суров в свободное от работы время взялся изучить состояние привезенных предметов и материалов. «Он,— как отмечал Стржелецкий,— привлек к делу сохранности ценностей и своих студентов. Я его с полным правом могу считать херсонесским сотрудником, так много он сделал для музея...»

Кстати, перед войной Евгений Георгиевич защитил кандидатскую диссертацию на тему «Хозяйство античного Херсонеса», поэтому отлично знал Херсонесский музей.

29 января 1942 года приказом народного комиссара просвещения РСФСР В. П. Потемкина Станиславу Францевичу Стржелецкому объявляется благодарность «за исключительно добросовестное выполнение служебных обязанностей и проявленную им инициативу, энергию и настойчивость при эвакуации музейных ценностей». Его имя заносится в книгу Почета работников Наркомпроса.

...«Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Девою, богами и богинями олимпийскими, героями, владеющими городом... Я не предам Херсонеса...» Не мог предполагать Стржелецкий во время своих путевых мытарств, в трудные зимние ночи на Урале, когда повторял текст древнейшей человеческой клятвы, что эти слова помогли выжить, выстоять и другому сотруднику Херсонесского музея — главному его хранителю Александру Кузьмичу Тахтаю. Он переписал присягу херсонесцев на большой лист ватмана, повесил в своем кабинете. Потом, когда фашистские бомбы разрушили музейные здания, перенес в подвальное помещение, где собрал наиболее ценные оставшиеся экспонаты.

Тахтай остался в оккупированном Севастополе.

— В каждом аду должен быть свой цербер. И я остался таким цербером около этих священных камней, повторяя мою присягу: «... но буду оберегать все это для херсонесского народа...» — признавался он.

Тахтай был заключен фашистами в концлагерь. По отзывам людей, знавших его, держался там достойно. Его выпустили, чтобы он работал в открытом немцами и для немцев Херсонесском музее. Все же он был «герром профессором». Александр Кузьмич прежде всего отыскал лист ватмана со священной клятвой, вновь поместил его в своей комнатушке.

«Не предам Херсонеса!..»

Гитлеровцы хотели вывезти в Германию ценнейшие экспонаты. Среди них плиту с грифоном II века до нашей эры, мраморный аканф (украшение в форме стилизованных листьев и стеблей на капителях колонн коринфского и других сложных ордеров) IV века до нашей эры. Даже ящики приготовили с пышной готической надписью: «Покорителю Крыма фельдмаршалу барону фон Манштейну». Но ящики не попали в родовое имение Манштейна, они остались в Херсонесе. Не смогли увезти их оккупанты. Помешал им старый, немощный, седенький «герр профессор».

«Не предам Херсонеса!..»

Тахтай укрыл в земле мозаичный пол греческой бани II века до нашей эры — выдающийся памятник искусства античного мира. Не открыл этого места фашистам.

А кругом гибли люди, его товарищи. Убили Николая Зиновьевича Федорова, старейшего сотрудника музея, проработавшего здесь сорок лет. От ран умер И. И. Гудзь, от голода — Анашева... Никаких вестей не было от Лисина. Лишь после войны узнал, что заместитель директора по научной части Василий Петрович Лисин погиб под Севастополем в партизанском отряде...

Давно нет в живых и Тахтая. Его родственников или близких я не нашел. И дневника, к сожалению, он не вел. Иных документов тоже не сохранилось. Есть лишь свидетельство Ольги Бергольц, побывавшей в Севастополе через четыре месяца после его освобождения. «Под ежеминутной угрозой ареста, лагеря, смерти Тахтай берег и хранил музей,— писала она.— Почти чудом удалось Александру Кузьмичу спасти драгоценные мраморы...»

...Я приезжал из Севастополя в Херсонес почти каждый день. Подолгу бродил среди живописных его развалин, спускающихся к прозрачным морским волнам, к отбеленной водой и солнцем гальке с красными вкраплениями черепков древней керамики. А когда останавливался в музейном зале перед беломраморной стелой с текстом присяги жителей древнего города, перед глазами моими вставали события военных дней и люди, ныне по большей частью безвестные, которые в годину тяжелую «не предали Херсонеса».