Так, а потом вот так

Новый мир

Альберт Иванов. Старая немецкая сказка, или Игра в войну. Автобиографическая, судя по всему, повесть. Послевоенная Германия, советская оккупационная зона. Чужая, непонятная жизнь.

 

 

«А почему никто яблоки не рвет?» – спросил я у нашего разговорчивого попутчика. «Запрещено», – коротко ответил он. Это меня не убедило. Мало ли что запрещено!» Неотвоевавшиеся солдаты, озлобленные дети . «Да вы посмотрите, – вдруг разбил тишину голос шофера, – тротуары у них из гранитных плит. Сволочи!..» – «Всех немцев надо убить, всех, всех! – не выдержал я. – Всех до одного, гадов!» – «Правильно, всех!» – горячо поддержал Володька, родная душа». К слову, такой диалог можно услышать и в наши дни, хоть и прошло шестьдесят лет и мало кто задумывается о той войне. Комплексы те же, та же ненависть как часть бытия.

Дмитрий Воденников. Из книги «Черновик». Инфантильные, но очень искренние стихи. Одно у Воденникова, видимо, неотъемлемо от другого. «Мы стоим на апрельской горе – в крепкосшитых дурацких пальто,/ Оля, Настя, и Рома, и Петя, и Саша, и хрен знает кто:/ с ноутбуком, с мобильным, в березовой роще, небесным столбом,/ с запрокинутым к небу прозрачным любимым лицом». Так сейчас никто не пишет. Смелости не хватает. Одно «но». Слишком уж вольно обращается Воденников с рифмой. «Столбы/ горы», «крапивой/ Диму» – за гранью добра и зла.

Михаил Бутов. Мобильник. Повесть из жизни российских яппи. Путешествие по Европе автостопом, роман с немецкими виолончелистками, очерк нравов, парад казусов. Всплеск здорового авантюризма кончается депрессией. Один из приятелей погибает. Остается его мобильник. «Я не услышал ничего. Только механическую девушку. Данный вид связи, сообщила она, недоступен для абонента». Ощущение бессмысленности бытия передано Бутовым настолько убедительно, что недолго и самому впасть в депрессию. Тем более когда это ощущение подтверждается на каждом шагу.

Мария Галина. Старая, новая, сверхновая… Обзор журналов, посвященных фантастике. «Если», «Звездная дорога», «Реальность фантастики», «Полдень. XXI век»… Замкнутый мир, внушительные по теперешним временам тиражи. Герметичность сообщества оказывает ему плохую услугу. Плодит комплексы и непризнанных гениев, которые наверняка окажутся посредственностями, примени к ним общелитературные мерки. Это с одной стороны. А с другой – элементы фантастики, встречающиеся в мейнстриме, продвинутому читателю кажутся дилетантскими. Встреча фантастики с «большой литературой» неизбежна. Но она может обернуться разочарованием для обеих сторон. «Остается только задуматься, как получше обустроить образовавшуюся общую камеру».


Иностранная литература

Збигнев Крушницкий. Рассказы. Пер. Юрия Чайникова. Две истории об общении в сети и скуке семейной жизни, по сути об одиночестве. Автор – один из самых интересных польских прозаиков среднего поколения. По стилю напоминает Белля.

Станислав Лем. Белый орел на фоне общей нервозности. Пер. Ирины Подчищаевой. Эссе из книги «PL+50» (2004). Размышления о том, какое будущее ждет Польшу в ближайшие 50 лет. Вполне сносные перспективы. Но «поколения, воспитанные в советской системе гнета и насилия и даже боровшиеся с ней, должны, просто в биологическом смысле, вымереть, чтобы следующие поколения смогли начать все сначала». А что если через пятьдесят лет сформируется система сродни советской? Придется ждать, когда вымрет поколение наших внуков? Замкнутый круг. Зло не успевает умереть, добро не успевает родиться. Единственное лекарство – надежда. На фоне общей нервозности, и польской, и европейской, Лему удалось сохранить надежду до самой смерти. Хороший завтрак.

Зигмунт Бауман. Пять прогнозов и множество оговорок. Пер. Сергея Макарцева. Человек не вписывается в то будущее, которое сконструировали для нас футурологи, считает Бауман. Человеческий фактор любой идеально выстроенный план делает непредсказуемым. К этому добавляется страх ответственности и нежелание обратить взгляд туда, где нас уже нет. «Вы понятия не имеете, какое наслаждение не иметь будущего, – цитирует Бауман Энтони Берджеса. – Это как получить стопроцентно надежное контрацептивное средство». «No Future», как пела группа «Секс Пистолз» в конце прошлого века.

Януш Гловацкий. Из головы. Фрагменты книги. Пер. Ирины Подчищаевой. Документальная проза, не связанная сюжетом. Настоящее перемежается прошлым, ассоциации возникают пугающие, как мотоциклист, выскочивший из-за угла. Воспоминания о бегстве из Варшавы во время войны сталкиваются лоб в лоб с другими воспоминаниями, более свежими: «Мы брели и брели по дороге к Пасечно в толпе заплаканных, запыленных и даже окровавленных людей. И эту картину я отчетливо вспомнил 11 сентября 2001 года, когда смотрел в Нью-Йорке на такую же толпу людей, убегавших с Манхэттена по Бруклинскому мосту и все оглядывавшихся на пылающие башни-близнецы, совсем как мы когда-то в Варшаве».


Дружба народов

Инна Лиснянская. На что вам знать, березы, как бытую… Стихи последних месяцев. Местами медитативные, местами горькие и отчаянные. Минимум дидактики, максимум благородства и сдержанности. А уж если дидактика и встречается, то такая, что не поспоришь: «Алчностью глаз засален,/ Время пространству – тать./ Трудно нам из развалин/ Головы подымать./ Вольноотпущенник с ходу/ Не попадает в рай./ Заполучив свободу,/ Воли ей не давай!» Это о том, что произошло с Россией за последние двадцать лет.

Шапи Казиев. Пианино. Горского мальчика заставляют учиться музыке. Покупка пианино превращается в бурлеск, в событие, которое еще долго будут помнить в ауле. «Я это пианино в райком обещал. И в школе тоже просили, – придумывал продавец причины. – Эта вещь для очень культурных людей». – «Ты меня культуре не учи, – отвечал дед. – Я после ранения в ленинградском госпитале лежал!»

Пелем Вудхауз. За семьдесят. Пер. с англ. Наталии Трауберг. Масса дурацких историй, рассказанных в фирменной манере Вудхауза, кротко, сдержанно, удивленно. «Из Нью-Джерси сообщают, что неизвестный субъект ударил ножом Джеймса Ф. Добсона, зашел спереди и виновато поцокал языком. «Прошу прощения, – сказал он, – обознался». Как просто, как по-мужски! Ошибся – извинись».

Юрий Каграманов. Был ли Гете мусульманином? Не был, хоть и читал в оригинале Коран, и размышлял о природе ислама, и сочинил «Западно-восточный Диван». Мода на Восток вообще характерна для Просвещения. Ей отдали дань и Вольтер, и Монтескье, и десятки других авторов. Гете к тому же еще и глубоко изучил предмет. Вжился, проникся. Вообще природа гения такова, что он не делит культуру на свою и чужую. Он, по мнению современных исламских радикалов, «должен послужить мостом, «по которому «сыны Аллаха» прошествуют на Запад, чтобы покорить его силою своей религии». Брошюра называется «Брат Иоганн ибн Гете». Ряд можно продолжить. Ибн Пушкин. Ибн Толстой. И так далее.


Звезда

Борис Лихтенфельд. Стихи. Общее настроение этой подборки можно охарактеризовать как неоклассическое. Слышны интонации Бродского, Мандельштама, Баратынского. Речь не о подражании, а о культурном контексте. Специфически петербургском. «Мысль изреченная есть лед./ Ее теченье, застывая,/ какою, вспомнить не дает,/ была безмолвная, живая,/ поскольку речь идет о том,/ что противоположно фразе,/ и гложет память, как фантом,/ как сновиденье в пересказе./ Не так, не то имел в виду:/ здесь что-то вскользь, там просто сдуру.../ А речь идет уже по льду,/ переходя в литературу».

Александр Рубашкин. Ждановщина. К 60-летию Постановления «О журналах «Звезда» и «Ленинград». Рубашкин пишет не столько о знаменитом ждановском тексте, сколько об атмосфере страха и подлости, владевшей страной еще много лет после смерти Сталина. Она и по сей день не рассеялась. «И хотя в конце 1950-х некоторые вопиющие крайности постановлений ЦК были смягчены, общий кремлевский план «культурного» сценария ревизии не подлежал. «Никто постановлений партии о журналах не отменял!» Именно так в моем присутствии – в конце шестидесятых! – говорил на редсовете Ленинградского отделения издательства «Советский писатель» его московский глава Лесючевский, имевший прямое отношение к арестам Николая Заболоцкого и Бориса Корнилова, вскоре после ареста расстрелянного». Ждановщина неистребима.

Лев Лосев. Иосиф Бродский: опыт литературной биографии. Фрагмент из книги, готовящейся к выходу в серии «ЖЗЛ». Лосев пытается вычленить и сформулировать философские воззрения Бродского, анализируя стихи, контекст эпохи, личный опыт общения с поэтом, его интервью и эссе: «Эпитет «мелкий» – ключ к проблематике зла у Бродского. Выражение «банальность зла» впервые появилось в классической книге Ханны Арендт «Эйхман в Иерусалиме» (1961). Смысл его, конечно, не в том, что зло банально, а в том, что банальны носители, инициаторы зла… Банальность – центральная характеристика Наполеона у Толстого и карамазовского черта у Достоевского. В ХХ веке неоднократно подтверждалось, что ответственность за грандиозные злодеяния – сталинскую коллективизацию и террор тридцатых годов, уничтожение евреев нацистами, маоистскую «культурную революцию», террор в Камбодже, геноцид в Руанде и т.п. – несут не демонические сверхчеловеки, а люди заурядные… Бродский испытал это и в ограниченном масштабе личного опыта. Его гонители и мучители – лернеры, толстиковы, савельевы, воеводины – все были существа пошлые. Их… способность мыслить была омертвлена идеологической обработкой…»

Владимир Соболь. Писатель скорее… чем… Пристрастный разбор книг Алексея Варламова, у которого Соболь находит столько центонов и аллюзий, сколько не у каждого постмодерниста отыщешь. Речь не о безобидном тропе, а о потере собственного лица. Резюме: писатель скорее мертв, чем жив. В этом смысле патриоты и традиционалисты не отличаются от радикальных экспериментаторов. Живых в литературе мало. Мертвых гораздо больше.


Нева

Татьяна Москвина. Одна женщина. Три монолога. Их произносит актриса от имени циничной журналистки, бомжихи и молодящейся женщины средних лет. Психологические характеристики очень точные, язык, интонация – все на месте. Пугает лишь самодовольство героинь Москвиной, из которых она лепит центральный образ. И схематичность в духе жестокого романса. До стилистики глянцевого журнала один шаг. Вместо жизнеутверждающих стишков, которые Москвина поместила между монологами, вполне могла быть размещена реклама прокладок и увлажняющих кремов.

Лев Мочалов. Стихи. В 60-е такие стихи назвали бы пренебрежительно «тихой лирикой». То есть неактуальными, негромкими, не бросающимися в глаза. В этой поэтике работал Владимир Соколов. Мочалов – того же плана. Не менее интересный. «Ах, почему бы и не петь? –/ Не вдруг, не сгоряча,/ но чтобы не забылось впредь:/ была любовь, свеча…/ Всего лишь песни о любви…/ А слушать – тем больней,/ что это храмы на крови,/ а чьей? – Тебе видней…»

Александр Кабаков. Идущие против. О радикальной молодежи, в рядах которой трудно отличить идейных протестантов от криминального быдла. Гопники сливаются с нацистами, правозащитники сочувствуют насильникам и террористам… Тенденция смертельно опасная. Идей не осталось, принципов тоже. Одна агрессия и сознание своей правоты. Сегодня не важно, за что ты. Не важно даже, против кого. Важно, что ты против… Единственный раз в русской истории, когда инакомыслящие, преодолев брезгливость, соединились в едином порыве с городским и деревенским жлобьем, – случился в 1917-м. Революции делают деградировавшие интеллигенты (Кабаков приводит в пример Лимонова) и шпана, прикрывшаяся чужими идеями.

Ирина Машинская. Жертвенник. Образ Петербурга, который рисует Машинская, складывается из бескомпромиссной топографии, тесно переплетенной с причудливой филологией. «Петербург построен на рифме, на метре, на аллитерации... Соединяющие строки, как легкие рифмы, разводные мосты, и звенящая прямизной, заглавная, сквозная – Невский прошпект. Медными копытами лед колотя. – Медный всадник. По едва народившейся тверди идут волны парадов, играет военная музыка зданий: Синод, Сенат. Так, так, а потом вот так».


Москва

Владислав Артемов. Стихи. Подборка, целиком состоящая из убойной силы баллад. Аналогов в советской поэзии не было. Разве только Твардовский. Тут надо не сравнивать, а цитировать. «И кричала в дежурке: «Он не умер, он спит...»/ И пила из мензурки/ Неразбавленный спирт./ Невпопад и не к месту все твердила она:/ «Что такое невеста?/ Да почти что... жена!» («Невеста»); «Кто сказал, что счастья нет,/ Да пошли их к черту,/ Не ходи на красный свет,/ милая девчонка./ Или жизнь не удалась,/ Помереть решила.../ Полюбила только раз,/ а потом – грешила.../ До чего же ты глупа,/ Жизнь губить напрасно!../ Ждет зеленого толпа,/ а она – на красный!/ Ты откуда, ясный цвет,/ Из какого сада?/ Не ходи на красный свет,/ девочка, не надо!/ Что ты ищешь, ангел мой,/ В городском бедламе,/ Уезжала б ты домой,/ возвращалась к маме./ А толпа-то замерла/ У черты, у края.../ Быть не может!.. Перешла!../ Перешла, родная...» («Ангел мой»). И никаких признаков стилизации. Все по-честному.

Олег Кильдюшов. Оранжевая планета. Игорь Омельянчук. Украина – государство, нация, политика. Доцент Омельянчук считает, что Украина – разменная пешка в большой игре, которую затеяли США. А публицист Кильдюшов указывает на бесперспективность и искусственность самоизоляции в рамках украинского национализма. Мысль здравая. А как насчет национализма российского? Я имею в виду даже не РНЕ и скинхедов, а регулярные думские истерики и резоны кремлевской администрации. Это перспективно и органично?

Феликс Монахов. Федосеевский плацдарм. О руководителе Большого симфонического оркестра им. Чайковского и его коллективе.

Евгений Морозов. Геополитика труб. Люди бьются не за метал, а за нефть. Вокруг поставок нефти выстраивается мировая политика, а разговоры о демократии – легенда для дурачков. Такова версия Морозова. Версия убедительная, но не исчерпывающая. По крайней мере на уровне жизни добыча ископаемых впрямую не сказывается. Достаточно сравнить Россию, великую энергетическую державу, и какие-нибудь Нидерланды, где нету нефтедобычи, зато все остальные блага присутствуют.