Оливер Кромвель. Сельский сквайр

Оливер Кромвель родился 25 апреля 1599 г. в Гентингдоне — центре одноименного графства, в унылом провинциальном городке с населением в 1000—1200 человек, монотонная жизнь которого оживлялась только событиями на рыночной площади и большими недельными ярмарками. Это был типичный уголок Сельской Англии, где хозяйственные заботы земельных держателей и арендаторов, земледельцев и скотоводов, ремесленников и лавочников, равно как и их благочестие и нравственность, все еще прямо или косвенно контролировались местными джентльменами — лендлордами и клиром.
Род Кромвелей укоренился в качестве представителей местной элиты со времени Реформации и последовавших за нею закрытия монастырей и конфискаций их имуществ в пользу короны. Прадед Оливера, Ричард Уильяме, предпочел родовому имени фамилию своего дяди Томаса Кромвеля, могущественного временщика при короле Генрихе VIII, прозванного «молотом монахов», и небескорыстно.

 

 

В качестве его агента, проводившего монастырскую диссолюцию в названном графстве, Ричард при этом и себя не забывал. В его руках оказались три аббатства, два приорства и владения женского монастыря в Хинчинбруке — всего недвижимости с годовой стоимостью (доходом) в 2500 ф. ст. Неудивительно, что он удостоился руки и сердца дочери лорда-мэра Лондона. Сын Ричарда, сэр Генри, прозванный Золотым рыцарем, построил на руинах монастыря Хинчинбрука роскошный дворец. Впрочем, его сын, сэр Оливер, сумел в короткое время пустить по ветру фамильное состояние (столь льстивший его тщеславию один только прием короля Якова I обошелся ему во много сот фунтов стерлингов). Как и следовало ожидать, он вскоре должен был продать Хинчинбрук.
Отец героя нашего повествования Роберт был младшим сыном в семье сэра Генри и, как предписывало действующее право, получил в наследство только малую долю отцовских владений. Его годовой доход составлял около 300 ф. ст., что для джентльмена с известным положением в графстве (о чем свидетельствуют занимавшиеся им в разное время должности мирового судьи, бейлифа города Гентингдона) было совсем немного. Этими обстоятельствами были, вероятно, обусловлены две черты в характере Оливера Кромвеля: во-первых, непреклонная приверженность Реформации, которой род его был обязан своим благополучием, и ненависть к католикам-папистам, этому благополучию угрожавшим; во-вторых, убеждение в своей «бедности», далекое от истинного положения вещей в годы его юности и совсем уже карикатурное в годы его зрелости. Это сознание, ущемлявшее его самолюбие в пору его детства, особенно обострялось, когда он сравнивал роскошь, царившую во дворце его дяди в Хинчинбруке, и быт родного дома, в котором помимо его самого росло еще шесть его сестер. Не этим ли сознанием объяснялись, с одной стороны, «резкость» и «вспыльчивость» его натуры, о которых гласила молва, а с другой — определенная неприязнь к чванливой знати, проявлявшаяся в случаях явной несправедливости и произвола, чинившихся ею по отношению к слабому и беззащитному.
В целом мало что известно о детстве и юношеских годах Оливера. Впрочем, почему окружающие должны были быть более внимательны к нему, чем к множеству других дворянских недорослей? Только позднее вспоминали, что в родительском доме Кромвеля царили атмосфера пуританского благочестия с его этическим идеалом «воздержания», «мирского призвания», т. е. делового практицизма, убеждение, что «каждый поступок на виду у господа», и отношение к делу, как к молитве. Тон в семье задавала мать Оливера — Элизабет Стюард. Строгим пуританином был и школьный учитель Оливера Томас Бирд, получивший известность своей книгой «Театр божественных воздаяний» (1597 г.). Для него все сущее воплощало борьбу между богом и дьяволом, в которой «святые», т. е. пуритане, сражаются на стороне бога и поэтому они уверены в победе. Из уст и писаний пуританина Бирда Оливер Кромвель должен был получить и самые первые начатки политического сознания: «Добрые государи были очень редки во все времена»; «Даже величайшие и наиболее могущественные из них не избавлены от карающей десницы всевышнего — они, как и простые смертные, подчинены гражданскому закону». Исторические события Бирд рассматривал как проявления божественного промысла, они суть благое воздаяние одним и карающее воздаяние другим.
Подобные исходы человеческих начинаний Кромвель, вслед за своим школьным учителем, неоднократно назовет в будущем «знаком провидения», и, в частности, только ему он будет приписывать успехи дела парламента, и прежде всего свои собственные — военные и политические. В целом нет сомнения, что теология и провиденциальная концепция истории Бирда явились походным багажом, взятым Кромвелем в далекую дорогу жизни, духовным снаряжением, служившим ему, и словесным щитом и мечом во всех столкновениях в лагере парламента с теми, кто оказывался на его пути, по которому, в чем он был убежден, небо призвало следовать «своих верных» и «избранных», т. е. прежде всего его самого. В 1616 году Кромвель стал студентом наиболее пуританского среди колледжей Кембриджа — Сидней-Сассекс-колледжа, в котором проучился только год. Из преподававшихся в нем предметов его больше других привлекали математика и история. Однако, по сохранившимся свидетельствам, он за книгами сидел не очень прилежно, а с неизмеримо большим увлечением занимался верховой ездой, плаванием, охотой, стрельбой из лука и фехтованием. Одним словом, Оливер, по всей видимости, был гораздо чаще предметом зависти своих сверстников в «порте, чем в науке заслуживал похвалу наставников.
Весть о смерти отца летом 1617 г. вынудила Оливера оставить университет и вернуться домой, чтобы помочь матери вести хозяйство, ведь он был единственным мужчиной в семье, состоявшей из семи женщин.
Из университета Кромвель вынес сохранившееся на всю жизнь преклонение перед светскими науками, и в частности особый интерес к истории. Так, рекомендуя впоследствии своему сыну Ричарду «Всемирную историю» У. Рэли, он писал ему: «Эта книга содержит связное изложение истории, и она будет тебе гораздо полезнее, чем отдельные исторические отрывки». В родном доме он на этот раз прожил два года, выказав себя, на удивление соседям, весьма рачительным и способным сельским хозяином.
В 1619 г. Оливер отправился в Лондон изучать право. И в этом шаге не было ничего удивительного: сельский сквайр с его хозяйственными делами и публичными обязанностями как вероятный мировой судья или член парламента от родного графства нуждался в знании хотя бы азов так называемого общего права. Однако в каком юридическом подворье он учился и как осваивал эту науку, осталось навсегда тайной. Известно только то, что двадцатилетний Оливер в августе 1620 г. женился на старшей дочери богатого лондонского торговца мехами и вскоре вернулся с нею в родной Гентингдон. Так началось двадцатилетие в жизни Кромвеля, в течение которого заботы сельского сквайра и отца многодетного семейства (в течение одиннадцати лет его жена Элизабет родила ему семерых детей, шестеро из них — 4 сына и 2 дочери — выжили) почти целиком поглотили бурлящую и искавшую выхода энергию Кромвеля.
Единственным событием в эти долгие годы ожидания им «призыва судьбы» — событием, проливающим свет на скрывавшиеся в нем потенции общественного служения, а главное — на его отношение к растущим абсолютистским притязаниям Карла I Стюарта и действиям властей на местах,— было его участие в конфликте горожан Гентингдона с правящей кликой в общинном совете. Щедро оплаченная ею Новая городская хартия, полученная от Карла I, отменяла ежегодные выборы членов совета и тем самым расширяла возможности для проявления произвола олигархии на одном полюсе и в то же время заглушала голоса протеста, раздававшиеся на таких собраниях,— на другом. Помимо этого Новая хартия сделала еще более бесконтрольным распоряжение упомянутой олигархией общинными землями города. Во главе возмущенных этими нововведениями горожан Гентингдона оказался в 1630 г. Оливер Кромвель, публично обрушившийся на поддерживаемый короной и местной знатью общинный совет. За свои «позорные и непристойные» речи он был вызван в Лондон и предстал перед лордом-хранителем печати. Только «признание» Кромвеля в том, что он «беспричинно» и «необоснованно» «погорячился», обеспечило ему «прощение».
Для понимания того, на чьей стороне был готов оказаться Кромвель в нараставшем конфликте нового дворянства, типичным представителем которого он являлся, с режимом Стюартов, важны, разумеется, не исход этого дела, не «повинное» слово Кромвеля, произнесенное в палате лорда- хранителя, а его позиция не только в волнениях, разыгравшихся на улицах родного города, но и в конфликтах общенационального характера. В этой связи заслуживает внимания тот факт, что в 1628 г. Кромвель был избран членом парламента от Гентингдона, того самого парламента, который принял знаменитую «Петицию о праве» и был вскоре распущен Карлом I.
Обращает на себя внимание и то, что первая фиксированная речь Кромвеля в качестве члена парламента была посвящена защите пуританских воззрений его учителя Томаса Бирда, подвергшегося гонению со стороны прелатов англиканской церкви за обличение пригревшегося при дворе паписта. И еще одна характерная деталь: когда 2 марта 1629 г. король распорядился прервать заседания парламента, среди ослушников королевской воли был и Оливер Кромвель. После первого, более чем эпизодического его появления на сцене национальной истории он, вернувшись к своим обыденным занятиям сквайра, снова и надолго исчез с нее, чтобы, казалось, никогда больше на нее не вернуться. И можно не сомневаться в том, что именно это и случилось бы, если бы правление короля без парламента утвердилось надолго. С 1630 по 1636 год наступил самый тяжелый период в жизни Кромвеля. Сознавая, что его поражение в столкновении с олигархией Гентингдона положило конец его публичному восхождению в этом графстве, он принимает нелегкое решение. В мае 1630 г. он продает все, чем владел в родном городе, и переезжает с семьей в Сен-Айве, в соседний Кембриджшир, где он оказался в явно приниженном положении: вместо прежнего статуса фригольдера ему здесь пришлось довольствоваться лишь положением арендатора чужой земли. Одновременно остро сказались и финансовые трудности (молва объясняет их экстравагантностями его молодости). По слухам, в это время Кромвель серьезно подумывал об эмиграции в североамериканскую колонию Новую Англию, являвшуюся прибежищем для многих истых пуритан, подвергавшихся гонениям на родине или просто не приемлевших господствовавших в стране распорядков. В дополнение ко всему он вторично оказался в конфликте с королевской волей; на этот раз — за отказ приобрести, за плату разумеется, рыцарское звание, повлекший за собой штраф в 10 ф. ст. Очевидно, как и в нашумевшем вскоре деле Гемпдена, речь шла не о денежной стороне этого требования, а о принципе. Кромвель хорошо помнил школу парламента 1628—1629 гг.— сопротивляться всеми силами попыткам короны пополнять казну в обход парламента.
Наступила полоса тяжелого духовного кризиса Кромвеля. Наблюдавшие его в ту пору врачи отмечали: «крайняя меланхолия», «ипохондрия». Сам же Кромвель это свое состояние позднее определит как «обращение», «духовное возрождение», т. е. кальвинистскими понятиями, в которых выражалось обретение человеком после долгих и мучительных, доходивших нередко до отчаяния сомнений уверенности в принадлежности к «избранным», «спасенным», «святым». Отныне Кромвель, как уже отмечалось, все свои действия будет объяснять «волей божьей», а их исход — «божественным провидением». Позднее сам Кромвель об этом религиозном опыте писал: «Будь благословенно имя Его за свет, проникший в столь темное сердце, как мое. Вы знаете, какой образ жизни я вел. О, я жил во тьме и любил тьму, я ненавидел свет. Я был главным (грешником), главой грешников». Отныне Кромвель осознал себя «ратником божьим», т. е. свою принадлежность к оппозиции единовластию Карла I.
Современный английский исследователь Кристофер Хилл остроумно заметил, что время «духовного возрождения» Кромвеля удивительным образом совпало с одним немаловажным, но сугубо земным событием в его жизни. В 1636 г. умер его дядя Томас Стюард, завещавший ему весьма значительное состояние. Кромвель переехал в Или, став сразу одним из наиболее видных сквайров в округе.
Итак, если в плане имущественном Кромвель принадлежал теперь к верхней прослойке среднего провинциального джентри, то мировоззренчески он олицетворял радикальное течение пуританизма в плане религиозном и приверженца оппозиции абсолютизму — в плане политическом. Мучительный духовный кризис остался позади. Переполнявшее его теперь ощущение «просветления», «возрождения к новой жизни» выражало лишь полностью созревшее в нем убеждение в том, что отныне «дело» парламента слилось для него с «делом божьим», которому противостоят «нечестивые» советники и слуги короля.
Сказать, что Кромвель в определении сути этого противостояния каждый раз оказывался лишь представителем нового дворянства — класса, к которому он принадлежал по рождению, по положению, по мироощущению, было бы только трюизмом. Если бы слова и поступки Кромвеля диктовались только этой заданностью, то можно с уверенностью предположить, что наш герой никогда не стал бы историческим Кромвелем. Последнее же случилось именно в силу того, что он конфессионально был гораздо последовательнее и радикальнее ординарного пуританина, а политически мыслил гораздо шире ординарного лендлорда, т. е. во имя интересов тех и других он был способен моментами подниматься на высоту интересов общенародных, общенациональных.
Однако, прежде чем для него открылась дорога на высоты подобной политики, он проявил эту свою способность в конфликте, хотя на первый взгляд и сугубо местном, но более чем характерном. Так, когда компания осушителей болот лишила жителей в прилегающей к его владениям округе общинных прав, которыми они пользовались искони, Кромвель затеял против нее судебную тяжбу. Как уже было отмечено выше, больше всего при этом страдали малоземельные и безземельные слои сельского населения, для которых эти права служили важным подспорьем их деревенского существования. Так, мы узнаем, что «мистер Кромвель из Или, собирая с каждого по одному пенни за корову, которую тот содержит на общинных землях, затеял против осушителей тяжбу в суде, рассчитанную на пять лет; тем временем жители должны пользоваться каждой пядью своих угодий». Когда же в дело вмешался король, взявшись лично содействовать завершению начатого осушения этих земель, Оливер снова оказался главным ослушником его воли. Так, королю доносили: «Его (т. е. Кромвеля) специально избрали те, кто всегда стремится подорвать королевскую власть, в качестве своего заступника в Гентингдоне перед королевскими уполномоченными по делу осушения в противовес достославным намерениям его величества».
Конфликт этот так и не был разрешен вплоть до начала революции. Отметим только эту особенность Кромвеля — политика, способного во имя интересов своего сословия открыто встать на сторону тех, чьи социальные чаяния и действия в иной политической ситуации вряд ли завоевали бы его симпатии и были им поддержаны.
Нет поэтому ничего удивительного в том, что, когда король Карл I распорядился в 1640 г. созвать парламент, известный в истории под названием «Короткий» (он заседал всего три недели), Кромвель оказался одним из двух членов палаты общин, представлявших в ней Кембридж. Это же повторилось осенью того же года в результате выборов в новый парламент, которому суждено было стать Долгим (он просуществовал вплоть до 1652 г.).
В этот момент открылась новая и поистине удивительная страница в биографии Кромвеля, как, впрочем, и в истории Англии в целом. Но прежде чем мы окунемся в ее содержание, бросим беглый взгляд на ту, с которой мы расстаемся. Человек, обладавший мясистым и обветренным лицом сельского жителя, резким и скрипучим голосом, кипучей энергией и не всегда сдерживаемым темпераментом, Оливер Кромвель принадлежал к дворянскому роду, восходившему не бог весть как далеко в прошлое. Как и множество подобных ему фамилий, составлявших так называемое новое дворянство, он был обязан своим возвышением Реформации и связанной с нею монастырской диссолюции. Принадлежность к младшей ветви этого рода и обусловленный этим обстоятельством скромный достаток Кромвеля до поры до времени компенсировались питавшим его честолюбие богатством и влиянием старшей ветви. Однако после разорения его богатого дяди — старого Оливера и даже после получения им неожиданного наследства ему грозила полная историческая безвестность провинциального джентльмена, если бы его религиозные и политические убеждения, с одной стороны, и события, развернувшиеся в Лондоне после созыва Долгого парламента,— с другой, не открыли бы выхода его столь долго остававшимся скрытыми талантам полководца и политика, поразившим вскоре Европу. Их открыла Великая революция.

Статья получена: www.world-history.ru