Декабрьская репетиция октября

Ровно сто лет тому назад Российская империя впервые в своей истории оказалась на пороге гражданской войны. Декабрьское вооруженное восстание в Москве стало самым драматичным эпизодом первой российской революции, до основания потрясшей страну. Современники и историки по-разному оценивали эти события: одни считали их преступным антиправительственным мятежом, другие — героическим подвигом московских рабочих. Попробуем же взглянуть на декабрьскую трагедию глазами ее участников и очевидцев и восстановить реальный ход событий.

Революция началась в Петербурге с трагических событий 9 января, когда власть, не сумевшая проявить ни такта, ни выдержки, довела дело до расстрела массовой манифестации столичных рабочих.

 

 

На протяжении 1905 года противостояние правительству народных масс, радикальных революционных партий и более умеренной либеральной оппозиции все больше и больше накаляло обстановку в стране. Внезапно оказалось, что существующим порядком вещей недовольно подавляющее большинство жителей России, в том числе и те, кто вроде бы должен был его поддерживать, — значительная часть дворянства, многие государственные служащие и предприниматели, не говоря уже об интеллигенции.

Правительство металось от запоздалых уступок к попыткам продемонстрировать твердость. На усмирение революции силой не хватало ни воли, ни средств, поскольку значительная часть армии вела изнурительную и неудачную войну с Японией, а после ее окончания сама являла собой потенциальную угрозу для власти. Но и уступки мало кого удовлетворяли. Наоборот, они убеждали недовольных в том, что необходимо продолжение борьбы. Революция как бы «нащупывала» пределы сопротивляемости власти, а та, в свою очередь, «училась» иметь дело с революционной стихией.

Напряжение в стране достигло апогея осенью. В октябре 1905 года началась всеобщая политическая стачка, буквально парализовавшая жизнь крупных городов. Бастовали все — от служащих Государственного банка до булочников и водопроводчиков. В Петербурге забастовка едва не началась даже в одном из полицейских участков! В этом всеобщем протесте слились самые разные силы. Одни хотели демократической республики и всеобщего избирательного права, тогда как других устраивало ограничение самодержавия. Одних удовлетворили бы повышение заработной платы и 8-часовой рабочий день, а другие желали ни много ни мало как отмены частной собственности и установления всеобщего имущественного равенства. При этом совершенно очевидно, что ожидания и цели, скажем, рабочих и фрондирующих предпринимателей, мягко говоря, не всегда совпадали.

В этой обстановке многим, в том числе и части государственных деятелей, не говоря уже о либеральной оппозиции, казалось, что революцию можно остановить с помощью конституционной реформы, то есть создания представительного органа, который вместе с царем будет управлять государством. Как утверждал будущий председатель I Государственной думы, московский профессор С.А. Муромцев, «только конституция может умиротворить и успокоить, а потому надлежит ее требовать». Ставку на такое «умиротворение» сделали граф С.Ю. Витте и ближайший советник царя Д.Ф. Трепов, убедившие Николая II издать знаменитый Манифест 17 октября, провозглашавший политические свободы и создание законодательного народного представительства. Надежды, что манифест удовлетворит всех и откроет путь для примирения власти и общества, были так широко распространены, что, узнав о его подписании, один из руководителей политического сыска, П.И. Рачковский, даже заявил с улыбкой начальнику столичного Охранного отделения: «Вот ваше дело плохо. Вам теперь никакой работы не будет».

Но все они жестоко просчитались. Манифест не только не умиротворил страну, а привел к прямо противоположному результату. Эйфория от достигнутой победы буквальнFо окрылила революционеров и либералов. И те, и другие не собирались останавливаться на достигнутом. Революционные партии еще в начале 1905 года взяли курс на вооруженное восстание. Именно в то время появляется известная теория «перманентной революции», согласно которой российские события должны были положить начало установлению диктатуры пролетариата во всемирном масштабе. Характерны те советы, которые в октябре давал товарищам по партии лидер большевиков В.И. Ленин: вооружаться револьверами, ножами, тряпками с керосином для поджогов, самодельными бомбами и т. п., а в качестве «тренировки» перед восстанием — убивать шпионов, устраивать взрывы полицейских участков, нападения на банки для конфискации средств на нужды революции, избивать городовых.

По всей стране начинаются формирование, вооружение и обучение боевых дружин, которые должны были стать «ударной силой революции». В Петербурге огромный авторитет приобрел созданный в октябре Совет рабочих депутатов, формальным руководителем которого был адвокат Г.С. Хрусталев-Носарь, а реальным — социал-демократ Л.Д. Троцкий. По столице даже гуляла злая шутка: в России существуют два правительства — графа Витте и Носаря, причем неизвестно, кто кого арестует. По меткому замечанию одного из лидеров партии социалистов-революционеров (эсеров) В.М. Зензинова, ситуация к концу 1905 года складывалась так: «Революция и правительство — как два человека, нацелившихся уже один в другого из пистолета. Вопрос в том, кто первый нажмет собачку».

В конце ноября — начале декабря напряжение в обоих лагерях дошло до предела. Революционеры опубликовали так называемый Финансовый манифест — призыв к населению забирать вклады из сберегательных касс и требовать всех выплат золотом, что грозило государству полным банкротством. В ответ правительство после долгих колебаний решилось отдать приказ об аресте Совета рабочих депутатов в полном его составе, что и было сделано 3 декабря. После этого революционные партии, руководители которых находились тогда в Петербурге, призвали народ к всеобщей стачке протеста. При этом было ясно, что стачка будет лишь прологом вооруженного столкновения революционных сил с властью. Инициативу выступления взяла на себя Москва, менее истощенная предшествовавшими выступлениями, нежели Петербург.

Прелюдия

Прошедшие в Москве 3—5 декабря фабрично-заводские собрания и конференции трех главных революционных партийных организаций — большевиков, меньшевиков и эсеров — продемонстрировали, что большая часть рабочих буквально рвется в бой. Как заявил партийным функционерам один из них, «если вы и дадите приказ воздержаться от вооруженного выступления, мы все равно выйдем; рабочий класс готов биться…» Многие лидеры революционеров предпочли бы отложить выступление до весны. Однако «настроение масс» заставляло их отбросить всякие сомнения в необходимости восстания. «Столкновение приближалось со стихийной силой, — вспоминал позже В.М. Зензинов. Так приближается гроза с громом, молнией, ливнем… Думаю, что в глубине души мы все были уверены в неизбежности поражения: что, в самом деле, кроме поражения, могли мы ждать при столкновении с войсками, вооруженными пулеметами и артиллерией? Что могли мы сделать со своими жалкими револьверами и даже динамитными бомбами? …Если бы даже удалось овладеть Москвой, на что, по правде сказать, никто из нас и не надеялся, исход столкновения ни в ком не мог вызвать сомнения, потому что Москва, конечно, была бы все равно раздавлена. Но бывают положения, когда люди идут в бой без надежды на победу — это был не вопрос стратегии или политического расчета, а вопрос чести…»

Конечно, Зензинов задним числом упрощал ситуацию: на поражение революционеры во все не настраивались. За неделю до начала восстания в одном из полков московского гарнизона произошли волнения, подавленные командованием с большим трудом. В войсках действовало множество агитаторов, и большинство частей (особенно саперных и пехотных) считались ненадежными. Собственно, как и в 1917 году, в 1905-м революция могла рассчитывать на победу только в одном случае: если армия перейдет на ее сторону. Поэтому, кстати, некоторые партийные лидеры и стремились отсрочить восстание до будущей весны, когда ожидалось возвращение воинских частей из Маньчжурии. Надежды, что солдаты откажутся стрелять в восставших, в Москве были очень сильны, особенно поначалу. Ожидалась и мощная поддержка страны, которая могла заставить власть капитулировать.

Реальные же силы самих революционеров действительно были не очень значительны и сплоченны. Точных данных о количестве «боевиков» в Москве в декабре 1905 года нет. По оценкам мемуаристов и историков, в восстании принимало участие до 8 тысяч вооруженных и полувооруженных дружинников, организованных в несколько крупных отрядов. Есть и гораздо более скромные оценки их численности, но проверке эти данные не поддаются. Так, например, действовали партийные дружины (большевистская, меньшевистская и эсеровская), студенческая, кавказская, железнодорожная, типографская, а также заводские (на предприятиях Гужона, Шмита, Цинделя, Трехгорной мануфактуре и др.) В Москву подтягивались также боевики из Подмосковья (Мытищ, Коломны, Люберец, Перова). Оружия не хватало, а степень обученности боевым действиям у большинства дружинников была минимальной. Характерно, что когда восставшие захватили артиллерийское орудие, им не удалось, несмотря на все старания, не только ни разу из него выстрелить, но даже обезвредить его, сняв замок.

У революционеров изначально не было ни единого руководства, ни авторитетного харизматического вождя, ни четкого плана действий. Члены ЦК большевиков Ленин или, например, Л.Б. Красин, а также такие лидеры эсеровской партии, как В.М. Чернов и Б.В. Савинков, в дни восстания в Москве не появились. Руководители же отдельных отрядов (например, З.Я. Литвин-Седой, А.В. Ухтомский и другие) действовали лишь в пределах небольших районов. Мы не знаем, что именно помешало авторитетным революционным лидерам приехать в декабре 1905 года в Москву — недостаток личного мужества, занятость более важными делами (хотя что может быть важнее решительной схватки с врагом?) или неверие в успех затеянного дела. А может быть, недостаток информации помешал им своевременно оценить серьезность происходящего во второй столице? К сожалению, документы и мемуары хранят на этот счет молчание. Известно лишь, что Ленин, который, в общем-то, тогда еще не был знаковой фигурой, с 12 по 17 декабря был занят на партийной конференции в Таммерфорсе (Финляндия). Большевики командировали в Москву только одного из второстепенных партийных функционеров И.А. Саммера, который не оказал на ход событий никакого влияния.

Стоит заметить, что среди будущих участников восстания были и фанатики, горевшие желанием отомстить за страдания народа и убежденные, что на силу нужно отвечать только силой, и просто «рисковые» молодые люди, жаждавшие открытой схватки с властью и верившие в свою счастливую звезду. Были и такие, кто поддался настроению минуты и шел на баррикады из чувства солидарности с товарищами или любимыми людьми. Были, наконец, среди повстанцев и просто дисциплинированные члены революционных партий, не привыкшие рефлексировать над приказами партийного центра. Московские власти также не располагали большими резервами. В их распоряжении были 15-тысячный гарнизон и около 2 тысяч полицейских, но лишь примерно десятая (!) часть войск считалась надежной. Как докладывал царю адмирал Ф.В. Дубасов, незадолго до того назначенный московским генерал-губернатором, в первые дни восстания он мог полагаться только на 1 350 штыков (главным образом кавалерию — драгун и казаков). Как сам Дубасов, так и московский градоначальник барон Г.П. Медем еще до начала восстания неоднократно обращались в Петербург к министру внутренних дел П.Н. Дурново и командующему округом великому князю Николаю Николаевичу с просьбой о присылке дополнительных подразделений, но неизменно получали отказ. Масштабы происходящего правительству поначалу не были ясны, а опыт октябрьской забастовки заставлял опасаться, что основные волнения произойдут именно в Петербурге. Неудивительно, что московская администрация оказалась в очень сложном положении. Впрочем, и революционеры, и власть имели лишь самое приблизительное представление о силах друг друга и поначалу действовали, скорее, «на ощупь», методом проб и ошибок.

Что же касается основной массы жителей города, то предшествовавшие месяцы революции и годы глухого недовольства правительственной политикой заставляли москвичей сочувственно относиться к тому, что оценивалось многими из них как массовый протест против угнетения и несправедливости. Не нужно забывать, что в 1905 году россияне еще очень плохо представляли себе, что такое гражданская война. Может быть, поэтому в стране не нашлось ни одной политической или социальной силы, которая попыталась бы остановить приближавшуюся бойню.

«Точно праздник…»

Непосредственное решение о начале всеобщей политической стачки принял на заседании 6 декабря Московский Совет рабочих депутатов по инициативе местных комитетов РСДРП и эсеров, подчеркнув при этом, что надо «стремиться перевести ее в вооруженное восстание».

С середины дня 7 декабря город с более чем миллионным населением начал на глазах менять свой привычный вид. Остановились крупнейшие предприятия, прекратилась подача электроэнергии, встали трамваи, один за другим закрывались магазины, с прилавков которых москвичи буквально сметали все продукты. На всякий случай запасались также водой, керосином, свечами. Перестало работать и большинство московских учреждений, прекратился выпуск газет, кроме «Известий Московского Совета» (в дальнейшем отсутствие газет способствовало массовому распространению разнообразных слухов и панических настроений). Закрылись театры и школы. Было почти полностью парализовано железнодорожное сообщение (функционировала только Николаевская дорога до СанктПетербурга, да и то лишь потому, что ее обслуживали солдаты). С 4 часов дня город погружался в темноту, поскольку Совет запретил фонарщикам зажигать фонари, многие из которых были к тому же разбиты. Оставлены действующими были только газовые и водопроводные сети из опасения, что они могут выйти из строя.

В первый день всеобщей забастовки атмосфера в городе была относительно спокойной: «ни запаха пороха, ни крови». Несмотря на обилие угрожающих внешних признаков, настроение москвичей было, скорее, бодрое и радостное. «Точно праздник. Везде массы народу, рабочие гуляют веселой толпой с красными флагами, — записала в дневнике графиня Е.Л. Камаровская. — Масса молодежи! То и дело слышно: «Товарищи, всеобщая забастовка!» Таким образом, точно поздравляют всех с самой большой радостью… Ворота закрыты, нижние окна — забиты, город точно вымер, а взгляните на улицу — она живет деятельно, оживленно». По словам приехавшего в этот день в Москву А.М. Горького, «в отношении войска в публике наблюдается некоторое юмористическое добродушие»: «Чего же вы — стрелять в нас хотите?» — спрашивают солдаты, усмехаясь. — «А вы?» — «Нам неохота». — «Ну и хорошо». — «А вы чего бунтуете?» — «Мы — смирно…»

Первое столкновение, пока без кровопролития, произошло вечером в саду «Аквариум» (возле нынешней Триумфальной площади). Полиция попыталась разогнать многотысячный митинг, разоружив присутствовавших на нем «боевиков». Однако действовала она очень нерешительно, и большинство дружинников сумели скрыться, перемахнув через невысокий забор. Несколько десятков арестованных на следующий день были отпущены. Однако в ту же ночь слухи о массовом расстреле митинговавших подвигли нескольких эсеровских боевиков на совершение первого теракта: пробравшись к зданию охранного отделения в Гнездниковском переулке, они метнули в его окна две бомбы. Один человек был убит, еще несколько ранены.

9 декабря события приняли уже по-настоящему драматический оборот. Первые кровавые столкновения восставших и правительственных сил произошли на Страстной (ныне — Пушкинская) площади. А вечером войска осадили и расстреляли из орудий училище Фидлера на Чистых прудах, где по обыкновению собирались революционеры. Засевшие там «боевики» поначалу просто не верили, что по ним будет открыт огонь, уповая на нерешительность солдат. Ночью и в течение следующего дня Москва покрылась сотнями баррикад. Вооруженное восстание началось. Многих интересует вопрос: кто первым начал стрелять? Совершенно очевидно, что к этому были готовы обе стороны, и вооруженный конфликт стал практически неизбежным. Вместе с тем факты говорят, что инициатива все же принадлежала правительственным силам, которые посреди дня обстреляли из пулемета и разогнали демонстрацию рабочих и оказавшихся поблизости от Страстной площади обывателей, что и подтолкнуло революционеров к началу активных действий. При этом возведение баррикад началось не по чьему-то приказу, а стихийно.

Из инструкции «Советы восставшим рабочим» Боевой организации при Московском комитете РСДРП. 11 декабря 1905 года:

1. Главное правило — не действуйте толпой. Действуйте небольшими отрядами человека в три-четыре, не больше. Пусть только этих отрядов будет возможно больше и пусть каждый из них выучится быстро нападать и быстро исчезать…
2. Кроме того, товарищи, не занимайте укрепленных мест. Войско их всегда сумеет взять или просто разрушить артиллерией. Пу сть нашими крепостями будут проходные дворы и все места, из которых легко стрелять и легко уйти…
7. Казаков не жалейте. На них много народной крови, они всегдашние враги рабочих…
8. На драгун и патрули делайте нападения и уничтожайте.
9. В борьбе с полицией поступайте так. Всех высших чинов до пристава включительно при всяком удобном случае убивайте. Околоточных обезоруживайте и арестовывайте, тех же, которые известны своей жестокостью и подлостью, тоже убивайте…
10. Дворникам запрещайте запирать ворота. Это очень важно. Следите за ними, и если кто не послушает, то в первый раз побейте, а во второй — убейте…

…Мы начнем с окраин, будем захватывать одну часть за другой. В захваченной части мы сейчас же установим свое, выборное управление, введем свои порядки, восьмичасовой рабочий день, подоходный налог и т. д. Мы докажем, что при нашем управлении общественная жизнь потечет правильнее, жизнь, свобода и права каждого будут ограждены более чем теперь…

Разрушать и строить!

«Строили баррикады с энтузиазмом, весело, — не без иронии вспоминал Зензинов. — Работали дружно и с восторгом — рабочие, господин в бобровой шубе, барышня, студент, гимназист, мальчик… На короткое время все чувствовали какую-то взаимную близость, чуть ли не братство — и потом все снова расходились по своим делам… Баррикады строил обыватель. Это было так весело! Разрушать и строить! Разрушать и строить! В постройке, казалось, было даже какое-то соревнование — как будто люди старались построить у своих домов баррикады, которые должны были быть лучше соседних». В ход шли заборы, рухлядь, фонарные и телеграфные столбы, домовые ворота, афишные тумбы. Все это опутывалось проволокой, обсыпалось снегом и заливалось водой, превращаясь в ледяной панцирь. Первая линия баррикад протянулась пунктиром по Бульварному кольцу от Покровских ворот до Арбата, вторая — по Садовым улицам от Сухаревой башни до Смоленской площади, третья — как бы соединяла Бутырскую, Тверскую и Дорогомиловскую заставы. Много их было также в Замоскворечье, в Лефортове и Хамовниках, на Арбате и Пресне, Пречистенке и Мясницкой, Лесной и Долгоруковской улицах.

Поначалу баррикады оставались без защитников, и значение их было, скорее, моральное. Вместе с тем они разрезали город на множество мелких участков и не давали возможности войскам маневрировать. В результате в Москве появилось немало своеобразных небольших «оазисов», где восставшие чувствовали себя полными хозяевами и куда в течение нескольких дней не смели показаться правительственные отряды, действовавшие поначалу довольно робко и как бы наобум. У наблюдателя могло сложиться впечатление, что власть в городе вот-вот окончательно перейдет в руки восставших. В их среде господствовали самые радостные настроения. По словам того же Зензинова, «в первые дни впечатление от неожиданного, сказочного успеха… было опьяняющее. Москва — сердце России, оплот реакции и самодержавия, царство черной сотни — покрыта баррикадами, и эти баррикады держатся против регулярных войск с артиллерией и пулеметами!»

Огромную роль в этом успехе сыграла тактика партизанских действий, которой придерживались революционеры. Перемещаясь мелкими группами, обстреливая солдат из окон и подворотен, дружинники не вступали с ними в открытый бой, а старались рассеяться после коротких и внезапных нападений. Разрушавшиеся баррикады постоянно возводились заново. В таких условиях правительственные силы находились в постоянном напряжении, необычайно выматывавшем их силы.

Настоящую охоту революционеры открыли на полицейских. Дошло до того, что возле городовых, дежуривших в центре Москвы, власти вынуждены были выставлять армейские караулы. Зачастую, не имея перед глазами противника и неся потери от непонятно откуда летевших пуль, войска открывали беспорядочную стрельбу из пулеметов и пушек во все стороны. «Боевики» при этом страдали гораздо меньше, чем простые московские обыватели, которых любопытство и всеобщее возбуждение толкали на улицы. «Картечь и шрапнель летели в густые массы, в толпы любопытных, пулеметы стреляли вдоль улиц и веером обстреливали сверху город, — писал Зензинов. — Интересно было поведение публики: несмотря на стрельбу и раненых, толпы народа весь день собираются на тротуарах, на углах и за углами улиц и везде, где было какое-либо подобие прикрытия.

…Все смотрели на происходящее как на какой-то народный праздник. Как будто по всем улицам города летал какой-то веселый, шаловливый, задорный дух бунта. Вот, между прочим, почему в эти и особенно в позднейшие дни пострадали на московских улицах главным образом совершенно случайные люди: выбегавшие на угол посмотреть кухарки и горничные и вообще любопытные. Можно было отметить странную особенность этих дней — даже тогда, когда кровь уже пролилась — это какое-то детское задорное веселье, разлитое в воздухе: казалось, население ведет с властями какую-то веселую кровавую игру…» Но постепенно настроение обывателей менялось: льющаяся кровь была устрашающе реальной, а противоборствующие стороны все больше втягивались в процесс взаимного истребления, что не могло не действовать на москвичей отрезвляюще.

Подавление

В течение трех дней, 11—13 декабря, по всему городу продолжались ожесточенные столкновения. 12-го числа Дубасов сообщал в Петербург: «Положение становится очень серьезным, кольцо баррикад охватывает город все теснее, войск становится явно недостаточно». Московские власти пошли на жесткие меры. Был введен комендантский час (с 9 вечера и до 7 утра), отключены все частные телефонные линии. Войска получили приказ открывать огонь по группам более трех человек и по домам, из окон которых велась стрельба. Наконец, под угрозой конфискации домовладельцев обязали постоянно держать закрытыми все двери и ворота, ведущие на улицу. По словам московского губернатора В.Ф. Джунковского, эта мера «возымела действие»: «Домовладельцы уже без войск, собственными силами стали разбирать баррикады и ставить ворота на свои места, а три дня назад эти же домовладельцы, управляющие домами и другие из трусости и малодушия, быть может, помогали революционерам и тащили сами свои ворота на баррикады».

Перелом в ходе восстания стал особенно очевидным уже 14 декабря, когда власти зафиксировали отток народа из города: «В разных направлениях от застав можно было видеть целые толпы — это крестьяне, рабочие и извозчики разъезжались по деревням». А на следующий день правительственные силы получили долгожданное подкрепление: из Петербурга прибыл гвардейский Семеновский полк — одна из самых лояльных власти воинских частей. До гвардейцев было доведено распоряжение царя: «Действовать крайне энергично; огня не прекращать, пока не будут нанесены серьезные потери… пока все сопротивление и все сопротивляющиеся не будут сметены окончательно…» К 16-му числу, когда семеновцы и другие прибывшие подразделения вступили в дело, в руках восставших остались один из пролетарских районов города — Пресня, а также линия Московско-Казанской железной дороги до Голутвина.

Бои на Пресне, где правительственными силами руководил командир Семеновского полка Г.А. Мин, стали агонией Московского восстания. Взять район с ходу не удалось, и войска приступили к его систематической бомбардировке и штурму. Основными центрами сопротивления стали мебельная фабрика Шмита и Прохоровская мануфактура («Трехгорка»). Н.П. Шмит — 22-летний социал-демократ, студент Московского университета — сам был одним из активных участников восстания. Этот «нетипичный» фабрикант еще до его начала много делал для улучшения положения своих рабочих, оказывал финансовую поддержку революционерам и на собственные деньги организовал на своей фабрике боевую дружину. Арестованный Мином, он получил ультиматум: выдать членов фабричной дружины и указать место хранения оружия. Шмит ответил отказом. В итоге фабрика была расстреляна и сгорела, а ее хозяин оказался в тюрьме и позже погиб там при невыясненных обстоятельствах.

Иначе действовал Н.И. Прохоров, живший на территории мануфактуры и потому оказавшийся в роли своеобразного «заложника» восставших. Заботясь о своей жизни и имуществе, он постарался отвести удар от предприятия, являвшегося последним оплотом сопротивления. По настоянию Прохорова рабочие обратились к Мину с просьбой не обстреливать их казармы, где находились женщины и дети. Однако, воспользовавшись прекращением огня, дружинники лишь переместились на соседний сахарорафинадный завод, который войскам пришлось на следующий день брать штурмом. Позднее Прохоров активно участвовал в выявлении «злостных бунтовщиков», передав властям списки своих рабочих — членов дружины.

К вечеру 21 декабря «зачистка» Пресни была завершена. Еще днем раньше закончилась операция по подавлению сопротивления на станциях Казанской железной дороги. Руководивший ею полковник Н.К. Риман прославился крайней жестокостью. Буквально поняв приказ: «Арестованных не иметь и действовать беспощадно» — он расстрелял 63 человека, причем некоторых — собственноручно, хотя серьезного сопротивления уже не встретил.

По одному из подсчетов, декабрьские события унесли жизни 1 059 человек, в том числе 137 женщин и 86 детей. Потери войск были незначительны: 28 убитых и 78 раненых. 36 человек потеряла московская полиция.

Перед Рождеством на улицах города уже, как всегда, царила предпраздничная суета. Обыватели оправились от шока, в магазинах и на рынках творилось что-то невообразимое, а за вином выстраивались длиннейшие очереди…

После подавления московского восстания революция пошла на спад, хотя волнения продолжались еще около полутора лет. Представители основных политических сил в стране кардинально разошлись в оценке итогов и уроков декабрьских событий. Большевики во главе с Лениным считали восстание «естественным и неизбежным завершением массовых столкновений и битв, нараставших во всех концах страны» в течение 1905 года. А выводы, которые делал Ленин, анализируя ошибки и просчеты революционеров, касались не сожаления по поводу пролитой крови, а подготовки к «следующей борьбе». Либералы сочли восстание легкомысленным и заранее обреченным на провал. Что же касается правых, то они откровенно ликовали по поводу разгрома «смутьянов». Но, пожалуй, меньше всего уроков из произошедшего, как показали события последующих лет, извлекла российская власть.

Станислав Тютюкин, доктор исторических наук,
Игорь Христофоров, кандидат исторических наук

Редакция благодарит Т.П. Ильясову, ст. научного сотрудника Государственного Центрального музея современной истории России, за помощь в подготовке материала.

О целях и задачах

Хотя впоследствии лавры организаторов и руководителей московского восстания большевики стремились приписать исключительно себе, на самом деле в этих трагических событиях все леворадикальные партии сыграли примерно одинаковую роль. Ни ясных целей, ни соответствующей организации, ни более или менее продуманного плана действий ни одна из них не имела. Зато после результативного нажима на правительство методами всеобщей стачки в октябре 1905 года все были одинаково убеждены в необходимости «раскачивать лодку» и дальше — по нарастающей. Голоса тех немногих «профессиональных революционеров», кто пытался хотя бы отсрочить безрассудную «революционную импровизацию», назревавшую в Москве, тонули в хоре сторонников немедленного перехода к решительным действиям. К тому же партийные лидеры опасались, что в случае, если «рабочая партия ограничит свою активную роль только тем, что будет вырывать... политические уступки у самодержавия», плоды ожидаемой победы достанутся презренной «буржуазной демократии». Им же хотелось непременно возглавить революцию и всецело «овладеть политическим положением», как выразилась в декабре 1905 года эсеровская газета «Революционная Россия». Человеческая цена этого лидерства значения для «борцов за народное счастье» не имела. 3—5 декабря в Москве прошла череда партийных конференций, которая была увенчана резолюцией пленума Московского Совета рабочих депутатов об объявлении всеобщей политической забастовки. Это решение было принято вечером 6 декабря, а уже на следующий день в «Известиях» было опубликовано их совместное постановление о немедленном начале этой забастовки — с 12 часов дня того же 7 декабря. В нем подчеркивалась задача превращения стачки в вооруженное восстание, руководителем которого был объявлен Федеративный совет, или комитет. Однако в тот же день этот «боевой штаб» был арестован в полном составе, а новый появился только в ночь на 10 декабря, когда Москва уже стала стихийно покрываться баррикадами. Понимая свое бессилие, Федеративный совет нового изготовления перепоручил руководство восстанием районным Советам, несколько из них, в свою очередь, образовали собственные боевые организации. После этого восстание распалось на ряд очагов, никак не связанных между собой. В создании районных штабов городские партийные комитеты прямого участия не принимали, но направляли в них своих представителей — отнюдь не лидеров, а третьестепенных партийных функционеров. Те либо являлись в районы в качестве «командированных», либо входили в боевые штабы явочным порядком. Так, в Боевой комитет пресненского Совета МК РСДРП командировал З.Я. Литвина (Седого) и З.Н. Доссера (Лешего). Здесь их ближайшими соратниками стали представители «левой» эсеровской оппозиции, будущие максималисты — М.И. Соколов (Медведь) и Г.А. Ривкин (Ильин), явившиеся на Пресню по собственному почину. Соколов вместе с большевиком Литвиным выполнял руководящие функции и, по общему признанию, был «душой» Пресни; Ривкин, химик по образованию, наладил в лаборатории Прохоровской мануфактуры кустарное производство бомб и фугасов для боевиков, число которых достигало 400. Он же вместе с эсером В.Я. Зоммерфельдом (Мартыновым) организовал постройку баррикад. Под руководством комитетчиков дружины «прохоровцев» устраивали перестрелки с правительственными войсками с баррикад и из засад в домах и подворотнях, нападали на полицейских и отнимали у них оружие, «именем революции» расправлялись со «слугами правительства». «Отсталых» рабочих, не желавших участвовать во всем этом, принуждали угрозами и силой. Однако первые выстрелы в Москве прозвучали все же не на Пресне, а у сада «Аквариум». Вечером 8 декабря эсеровская боевая дружина обстреляла здесь отряд, присланный для разгона митинга, который она охраняла. Московские революционеры не ограничились призывами убивать городовых без разбора и громить полицейские участки. Вечером 15 декабря они привели в исполнение собственный приговор в отношении начальника московской сыскной полиции 37-летнего А.И. Войлошникова, хотя тот по роду службы не имел прямого касательства к преследованиям по политическим делам. Вот как описывала эту расправу консервативная газета «Новое время»: «Около 6 часов вечера у дома Скворцова в Волковом переулке на Пресне появилась группа вооруженных дружинников… в квартире Войлошникова раздался звонок с парадного хода. Прислуга не отворила… С лестницы стали кричать, угрожая выломать дверь и ворваться силою. Тогда Войлошников сам приказал открыть дверь. В квартиру ворвалось шесть человек, вооруженных револьверами… Пришедшие прочли приговор революционного комитета, согласно которому Войлошников должен был быть расстрелян… В квартире поднялся плач, дети бросились умолять революционеров о пощаде, но те были непреклонны. Они вывели Войлошникова в переулок, где тут же у дома приговор и был приведен в исполнение… Революционеры, оставив труп в переулке, скрылись. Тело покойного было подобрано родными». В те же декабрьские дни пресненские боевики «предали смерти через удушение» А.Н. Юшина, брандмейстера пожарной части при Прохоровской мануфактуре, чем-то им не угодившего; ими же были расстреляны околоточный надзиратель Пресненской части В.А. Сахаров, надзиратель Сущевской части Яковинский, десятки рядовых блюстителей уличного порядка.

«Истребитель городовых»

Как выяснилось впоследствии, бессудной и бессмысленной казнью Войлошникова, не вызванной никакой, даже революционной, необходимостью, руководил знаменитый среди московских революционеров сорви-голова Володя — 24-летний В.В. Мазурин, будущий максималист-экспроприатор, в числе революционных титулов которого был и «истребитель городовых». Этого представителя известной московской купеческой фамилии и бывшего студента Московского университета близко знавшие современники (в их числе писатель Леонид Андреев) запомнили как «прирожденного бунтаря», человека «отчаянного мужества». Его головорезы (одного из них, безработного Е.Г. Зверева, в своем кругу так и называли «Зверем») отличились не только на Пресне, но и на Чистых прудах, и на линии Казанской железной дороги. После подавления Декабрьского восстания Мазурин бежал из Москвы, но скрывался недолго. В революционных кругах о нем снова заговорили в марте 1906 года, когда он организовал и возглавил невиданное по дерзости ограбление Московского купеческого общества взаимного кредита на Ильинке. «Экспроприированные» при этом 875 тысяч руб. пошли на организацию взрыва казенной дачи премьер-министра П.А. Столыпина на Аптекарском острове в Петербурге, произведенного максималистами 12 августа 1906 года. Вскоре Мазурин был арестован и 1 сентября повешен в Таганской тюрьме по приговору военно-полевого суда. В закономерности такого исхода не усомнились даже ближайшие соратники Володи.

Служилая Москва в декабре 1905 года

7 декабря Москва забастовала. Несмотря на тревожную обстановку в городе, вход в Кремль оставался свободным и в здание судебных установлений по-прежнему мог войти каждый. Утром в субботу 10 декабря, в день выдачи жалованья, судейские чиновники, как обычно, собрались в своем кремлевском здании, живо обсуждая последние городские события, особенно состоявшийся днем раньше артиллерийский обстрел правительственными войсками училища И.И. Фидлера, в которой, как потом выяснилось, засело около 150 революционеров-боевиков. Неспокойно было и 10-го: накануне ночью в Москве продолжали строиться баррикады, началось массовое разоружение городовых, произошло несколько нападений на полицейские участки. Казалось, что высшая московская администрация теряет контроль над ситуацией в городе и власть постепенно переходит в руки революционеров. В Кремле уже знали, что в три часа ночи судебный следователь по особо важным делам К. Головня по «словесному предложению прокурора московской судебной палаты» приступил к следствию по делу о взрыве двух бомб, брошенных в эту ночь в здание Московского охранного отделения в Большом Гнездниковском переулке, в результате которого его первый этаж получил серьезные повреждения, а двое служащих были тяжело ранены. С Пресни и из Замоскворечья был отчетливо слышен грохот орудий правительственных войск, атаковавших баррикады, хлопки разрывов самодельных бомб их защитников, треск винтовочных выстрелов. В общем, нервы у всех судейских были напряжены до предела. В полдень в здании судебных установлений внезапно появилась группа представителей самозваного «стачечного комитета», которая начала обходить служебные помещения. Требование было выдвинуто одно — под угрозой физической расправы немедленно присоединиться к забастовке.

В некоторых отделениях суда работа действительно прекратилась и служащие были распущены по домам, но кое-где подстрекатели к забастовке получили отпор. «Во время судебного заседания по Х отделению, когда судьи удалились для совещания по заслушанным делам, к совещательной комнате подошла толпа неизвестных лиц и заявила желание войти в совещательную комнату, — читаем в протоколе за подписями председателя, секретаря и членов этого отделения Московского суда. — По докладе о сем председательствующий в отделении вышел к пришедшим, один из коих предъявил требование, чтобы в отделении заседание было прекращено; на это требование председательствующий ответил отказом, заявив, что считает таковое актом посягательства на неприкосновенность и самостоятельность суда, который обязан стоять вне всяких политических партий. Тогда первый оратор, говоря от имени Стачечного комитета, возразил, что не может признать самостоятельности за судом, существующим в настоящее время, и что на этот день они, пришедшие, желают кончить дело миром, оставляя за собою право действовать на будущее время в другом направлении, после чего все пришедшие удалились. После удаления забастовщиков суд приступил к дальнейшему совещанию и слушанию дел». Впрочем, по распоряжению председателя Н.В. Давыдова этот рабочий день во всех отделениях Московского суда все равно окончился раньше положенных 16.00 — продолжавшиеся на улице выстрелы и общая тревожная обстановка в городе в условиях полного отсутствия полицейских делали возвращение чиновников домой в темноте слишком опасным. Жалованье служащим в эту злополучную субботу так и не было выдано. На следующий день кремлевские ворота были закрыты, облиты водой и заморожены.

К нормальной жизни Москва вернулась только 20—21 декабря, когда восстание было окончательно подавлено. За прошедшие полторы недели от рук революционеров и правительственных «успокоителей» погибли сотни простых горожан. Но не это заботило партийных лидеров, благополучно отсидевшихся в эмиграции. Размышляя впоследствии об итогах декабрьской бойни, они любили порассуждать о «партизанской» тактике боевиков, доказавшей возможность успеха в уличной борьбе с войсками и посрамившей пессимизм западноевропейской социал-демократии на этот счет. Все это так, но главное все же заключалось в другом: в декабре 1905 года революционеры впервые действовали в условиях гражданской войны и, ослепленные «классовой ненавистью», научились убивать сограждан, отбрасывая всякие нормы цивилизованного человеческого общежития. Партизанщина в дальнейшем не пригодилась, но этот опыт «не пропал даром». Зверь лизнул горячей человеческой крови...