Колдовство в эпоху средневековья и реакция на ересь

Термин «Средние века» — это один из самых неудачных исторических ярлыков, особенно для тех людей, в представлении которых этот период можно свободно и без ограничений растягивать в прошлое и включать в него даже таинственный водоворот «темных веков», о котором не осталось никаких документальных свидетельств. Многие поколения людей и их религиозные верования в период между 400 и 1500 гг. предоставляют нам обширные доказательства, подтверждающие подобные предубеждения студентов-историков или журналистов. Этот период является «полем битвы» для историков-сектантов и их подпевал, которые вначале изливают свою желчность на страницах внушительных и дорогостоящих толстых изданий, а потом благополучно скатываются к статьям в ежеквартальных исторических журналах, а в результате дело кончается мавзолеями из дорогостоящих брошюр, отпечатанных частным образом. Соперничающие философские направления то и дело атакуют друг друга записями.

 

 

Их сторонники в своих работах либо подтверждают, либо опровергают обычай, нравы и верования соответствующего периода, а кроме того, пытаются решать совершенно неподдающиеся решению задачи, например, какова была общая численность людей, живших в.те времена. Католические историки, специализирующиеся на изучении средневековья, полагают, что главное достоинство заключается в количестве. Они заявляют, что в Британии, например, было около шести или восьми миллионов истинных христиан. Протестанты, их оппоненты, утверждают, что благодушные рабы или подавляемые антиклерикалы, жившие в те несчастливые времена, составляли самое большее каких-нибудь жалких четыре миллиона. Обе эти точки зрения идут в ход, когда они требуются тому, кого принято называть «обычным читателем».

С точки зрения благодушных людей, средние века представляли собой нечто вроде красочного карнавального шествия. Эти люди видят лишь передний план этой многоцветной картины, на котором солдаты воюют за христианскую веру, монашеские ордена молятся за нее, а в это время народ на заднем плане живет в основном в довольстве. На этой общей картине столь широкомасштабные блага, как единство и власть в Европе, перемежаются для разнообразия идиллическими картинками феодального быта. На них можно увидеть деревеньки, теснящиеся вокруг великодушного или, по крайней мере, покровительствующего крестьянам деспота из замка. Его супруга в головном уборе монахини облегчает страдания этих самых крестьян, и то же самое всегда готовы делать монахи в больнице соседнего аббатства (хорошие мужики, хотя любят выпить). Через каждые несколько дней наступает день отдыха, предназначенный для пения и плясок вокруг майского дерева* скорее в манере какого-нибудь веселого рождественского представления для детей, чем в духе молодого Брейгеля.

Рыцари, чрезвычайно утонченные аристократы, истинные христиане, отправляются в крестовые походы, а их жены, исключительно красивые и безропотные женщины, стоят, вырисовываясь на фоне битв, поют и вздыхают. Есть на этой большой картине и веселое племя странствующих трубадуров, бродячих актеров, чосеровских пилигримов, монахов разных орденов, а также, разумеется, цыган да еще — для разнообразия — евреев. Подвиги рыцарства, занятого соколиной охотой, рыцарскими поединками, бардами, беседами и битвами, составляют особую картину, окруженную романтическим ореолом. Поражение — участь одних только язычников, шерифа Ноттингема да еще, пожалуй, Ричарда Львиное Сердце — да и то при особых обстоятельствах, делающих ему честь. Для полноты картины следует упомянуть, что там присутствуют еще и шуты. Это общепринятое представление, чрезвычайно вульгарное, особенно широко распространено в Великобритании и представлено с разнообразными (хотя и одинаково яркими) дополнительными оттенками в католических странах Европы. В нем многое позаимствовано из туманных воспоминаний о романтической старине в интерпретации Вальтера Скотта. При этом игнорируется тот факт, что при всей своей гениальности он совершенно упустил из виду средневековые религиозные нравы и что подробности той эпохи в его изображении обычно не отличаются особой точностью, хотя и очень живописны. Другие популярные личности, оставившие заметный след в формировании наших представлений о средневековье, — это Фруассар (хотя его персонажи, в соответствии с представлениями автора, руководствуются в своих действиях соображениями личной выгоды), Мэлори и Альфред Теннисон. Здесь же следует упомянуть и о Голливуде.

Противоположная точка зрения выражена, к примеру, в пожурналистски резких произведениях мистера X. Г. Уэллса. Об эпохе средневековья** он пишет следующее: «... Западная Европа, выродившаяся, полная суеверий, грязи, болезней, побежденная арабами, монголами и турками, боялась переплыть океан или сражаться без доспехов. Она скрывалась за стенами своих городов и замков, обворованная, отравленная, подвергаемая мучениям и убийствам и притворяющаяся, что она — Римская империя, которая все еще существует. Западная Европа в те времена стыдилась своих естественных языковых различий и говорила на латыни. Она не осмеливалась взглянуть фактам в лицо, но все же стремилась вперед в поисках знаний, которые искала среди загадок и не поддающихся прочтению листов пергамента...»

Далее этот отрывок продолжается со все возрастающим отвращением. Он правдиво отражает точку зрения, выраженную во многих других работах, написанных в наше время, когда научные исследования подкрепили злобные выпады протестантов. Сюда же можно добавить для обобщения (как у Фрейда, который говорил о «долгой ночи торжества церковности») другие столь важные обвинения, как плохие зубы, рахит и недостаток нужных витаминов. Для тех, кто предпочитает именно такую позицию, вышеупомянутое карнавальное шествие состоит вовсе не из утонченных рыцарей, направляющихся в крестовые походы, а из таких крестоносцев, как те, которые присутствовали при взятии Иерусалима в 1099 г. По словам одного очевидца из своих собственных рядов, они плакали от радости, взяв город, потом шли с песнями по улицам и убивали, и у их коней ноги были до колен в крови. Между собой они сражались так же неистово, как и с язычниками, а с их женщинами нередко заводили интрижки из эгоистических побуждений. Это были безграмотные варвары, наводившие ужас на православную церковь, которую, по их словам, они якобы явились спасать. Им все было безразлично — лишь бы получить для себя обещанные им имения. Их ничуть не волновало, что введенных в заблуждение и фанатичных крестьян, шедших впереди них, убивали во множестве по всему Ближнему Востоку. В целом это были легковерные, грязные люди и в конечном счете неудачники. У них дома, в Западной Европе, у голодающих народных масс, которые к тому же часто косила чума, вымогали деньги, чтобы заплатить выкуп за феодалов, которые даже не умели разговаривать на их языке, и принуждали их работать на алчное (и опять-таки в основном неграмотное) духовенство. Этими народными массами руководили из замка, в котором жила какая-нибудь увядающая иностранка, приговоренная в отсутствие мужа к мучениям в антисанитарном поясе целомудрия и к неудобствам жизни в построенном кое-как и открытом всем ветрам замке, и вдобавок, если этот замок был построен из камня, то король мог снести его.

Странствующее население, согласно этой точке зрения, состояло главным образом из обнищавших воинов. Оно включало также кающихся грешников — как мужчин, так и женщин, — которые переходили от одной церкви к другой, где их, обнаженных, стегали кнутом в качестве интерлюдии во время священных таинств. Среди них были также заклейменные и изувеченные изгои, фактически приговоренные церковью к голодной смерти, потому что никто не смел помочь им или взять их к себе в дом, а также разбойники и папские чиновники, торгующие индульгенциями, мощами и неисчерпаемым крестом. Однако вся эта процессия двигалась гораздо медленнее, чем та, которую предпочитают видеть сторонники католиков. Дело в том, что, как неоднократно отмечалось, хотя в те времена еще не все римские дороги были окончательно разрушены, все же большая часть страны оставалась заболоченной и непроходимой. Все народы Западной Европы, за исключением, пожалуй, жителей Италии, трепетали под властью религии, построенной на страхе, и политической системы, основанной на эгоистической силе. Весь тот период, лишь с небольшими исключениями, можно назвать периодом физического, морального и интеллектуального упадка и истощения.

Все это вытекает из трудов скептиков восемнадцатого века — Гиббона и Вольтера, а в англоговорящих странах более позднего периода — из работ протестантских историков девятнадцатого века. И, разумеется, опять-таки не следует забывать о Голливуде. Здесь явно стоит упомянуть о влиянии кинематографа, потому что, о чем бы ни шла речь, это средство массовой информации всюду является «наименьшим общим знаменателем». В красиво упакованной кинопродукции сконцентрированы два представления об эпохе средневековья — романтическое и ста-тистическо-реалистическое. Оба эти представления сливаются вместе, чтобы предоставить нам развлечение с некоторым налетом низкопробного благоговения: тут вам и собор Парижской богоматери, и святилище, и Квазимодо, которого хлещут кнутом, — и все это за какие-нибудь 4—5 долларов. Более высокого уровня удалось достичь лишь немногим читателям, которые чувствуют себя там вполне счастливыми.

Как уже было показано, религия — это попытка построить такую систему и обряды, которые позволили бы победить одиночество и страх перед индивидуальностью. Средневековая католическая церковь, хотя ее учение было слишком аскетическое и значительно отличалось от учения ее основателя, все же для большинства людей более или менее успешно обеспечивала решение этой задачи. Те, кто сам не испытал выгод, получаемых от подобного «освобождения», не способны признавать их силу. Точно так же, по всей вероятности, невозможно оценить реальную привлекательность тоталитаризма, если человек не живет под властью тоталитарного правления и не признает его. Для верующих это был век истинной веры, и, как таковой, он был всепо-давляющим. Критика была настоящим безумием, а еретики и ведьмы подвергались линчеванию с такой же ужасающей жестокостью, с какой животные отправляют на тот свет своих уродливых собратьев того же вида. Если тоталитаризм допускает терпимость, он проигрывает. Существовала концепция универсальности: единство, власть и закон. Божьи вицерегенты правили на земле, римский папа управлял душами людей, предоставляя святолгу римскому императору и его вассалам возможность заботиться о людских телах. А если вы следовали за императором, то аасть имела обратный порядок.

Однако эта теоретическая позиция — еще не все. В классическом мире было многообразие религий, но при этом универсальный закон. В средние века в Европе в идеале господствовала универсальная религия, но зато были разнообразие и путаница в системах законодательства. Искусство и обычные стандарты жизни находились на более низком уровне, чем в течение сотен лет до этого в значительной части цивилизованного земного шара. Повсюду мы видим глубокое, безнадежное и намеренное игнорирование простейших фактов медицины, географии, естественных и гуманитарных наук. Королей, которые не умели ни читать, ни писать, прославляли за ученость. Многие священники не в состоянии были понять даже испорченную латынь, на которой были написаны молитвы Господу. Безрассудные орды первых крестоносцев убивали жителей Венгрии, которых они считали сарацинами только потому, что те говорили на не известном им языке. Лучшие умы той эпохи были озабочены теологическими софизмами и абсурдными положениями доктрины, и тем же самым занимались многие из тех, кто был значительно глупее. Во всех классах общества наблюдалась склонность к истерии, вспыльчивости и излишней эмоциональности*, и, естественно, такая эмоциональная неустойчивость сопровождалась величайшей жестокостью.

Нет более ужасной истории, чем история о святом Доминике, который ощипал живого воробья в назидание своим поклонникам и чтобы привести в смущение дьявола. В те времена не было никакой социальной свободы и было лишь полуголодное существование, особенно зимой, когда не было мяса. Голод был столь жестоким, что даже порождал единичные случаи каннибализма. Такая ситуация была результатом аскетической религии — одновременно и всемогущей, и глубоко пессимистической. Этот мир был «юдолью слез и крови», подготовкой к следующему миру, который для большинства людей должен был стать миром вечных мук и проклятия. Это была вполне простительная ересь — не верить, что лишь крошечное меньшинство имеет шанс избежать адского пламени. «Как могу я смеяться, как могу я радоваться?» — спрашивал Тертуллиан, и ортодоксы соглашались, что вести себя подобным образом — значит обрекать себя на вечное пламя. Было распространено убеждение, что «тот, кто нанимает шута, тем самым нанимает дьявола». Считалось, что тело — это осел, и слишком сознательная забота о нем — это еще одна кратчайшая дорога в ад. Древнеримская гигиена уступила место благочестивой грязи. Как чудо можно воспринимать историю о том, как святая Бригитта была удостоена видения, из которого явствовало, что христиане не совершат особого преступления, если будут мыться дважды в месяц. Идеальным поведением для женщин считалось поведение непорочной святой Азеллы, у которой на коленях были шишки, «вроде тех, что на ногах у верблюдов», из-за того, что она стояла на коленях на твердых камнях. В пятидесятилетнем возрасте она гордилась тем, что за всю свою жизнь никогда не разговаривала с мужчиной.

Последователи святого Фомы, даже наименее посвященные, готовы были превозносить его грязь и вшей, которых он носил на себе. Люди добровольно стремились к посту, бичеванию и всяческому изнурению. В любой момент мог наступить конец света, и подготовка к этому событию была единственным полезным занятием для человечества, которое отчаянно стремилось к спасению. Единство с природой ушло в прошлое. Вместо этого люди с горячей благодарностью принимали рекомендации христианской церкви, пытаясь посредством покаяния и отпущения грехов достичь единства с Богом. Нельзя было терять время, поскольку все ежечасно ожидали второго пришествия. «Великий Вавилон пал, — написано в Апокалипсисе, — ...и я скоро приду». Время от времени в очередной раз делали вывод, что этот великий час вот-вот настанет, и тогда вся жизнь средневековой Европы приходила в неустойчивое состояние. И в христианской Европе, и на Востоке прекращались войны, повседневная жизни приостанавливалась, и люди, напрягая глаза, вглядывались в небеса в ожидании запаздывающего Золотого века. Даже в период наступления эпохи Возрождения Томас Мор все еще придерживался ортодоксального убеждения в том, что последняя стадия существования мира неминуема. Вокруг человечества теснятся дьяволы, которые все время норовят схватить человека и утащить его в ад. Таким образом, аскетическая направленность христианства и в самом деле превратила для многих людей эту «религию любви» в «религию страха».

Естественно, церковь многократно делала попытки частично скорректировать столь угнетающую направленность своей высокой идеи. Выше было показано, каким образом празднества, характерные для древних религий, были внедрены в христианские обряды. В период средневековья были и ярмарки, и барды, и карнавальные шествия. В жизни многих святых действительно были проявления любви и милосердия. С наступлением в двенадцатом веке эпохи Возрождения пришел расцвет искусства, и люди снова стали изучать труды Аристотеля и некоторых других античных мыслителей, главным образом в переводах с арабского. Основы греческой философии, украшенные трудами Аубекра, Авиценны и Альфараби, перевели на испорченную латынь, изложив их при этом с похвальным усердием, хотя и не всегда точно. Крестоносцы, вернувшись с Ближнего Востока, принесли с собой помимо венерических болезней и других неприятностей атрибуты более высоких жизненных стандартов — подушки, муслин и пряности, —- а также стремление к познанию новых интеллектуальных сфер. Это был мощный импульс к размышлениям, однако результаты не всегда были благоприятными и вызывали ответные гонения со стороны ортодоксов - аскетов.

В двенадцатом веке даже без чуждого и порочного влияния Востока имело место новое отступление от общепринятых норм морали, которое привело в ужас целые поколения летописцев. В крестьянской среде сексуальное самоограничение всегда было практически невозможно, поскольку сексуальное удовлетворение представляло собой практически единственный способ эмоциональной разрядки для самых бедных людей. Чем ниже был жизненный уровень, тем быстрее росла численность населения. На протяжении всего периода средневековья наблюдалась тенденция к росту населения, несмотря на войны, голод, эпидемии и огромную детскую смертность. Кроме того, периодическое воздержание, предписываемое церковью, не находило поддержки у феодалов. Ведь они использовали труд крепостных крестьян и, естественно, поощряли высокую рождаемость из соображений личной выгоды, как впоследствии поступали и работорговцы. Средние классы вплоть до позднего средневековья составляли сравнительно небольшую часть населения. По сравнению с крестьянами они были менее набожны — наверное, потому, что копировали нравы богатых людей. Эти богатые, как правило, были воинами, которые свои немногочисленные подвиги благочестивого романтизма обычно с лихвой компенсировали «подвигами» потворства своим желаниям (эта статистика заботливо отмечена в исторических хрониках). Были среди богатых и представители духовенства. Духовенство же было испорчено. Кроме того, поскольку в католической Европе духовенство в значительной части состояло из монашества, гомосексуализм, этот преобладающий порок изолированных учреждений, можно считать также преобладающим пороком средневековья в целом. С тезисом об испорченности духовенства согласны все современные авторы, независимо от того, благочестивы снизили просто циничны. Должно быть, в те времена было великое множество порядочных, набожных священников, достойнейших монахов и безупречных монахинь. Однако, судя по заявлениям многочисленных реформаторов, все же не они составляли большинство. Высшие церковные должностные лица были продажны и откровенно безнравственны. Очевидно, не было никакой возможности запретить приходским священникам иметь любовниц и не подпускать монахов к женским монастырям. Великое множество скандалов и сплетен в среде духовенства давало нездоровое удовлетворение целым поколениям сочинителей протестантских брошюр. Архиепископы были ничуть не лучше. Так, в 1100 г. архиепископ города Тура простил Филипа I, совершившего прелюбодеяние. Вот еще один пример. Орлеанскую епархию отдали одному хилому юноше, которого архиепископ получил «в наследство» после своего предшественника и с которым он в то время состоял в любовной связи. Этот молодой человек получил прозвище Флора — его назвали так в честь известной куртизанки, жившей в то время. Стоило ему только появиться на улице, как ему в лицо начинали открыто распевать похабные песни. Его избрание было официально утверждено на ежегодном церковном празднике в честь невинных младенцев. В 1198 г. архиепископ города Бе-зансона на собрании членов его ордена был обвинен в клятвопреступлении, симонии* и кровосмесительной связи с аббатисой Ремиремонтской. Он тогда подвергся сравнительно мягкому наказанию. Но хуже всех, кажется, были епископы.

Типичный пример — епископ Тулский. Он «целиком предавался пьянству и охоте», а главной любовницей у него была его собственная дочь от монахини из Эпиналя. Эти отдельные примеры были бы бесполезны, если бы не служили показателями общих стандартов поведения представителей высшего духовенства в двенадцатом веке. На эмансипированном юге Франции вполне обычно было следующее выражение: «Я бы скорее стал священником, чем сделал то-то и то-то», в то время как во всей остальной Европе говорили: «Я бы скорее стал евреем...» Низшее духовенство, подобно своим начальникам, отличалось аморальностью и занималось откровенным вымогательством. В то время рассказывали историю о двух мирянах, встретившихся на рыночной площади для задушевной беседы. Они узнали друг от друга, что один и тот же священник приговорил их обоих к суровой епитимье в форме денежного штрафа: одного за то, что тот спал со своей женой во время великого поста, а другого — за то, что он воздержался от этого. Все это полностью противоречило божественной цели продолжения рода. Что же касается собственных нарушений долга, то тут духовенство стояло выше закона. Неудивительно, что во многих странах Европы священники вызывали почти всеобщее презрение.

Сложилась ситуация, при которой религия объединяла аскетические догматы с порочной практикой. В результате наступила реакция. Ее можно отнести к трем основных типам. Во-первых, были аскеты-ортодоксы, которые стремились к достижению прежней чистоты, и церковь приветствовала эту благую цель. Эти ортодоксы — францисканцы и представители других монашеских орденов — пытались возвысить и очистить устоявшуюся порочную практику с помощью как наставлений, так и личного примера. Они не имели прямого отношения к колдовству, за исключением тех случаев, когда они специально занимались борьбой с ним, как, например, инквизиторы. Следовательно, здесь можно их проигнорировать. Реакция второго типа — это реакция еретиков, пытавшихся реформировать церковные стандарты в соответствии со своими убеждениями. Однако, по мнению церкви (а нередко так оно и было в действительности), эти убеждения были позаимствованы из нехристианских источников. Реакцией третьего типа была реакция на древнюю дохристианскую систему верований, которая все еще продолжала влачить жалкое существование в среде наименее культурных людей, имея некоторые точки соприкосновения с магией, практиковавшейся среди представителей интеллектуальной части общества. Это и было колдовство, и именно его внешняя форма, которую оно приняло в тот период, является темой этой книги.

Все эти ереси заслуживают краткого упоминания здесь, поскольку в представлении инквизиторов они были тесно связаны с колдовством. Впрочем, они действительно имели некоторые черты сходства с этим культом. Как в двадцатом веке крайне правые инквизиторы-нацисты обстоятельно рассуждали о евреях, интеллектуалах и марксистах, точно так же церковники в средние века и в эпоху Возрождения со знанием дела рассуждали о евреях, ведьмах и еретиках. В свой список они включали также прокаженных, которых они считали участниками общего дьявольского заговора и которые в соответствии с этим мнением время от времени подвергались гонениям. В наше время в Европе практически не осталось прокаженных в буквальном смысле, зато это слово перешло в общий лексикон политического осуждения. Подавление арианской ереси не принесло единства в церковь. На месте одной сокрушенной секты возникали две новых. Манихеи, альбикойцы, катары, патарины и другие были внешне ничем не примечательны и вначале творили свои обряды тайно.

Так, скажем, вальденсы были лионскими бедняками и вели самый скромный образ жизни. Они были последователями Пьера Вальда из Лиона, который так и не удостоился чести быть признанным церковью, как, например, святой Франциск, представитель того же поколения. Историки нередко отмечали, что вальденсов сжигали практически за те же самые обряды, за которые францисканцев причислили к лику святых. Вальденсы были бедные, простые люди, в чем-то похожие на протестантов, хотя, несомненно, их догматы смешались с догматами других разнообразных ересей тринадцатого века. Многие из них были позаимствованы из учения Питера из Брайса, сожженного на костре в 1125 г., который всю жизнь занимался допротестантской реформацией. Он и его приверженцы постоянно обличали пороки духовенства и вели с церковью войну наподобие «мягкой Жакерии»: подвергали священников бичеванию, заставляли монахов жениться, сжигали кресты и вообще всячески боролись с традиционной верой. Гораздо более важную роль играли дуалистические верования, истоки которых лежали в учении персидского проповедника Мани, распятого еще в 276 г. н. э. Однако концепция Бога, у которой есть две стороны, добро и зло, каждая из которых стремится к господству в человеческой душе, была, разумеется, гораздо более древней.