Без визы в лето и обратно

Тогда, в феврале на Кипре стояло то ли бабье лето, то ли весна стояла; по нашим меркам — лето, по ихним — все, что связано с людьми безлюдей — межсезонье... Сидишь в двух шагах от берега за столиком на тротуаре с видом бесшабашного туриста, вокруг много неба, много воздуха, ты пребываешь в каком-то неизъяснимом кислородном дурмане и все, что оставил дома, — только воспоминание. Море, которое ты видишь впервые, никак не может вспениться, оно отливает оливковым светом и спокойно точно также, как могло быть спокойным в любом давнем столетии. Пусты приморские бульвары, уставленные белыми, красными, голубыми столиками; пусты лавки, рестораны, кафе — пусты, но не закрыты, прибраны, сервированы; их владельцы застегнуты на все пуговицы, и но всем этом чувствуется порядок и смысл — авось, и заглянет парочка пожилых шведов или датчан, охотно посещающих остров в это время года...

На фоне застывшей курортной жизни мы, пятнадцать московских журналистов, сами себе казались десантом туристов, высадившимся совсем не ко времени на средиземноморское побережье; удивленно озирались вокруг на безлюдные пляжи, которые еще вчера, в снежной Москве представлялись нам жаркими и оживленными; удивлялись, ходили по набережным бульварам, пока не испытали на себе прелесть межсезонья.

 

 

Тепло, как у нас летом, но не душно, в воздухе легкое касание морского ветерка, запахи гор, долгие пустынные берега, силуэты кораблей, ожидающие вдали своих причалов... и люди — такие чувствительные в эту пору к каждому прохожему.

В Ларнаке, на набережной, хозяин кофейни пригласил меня с моим коллегой Сергеем из газеты «Труд» зайти к нему, просто так, без особой надобности.
— Можете ничего не заказывать, — сказал он, — посидите у меня. — И, как человек, от скуки развлекающий себя, жестом распорядителя на балу указал на столик.

Мы заказали кофе, а он, чтобы закрепить знакомство, сообщил, что зовут его Августинос, продемонстрировал свой русский — нужно ли говорить, что за последние годы наш язык приобрел в Средиземноморье широкую известность.

В самый раз и нам бы закрепить знакомство с Августиносом, а потом в часы, отведенные одиночеству, ходить сюда к нему, садиться за свой столик, быть узнанным и за стаканом вина предаваться чувству золотого ничегонеделания. Но об этом можно было только мечтать, ибо в эти дни мы находились в постоянных поездках по стране, и куда бы ни приезжали — в Ларнаку ли, Лимассол или Пафос, только два часа между прогулками в тысячелетия Кипра и ужином в отеле, который тоже превращался в мероприятие, только два часа принадлежали нам, и мы могли побродить по берегу и потрогать море рукой.

В маленьком автобусе с прицепом для нашего багажа, предоставленном нам Кипрской организацией по туризму и Кипрскими авиалиниями, мы пребывали в состоянии того благополучия, которое испытывает человек без всякой причины в хорошую погоду. Стоило посмотреть на наших девчонок, а большая часть группы состояла из молодежи — девочки из информационных агентств, туристских журналов, чтобы понять: они забыли даже, зачем приехали. Что же касается нас, старших, мы по опыту знали — в рабочих поездках, даже если вас — двое, трое, нарушаются личные взаимоотношения с окружающей средой. Лично я предпочитаю путешествовать в одиночку, полагаться только на самого себя... Но я был не один, и потому в этой ситуации очень важен был правильный выбор товарища для автономного общения. И я выбрал Сережу.

С ним меня сблизило его консерваторское образование, к которому и я имел отдаленное отношение. И еще, Сережа, в отличие от меня, так основательно собрался на Кипр, что взял с собой даже подзорную трубу. И она во время наших бесконечных автобусных переездов нам помогала... Когда житель такой огромной территории, как наша, разглядывает на карте маленький остров на востоке Средиземного моря, и ему кажется, что ничего не стоит объехать его за день, а потом выясняется, что этот клочок суши никак не пройти, не проехать до конца, то подзорная труба может подружить кого угодно.

Мы пробирались в глубь страны по прекрасным дорогам, оставленным англичанами после восьмидесяти лет правления Кипром, и все, что мы видели в фокусе подзорной трубы, похоже было на цветные картинки, в которых преобладает зелень гор и желтизна склонов, а на них уже белые островки деревень и некие изваяния на полках гор, освобожденные археологами от земли, как микеланджеловский пленник, освобожденный от камня; или вдруг с высоты блеснет из-за поворота, ненадолго море, а то и бухта в бурунах, бухта, откуда Афродита появилась на свет из пены морской. В такие мгновения хотелось добавить солнечному сиянию немного больше охры, чтобы берега ожили и воспоминание о море стало лазурным...

Мы останавливались там, где останавливались все, кто когда-либо знакомился с Кипром; слушали там, где слышат; смотрели, старались превратиться в странствующие глаза и уши, стать чем-то вроде чувствительной пленки... В соборах гулко отдавались наши шаги, голоса эхом вырывались из монастырских дворов в горы и настигали нас в саду, ухоженном монахами; ветер срывал оранжевые плоды, а с иконостаса глядела Богородица.

От впечатлений в голове уже через день-два — настоящая сумятица: раскопки древних поселений неолитического периода, допотопные бронзовые божки, средневековые крепости и монастыри, развалины античных городов, амфитеатры, гробницы или — неожиданные своей интимной камерностью фрески пещерных церквей... И от всего этого тебя одолевает комплекс вины, потому как ты устаешь, не способен все это вобрать в себя. Как же такое возможно было осилить, если наши гиды даже камню на обочине дорог находили место в истории своей страны?

В их рассказах аскетизм христианских святых соседствовал с резвостью античных богов, наделенных всем, что не чуждо простому смертному. Помните, у Байрона: «Штудируя классических поэтов, как скрыть богов амурные дела...» Или у кого-то еще: «Когда Афродита в объятьях Ареса, люди на Земле живут мирно и спокойно».

Но... если этому верить, значит, богини любви давно уже не в ладах с богом войны. Иначе не случилось бы то, что случилось с Ее родиной...

Пожалуй, за неделю тура только в Никосии мы и загрустили. От беспечности нашей компании, будоражащей сувенирные лавки старого города, не осталось и следа: никому из нас не надо было объяснять, что колючая проволока, перед которой мы внезапно притихли, — демаркационная линия, за ней — часть Кипра, занятая турками, и что наш гид, молодая интеллигентная женщина, — беженка и где-то там, за нейтральной полосой, которую патрулирует ООНовский пикап, находится ее родной город Фамагуста. Там, где Шекспир разыгрывал трагедию мавра, разыгралась не театральная трагедия.

Странно, пока не побываешь в Никосии, этой трагедии не чувствуешь. Разве что сам стараешься не говорить о ней, не выражать вслух свое удивление тем, что страна, принимающая без визы полсвета, вынуждена терпеть у себя закрытую границу...

Чем дальше в горы, тем прохладнее и прозрачнее воздух. И в этой пронзительной чистоте, по какой бы дороге и в какую сторону мы ни ехали, — как вчера, позавчера, — отовсюду перед нами возникала самая высокая гора Кипра. Казалось, стоит взобраться на ее вершину, где ветер шумит в соснах, и ты оттуда, как на ладони, увидишь весь мир и заговоришь словами француза Гийома Аполлинера: «Для нас, европейцев, наше наследие простирается от садов, омываемых Средиземным морем, до скованных льдом морей Севера. Ароматы других частей света для нас — пряности, острая приправа...»

Не отсюда ли, со Средиземноморья, берет свое начало наследственность памяти человека? А то с чего же это, именно на Кипре, ведущем отсчет исторических лет с восьмого тысячелетия до нашей эры, я вспомнил себя настолько маленьким, будто до этого меня и вовсе не было на свете. Я стоял рядом с матерью и держался за борт корыта. Мать, собираясь полоскать белье, синила синькой воду, и я увидел море, на берегу которого она родилась...

В горной деревушке на площади меня позвала продавщица кружев. Она размахивала руками в сторону наших и что-то говорила на ветру мне.
— Чего это она? — спросил я у нашего гида.
— Она вас принимает за своего, просит, чтобы вы подвели к ней иностранцев.

Мы подошли. Пока гид объяснял ей, кто мы и откуда, она смотрела на меня много видевшими глазами. Не выдержав ее взгляда, я попросил спросить у нее, почему она стоит на ветру, не лучше ли подождать наплыва туристов?
Гид перевел, и она ответила мне:
— Вот ты вернешься к себе домой, скажешь своей женщине, видел в деревне Лефкара у мамаши Ники прекрасные кружева... Она скажет другой, другая — третьей, и так молва пойдет о моих кружевах. А случится, приедет к нам человек — будет искать меня. Мои кружева...

В одной из таких деревень, а они все почти на одно лицо — одна и та же геометрия строений, с крутыми на рельефе гор улочками, с центральной площадью и церковью на ней, — так вот, в одной из деревень амфитеатр на площади спровоцировал нашего товарища на представление. Он ловко и манерно ступил на подиум и, имитируя древнегреческого трагика, стал читать по-английски Гамлета...

— Англичане, артисты, артисты, — закричали вразнобой мальчишки, шнырявшие среди нашей толпы.
Распахнулись двери домов, ставни окон, выглянули сельчане.
— Почему столько народу? — нарочито удивлялся подошедший старик, — разве сегодня праздник, ярмарка или уже наступило лето?

А наш «артист», разгоряченный вниманием, все читал и читал, добавлял голосу актерства. Радовались дети, радовались взрослые, радовались этому неожиданному всплеску чувств и мы...

Сейчас, когда уже пришло лето и первые впечатления давно уступили место тем, которые обычно обнаруживаются после, дома, по истечении времени, я чаще вспоминаю не мраморную Афродиту, а тех, с кем довелось обменяться хоть словом. Вспоминаю и то, что, вроде, не старался вспоминать — апельсиновые рощи и виноградники на склонах гор, отары овец на нашем пути и бесконечно — наши прогулки по краю моря, само море и особенно навязчиво — «стекляшку» на пальмовом берегу. В «стекляшку» мы с Сережей заглянули, когда снова вернулись в Ларнаку. Шел дождь. С моря задул сильный ветер. Он гнал тучи и волновал пальмы. Бросив свои вещи в отеле, мы тут же отправились к Августиносу, но прежней обстановки у него не застали: непогода нагнала к нему массу народу. Стоял галдеж, и мы, поверх голов оглядев зал и не найдя глазами Августиноса, ушли. Немного побродив по набережной, забрели в небольшую «стекляшку», где местные мужики за стаканом вина играли — кто в карты, кто в нарды, и — ни одного свободного столика. Мы постояли, осмотрелись и уже хотели уходить, как поднялся со своего места седовласый человек и жестом руки пригласил нас к своему столику. Он подозвал хозяйку, и мы, чувствуя общее настроение, заказали себе по стакану вина.

Вскоре, человек, усадивший нас, перешел за соседний стол, за нарды вместо вышедшего из игры. В какой-то момент, потягивая вино, в уголочке я увидел обшарпанное пианино, показал его Сереже и сказал неуверенно:
— Сережа, сыграй что-нибудь.

Сережа безропотно встал, никем не замеченный, пошел и сел за инструмент. Сначала едва слышными аккордами проверил звучание — на это никто не обратил внимания, — потом тихо и ровно заиграл Скрябина. В «стекляшке» говор тотчас стих, вышла из бытовки на фортепианные звуки молодая хозяйка — она затаенно прислонилась к буфету и застыла; застыли на своих местах мужики... Сережа играл недолго. Когда он встал, вышел из-за пианино и сел на свое место, наш знакомый поднялся и обратился к нам с какими-то словами. Хозяйка, принимавшая у нас заказ по-русски, перевела:
— Он говорит, завтра будет человек, он хорошо будет петь вам. Приходите.
— Завтра мы улетаем домой, — сказал Сережа с выражением сожаления на лице.
Она перевела.
Седовласый человек еще что-то сказал.
— Он говорит, приходите летом.
Так и сказал. Приходите летом!