Кельш и клюнгель

Каждому, кто прибывает в Кельн, гарантируется встреча по высшему разряду: совсем рядом, буквально в каких-то метрах от перронов железнодорожного вокзала и стоянки автобусов, прибывающих из аэропорта, высится знаменитый Кельнский собор — огромный Дом, как зовут его немцы, что, собственно, и означает «собор». «Если бы я мог, в Кельн я бы шел пешком», сообщил мне, как нечто очень важное, мой попутчик, пожилой немец, в поезде. Ехали мы скорым — два часа пути — из Франкфурта-на-Майне. За окнами — цепь неправдоподобно прекрасных, поистине сказочных видов: изгибы Рейна, живописные утесы, на одном из которых и сейчас вполне могла бы сидеть Лорелея, золотоволосая губительница очарованных душ, — ведь волшебницы неутомимы, а германские в особенности. Я и подумала, что мой спутник имел в виду эти красоты: надо пройтись не торопясь по ним и только потом подойти к собору.

Но, поднимаясь по ступеням каменного возвышения, на котором стоит Дом, поняла: не только это он имел в виду. Смотреть на это чудо глазами туриста — одно дело и совсем иное — готовиться к этой встрече. Не готовясь, увидишь всего лишь красивую картинку, не ощутишь всей мощи устремленных к небу башен-близнецов, не оценив эту легкость, ажурность, особую, чисто готическую праздничность и в то же время — монументальность. Строился собор более шестисот лет — начинался в XIII веке, закончен в ХIХ-м. А потом был сильно разрушен в последнюю мировую войну. В инвалидности, однако, пребывал недолго, впрочем, как и весь город, потерявший от бомбежек почти семьдесят процентов своих зданий. Сейчас в это с трудом верится. В точном соответствии с замыслом архитекторов средневековья восстановлены буквально из пепла все пилястры, фиалы, башенки, розетки, галереи, скульптуры Дома. На взгляд педанта, при такой многовековой и многострадальной судьбе собора его нельзя считать в подлинном смысле слова образцом готической архитектуры. На что не привыкшие лезть за словом в карман кельнцы отвечают: «Зато тут поработали ангелы, а кто не верит, пусть сидит дома!»

Есть легенда о том, что у архитектора Дома был договор с нечистым. Тот поставил условие: архитектор живет, пока собор строится, хоть бесконечно. Архитектор покончил с собой... Собор в конце концов достроили, красота и величие победили козни дьявола, но с тех пор душу каждого художника, при взгляде на башни Дома, гложет сомнение: а стоит ли жажда совершенства в искусстве жизни как таковой? Однако жить, как все, человек с божьей искрой в груди не может, как бы он этого ни хотел. Впрочем, это всего лишь мои домыслы... Стрельчатые дуги потолочных сводов, линии арок совершенные в своих пропорциях, оконные проемы, излучающие сквозь высоко вознесенные витражи мягкий свет, — погружают любого входящего внутрь собора в то особое эмоциональное состояние, которое всегда предшествует молитве. Заиграл орган. И тут я умолкаю...

Наступал вечер 30 апреля, приближалась Вальпургиева ночь. Все немецкие ведьмы, как известно, в эту ночь слетаются на гору Броккен. Это далеко от Кельна, в Восточной Германии. Но даже если бы и близко было — все равно на шабаш не попадешь просто так. А жаль!

— О, напротив! Если бы было из чего выбирать, — сказала мне хозяйка маленькой гостиницы «Шван» («Лебедь»), дама обаятельная, слегка рассеянная (необходимые наставления давала мне дважды), склонная к шутке и вся в белом (очевидно, олицетворяя этим белого лебедя), — я бы в этот вечер осталась только в Кельне. — Сегодня гуляют все — чтобы ведьм отпугнуть. И выбирают майского короля.

Мы, кельнцы, всегда готовы выпить за здоровье симпатичного человека.
Что ж, это вполне соответствует девизу, который выгравирован на древнем сосуде из стекла в Римско-германском музее Кельна. Там написано: «Живи и пей, делай это красиво и всегда». В такой вечер оставаться в номере было бы непростительным упущением, и я позвонила своим знакомым. Оказалось, моего звонка уже ждали. И я отправилась на Вальпургиеву ночь.

До условленного часа встречи было еще довольно много времени. Закинув свои вещи в номер, я поспешила на улицу. Толпа в центре бурлила. Молодежь одета ярко и блестяще, но и люди постарше тоже принаряжены. Постепенно народ перемещался в направлении своих излюбленных кафе, баров, ресторанов. Расторопные их хозяева устанавливали перед входом «майские деревья» — березки, украшенные разноцветными бумажными лентами. И с балконов кое-где тоже свисали березки в лентах. Ставить такое дерево в Германии — традиция древняя, связанная с поклонением духу растительности, ответственному за урожай, плодовитость домашних животных, а также дела амурные. У парня, питающего глубокие чувства к девушке, лучший шанс добиться взаимности — поставить перед ее окнами майское дерево. А больше всего немецкие девушки боятся увидеть первого мая под своим окном так называемое рыбное дерево, когда на березе висит что-нибудь не очень свежее, — это позорище.

Мои друзья сочли, что пребывание в течение целого вечера в каком-то одном погребке — Кneiре по-немецки — может оказаться слишком большой нагрузкой для нас. Лучше совершить легкий тур по нескольким заведениям, а то можно и до утра не вырваться из цепи поющих и раскачивающихся людей, подобно Лаокоону с сыновьями из объятий змей.

Первое заведение, в которое мы заглянули в Старом городе, называлось «У бабушки», потом была остановка в «Восточном экспрессе» у Дома, далее — везде, если придерживаться заданной этим заведением железнодорожной тематики, хотя «везде» в миллионном городе в такую ночь не прошел бы никто. Поскольку цель у нас была, можно сказать, исследовательская, напитками мы не злоупотребляли, однако настал все же момент, когда я явственно поняла: пора, пора домой. Но уснуть не удалось: переполняли впечатления. В голове звучали обрывки фраз на кельнском диалекте. Он звучит мягче немецкого как такового, ну, например, твердое, энергичное Koln произносится как Кolle, мужское местоимение еr (он) — как еt, Наus (дом) — как Нuus. Сначала кажется, что это немного по-голландски, и все же это не вариант голландского, в мелодичности произношения отдельных слов есть намек на итальянский, и все это приправлено неповторимым уличным сленгом, всяческими чисто кельнскими оборотами, которые есть не что иное, как дружеские подначки. Любимая присказка кельнцев — «Ну и что?». Со мной охотно делились житейскими историями, планами, давали советы, однажды даже предложили поступить в танцующую вокруг майского дерева свиту майского короля, на что я не решилась, но более всего просвещали в том, что такое в понимании кельша (так именуют себя кельнцы) искусство жить. Итак, как я запомнила, истинный кельш: «таков, каков он есть», делает «только то, что ему нравится», и у него «все всегда отлично». И опять же «кто этому не верит, пусть сидит дома!» (как я поняла, это выражение в Кельне может служить универсальным средством завершения любого спора в твою пользу). Рассуждая, кельш любит выражаться в сослагательном наклонении, к примеру: «Если бы я там был, то сказал бы пару слов покрепче», «Если бы наши политики соображали, как кельнцы, у Германии не было бы проблем», но никаких тебе «Если ты меня уважаешь...», кельш, прежде чем претендовать на уважение к себе, покажет, что готов считаться с любым твоим желанием или даже причудой. В нашем конкретном случае, хотя вокруг пиво лилось рекой, пить столько же нас никто не вынуждал, ведь в Кельне каждый, а не только уроженец здешних мест, делает только то, что ему хочется, и это правило, похоже, свято. Но более всего меня поразил один весьма лукавый императив: «Можно все, а раз можно все, то не все обязательно». О, если бы... Только не думайте, что Кельн своего рода заповедник безрассудства в дисциплинированной, законопослушной, насквозь регламентированной Германии. Просто такие они, кельнцы, когда расслабляются. Пройдет эта ночь, закончится праздник, сон наяву, и разудалый кельш превратится во вполне законопослушного бюргера. Но не целиком. Останется в нем, пусть небольшой, но зато концентрированный запас радости и мудрости иной жизни - вольной и не ограниченной какими-либо рамками. Должно быть, в прочие, будничные дни это как-то помогает, греет.

Чтобы понять кельшей, нужно отыскать ключ. Ключ заключается в слове «клюнгель». Заглянув в словарь, вы увидите, что слово Кlungel переводится не просто, а с примечанием — «презр. кличка». Тут очень уместно вспомнить слова великого Гете: «суха теория, мой друг, но древо жизни пышно зеленеет». Может, в остальной Германии это и «презр.», но только не в Кельне. Потому что в этом славном городе так называется всякая хорошая компания, товарищество, сообщество, объединение, если хотите, тусовка, но, в общем, твой мир, твоя как бы вторая семья, причем очень большая и с очень доверительными отношениями. В остальной Германии также говорят: «Всюду есть немного Кельна», когда имеют в виду кумовство дурного толка, протекционизм, семейственность. А вот один из послевоенных канцлеров ФРГ, Конрад Аденауэр, кельнец по происхождению, когда его спросили, каков главный закон в клюнгеле, ответил так: «Мы вас знаем, и мы вам помогаем». И вот что еще интересно: клюнгели между собой не враждуют. А это уже идет, наверное, от другой традиции: Кельн — город самого большого в Германии, можно сказать, главного карнавала, который проходит в первую неделю Великого поста перед Пасхой, во время которого группы людей, объединенных костюмами, сюжетами изображаемых ими сценок, именуются тоже клюнгелями.И потому понятие это несет в себе здесь некое карнавальное ерничество и зубоскальство.
Очень естественное в этом городе.