Лица и голоса (Женщины Индии)

У каждого народа есть миф о золотом веке, о прекрасном прошлом, которого люди лишились по собственной глупости, жадности и общей греховности. Как правило, мифы о прекрасном прошлом убедительней и привлекательней мифов о прекрасном будущем, но все равно и те и другие — просто мифы.

После золотого века

Однако прекрасное прошлое индийской женщины к разряду мифов уже не отнести: оно достаточно полно документируется и Ведами, и другими священными книгами индусов.

В те времена, тысячелетия за три до нашей эры, арии, покинувшие степи северного Причерноморья, добрались до Индии, где и обосновались навеки. Именно тогда создавались Веды, закладывались, основы философии и образа жизни, которые придали Индии ее неповторимый облик, сообщили ее фундаментальной социальной структуре поразительную устойчивость, позволившую ей дожить до сегодняшнего дня.

 

 

Женщины ведической эпохи пользовались правами, неслыханными ни в какой другой из цивилизованных стран древнего мира — ни в Греции, ни в Риме, ни в государствах Средиземноморья. Конечно, мир — не исключая Индию — уже тогда жил по мужским законам и в семьях сыновьям отдавалось предпочтение перед дочерьми, но образование полагалось одинаковое и тем, и другим. И мальчики, и девочки проходили через стадию «брахмачарья» — ученичества, и лет до восемнадцати речи не могло быть о замужестве. Девушки пользовались известной свободой при выборе мужа и ни до, ни после замужества не закрывали лицо, не содержались в уединении. Они свободно появлялись на людях, принимали участие в общественной жизни, а главное, в отправлении религиозных обрядов. Если женщине случалось овдоветь, она могла снова выйти замуж. Самосожжение вдов на погребальном костре мужа, детские браки и многое другое, с чем сейчас борется Индия — без особого, надо сказать, успеха, — ничего этого не существовало в золотой век женского равноправия. Относительного равноправия все же, потому что даже в те неслыханно прекрасные времена женщина не имела права владеть собственностью или наследовать ее. Мигранты-арии составляли меньшинство в Индии, они понемногу завоевывали громадную страну, им приходилось отстаивать свои владения, сражаясь с аборигенами, поэтому право владеть землей имели только те, кто мог защитить ее.

Но первые мудрецы — риши уже поднимались высоко в Гималаи в поисках соприкосновения с иной реальностью; уже нарастало понимание того, что боги способны защитить человека надежней, чем оружие, даровать ему и скот, и потомство — только для этого нужно знать, как угодить богам, какие жертвоприношения им предложить.

Тогда в ведическом обществе женщины наряду с мужчинами обучались и проходили обряды посвящения, допускавшие их к участию в самых важных религиозных ритуалах.

И боги принимали жертвы от них, судя по тому, как распространяли арийские племена свое влияние на Индию, постепенно смешиваясь с местным населением и включая местных богов в свой пантеон.

Трудно сказать, сколько длился золотой женский век, но золото понемногу утрачивало свой блеск. Обычай давать девушкам серьезное образование продолжал существовать и за полтора тысячелетия до Рождества Христова, литература и философия Древней Индии запечатлели немало женских имен, но все чаще учили девушек в домашних условиях, и это снижало уровень образования, и сужало круг образованных женщин.

Все реже женщины могли участвовать в столь важных для Индии религиозных ритуалах и отступали на второй план в делах общественных.

Между тем индийские общественные структуры развивались и усложнялись, да и страна процветала — где же пресловутая связь уровня развития и благосостояния и социального положения женщин?

А.С.Алтекар, автор ученого труда о роли женщины в индийской цивилизации, объясняет это так:
«Видимо, общая свобода и высокий социальный статус женщины в ведическую эпоху был главным образом результатом поглощенности мужчин завоеваниями и консолидацией общества. На долю женщин приходились занятия сельским хозяйством, ткачеством, изготовление луков, стрел и прочего боевого снаряжения. Женщины были полезными членами общества, а потому не вызывали покровительственного или пренебрежительного отношения к себе... Важным фактором было также и влияние религии. В ведическую эпоху отшельничество еще не поощрялось. Девушки и холостяки не имели доступа к небесам: боги не принимали жертв от несемейных. Жертвоприношения считались обязательным условием обеспечения счастья и благосостояния как в земной, так и в загробной жизни, а обряд мог совершаться только совместно мужем и женой. Это обстоятельство, естественно, повышало статус женщины».

Как бы там ни было, но статус женщины снижался, и снижался неуклонно. С течением времени религиозные обряды становились все более замысловатыми, в особенности жертвоприношения, малейшая ошибка или неточность при их совершении грозила большими бедами — и женщины оказались отстраненными от важнейших из них. А это, в свою очередь, означало их отстранение от образования, которое утрачивало надобность: чего ради, не лучше ли пораньше выдать девицу замуж? Тем более, что первейший долг мужчины заключается в том, чтобы произвести на свет сына — это долг перед предками. Следовательно, девушку нужно выдать замуж, как только она получит биологическую возможность рожать.

Брачный возраст женщин заскользил вниз, девочки-жены могли радовать сердца мужей, но претендовать на роль равных партнеров в семье не могли никак. Браки устраивали родители, девочек воспитывали, готовя их к безоговорочному подчинению мужьям: появилась знаменитая формулировка: жена может вообще не посещать храм, ибо муж и есть ее бог. Брак превратился в нерасторжимый союз — нерасторжимый, разумеется, для жены, муж имел право бросить жену по тысяче причин, включая и ее недостаточную покорность.

Овдовев, муж не то что мог — он должен был жениться снова, «дабы не погас в его доме священный огонь», ну и чтобы росло арийское население Индии, очень долго остававшееся в меньшинстве.

Вдова же вторично замуж выйти не могла — ей предстояло провести жизнь в посте и молитве, ходить с обритой наголо головой, носить только белое и ни в коем случае ничем не украшать себя. А если вдовой оставалась совсем маленькая девочка, что не так уж редко происходило во времена войн и захватов, в которых погибали мужчины,— ей оставалось надеяться только на воздаяние в следующем своем рождении: благочестивая жизнь могла по закону кармы принести ей благополучие. Кстати, индусы верят, что муж умирает у той женщины, которая в прошлой жизни отбивала чужих мужей, а потому и относятся к вдовам соответственно. Действительно, разве овдовеешь без плохой кармы?

Правда, вдова имела теперь право наследовать часть мужнего имущества, но в объединенных семьях ее долей имущества, как правило, распоряжался глава семьи, в лучшем случае жертвуя его на религиозные цели.

Подчиненное положение женщины окончательно закрепили законы Ману — для всей Индии, уложив в единую систему многообразие укладов и обычаев великого множества народов, составляющих ее, от строго патриархальных на севере страны до сохранивших матриархат на юге. В законах Ману говорится, что верная жена должна постоянно чтить мужа своего, как бога, даже если нет у него ни добродетелей, ни просто хороших качеств, даже если он находит себе плотские радости на стороне.

Жена не смеет ни расстаться с мужем, ни даже укорять его, когда он «поддается порочным страстям, пьянствует или заболевает дурной болезнью».

Отныне женщины приравнены к людям из самых низких каст, к шудрам — им тоже запрещено касаться священных книг.

Однако в тех же законах Ману зафиксирована двойственная роль женщины — она принижена и порабощена только в качестве партнера. Становясь матерью, она занимает почетное место в семье и в обществе. Более того, она занимает высочайшее положение в божественной иерархии, отождествляясь с Шакти — космическим женским началом.

«Духовный учитель в десять раз выше обыкновенного учителя, отец во сто раз выше духовного учителя, но мать в тысячу раз выше отца, как воспитательница души ребенка».

И это тоже из законов Ману.

Но как может так высоко ставиться та, кому не дозволено соприкасаться со священными книгами, кому и в храм ходить необязательно? Как она воспитает своих детей?

Индия всегда была страной слуховой культуры, ее великое знание передавалось «сидением у ног учителя», и именно женщины были всегда и остаются по сей день хранительницами традиции. В Индии никогда не было детской литературы — ребенок рос, слушая в пересказе матери или бабушки истории из «Махабхараты» и «Рамаяны», истории из пуран, которые те услышали от своих матерей с бабушками или от бродячих сказителей, знающих наизусть тысячи и десятки тысяч двустиший из индийской классики.

Шакти в переводе означает «энергия» или мощь. По представлению индийцев, Шакти, женская энергия, женское начало в мироздании, первично и динамично, это оно пробуждает к действию вялое и пассивное мужское начало, оно может быть грозным и разрушительным, оно может быть благодатным и плодоносным, как природа. Шакти и есть Природа, воплощаясь в природные силы, она дает телесную оболочку мировой душе, совершенно таким же образом, как женщина в своем чреве облекает плотью душу младенца. В чреве женщины божественное впрямую сопрягается с земным, там совершается великий переход из небытия в бытие, там созидается материальная жизнь, поэтому без созидательной энергии женского начала бессильны даже боги.

Но гармония мироздания зиждится на единении двух разных, друг друга дополняющих начал — женского и мужского, вот почему для индуса существует два равноценных пути постижения Бога —путь аскетический и путь оргиастический, основанный на поклонении грозной и прекрасной Шакти в образе женщины из плоти и крови.

«Кама» — плотская любовь, наряду с «дхармой» — благочестием и «артхой» — достижением благосостояния входит в число добродетелей индуса; Маллинаге Ватсайяна, автор прославленной «Камасутры», начинает ее словами: «Поклон дхарме, артхе и каме, поклон и тем учителям, кто, изучив науку любви, завещал нам свое знание».

«Камасутра» предписывает женщине изучать знаменитые шестьдесят четыре искусства; женщины у Ватсайяны вообще достаточно свободны и независимы в поведении. Но только до замужества. Вся четвертая глава трактата посвящена не правам, а обязанностям замужней женщины. Так, она обязана заставить мужа взять еще одну жену, если у нее самой нет детей.

В средние века в среде богатых, родовитых индусов получил широкое распространение мусульманский обычай женского затворничества. Правда, надо сказать, в народ он так и не проник. Женщин высоких каст подвергали куда более жестким ограничениям, чем простолюдинок. Но детские браки и самосожжение вдов захватывали в средние века все слои общества.

Индия до самой земли склоняется перед женщиной-матерью. Каждый религиозный обряд напоминает женщине о том, какая мощь в ней скрыта, Индия свои реки нарекает женскими именами. Но женщину лишают имени — и как раз тогда, когда она становится матерью. И в семье, и за пределами семьи все будут звать ее именем ее ребенка: мать такого-то.

Космическая Шакти, грозная и милосердная, в обыденной жизни просто «абала» — слабая.

Анис Джанг и ее рассказы

Но это все о Женщине, об абстрактной, умозрительной героине статистики, или, что того не легче, о космической силе женского начала. А как живет и как несет двойное бремя величия и угнетенности самая обыкновенная женщина, наша с вами современница?

Самой обыкновенной женщине, нашей современнице — в какой бы индийской глухомани она ни жила — не уйти от натиска нового, от перемен, проникающих чуть ли не в самые основы Индии. «Чуть ли не» — но не совсем, ибо перемены не затрагивают миропонимание Индии, взгляд на мир как на материализацию Космического сознания, Единосущего, Брахмана.

Искорка этого сознания, бессмертная душа, живет в любой из форм жизни, путешествуя из одной формы, из одной телесной оболочки в другую, и только человеку дано, духовно очищая себя, достичь освобождения души, ее слияния с Абсолютом.

Это миропонимание живет не между обложками толстых многомудрых фолиантов, а в индийской повседневности, определяя собой помыслы и поступки сотен миллионов людей. И в эту стройную систему включено и положение женщины.

Танцовщица и писательница Чандра-лекха говорила мне:
— Мы такие, какие есть. Нас такими сделала наша культура, наша традиция, в них причины и слабости нашей, и силы.

Отказаться от традиционных стереотипов индийская женщина могла бы примерно с таким же успехом, как, скажем, объявить недействительным собственный генетический код.

Что из того, что конституция Индии предоставляет женщинам равные с мужчинами права? Что из того, что законодательно запрещены детские браки и уж, конечно, самосожжение вдов? Кстати, его запрещали еще англичане в колониальные времена, а оно, к полному ужасу просветителей и борцов за женское равноправие, возрождается сейчас, в конце двадцатого века, как одно из проявлений индусского фундаментализма. А его вызвал к жизни все тот же натиск времен.

Перемены неизбежны: рушатся устои традиционной объединенной семьи — переселяясь в город, трудно сохранить ее. Женщины выходят на рынок труда и все чаще в брачных объявлениях, которые печатают все индийские газеты, вместе с указанием кастовой принадлежности невесты, ее внешних данных и приданого указывается и ее желательная профессия.

И тут приходит в голову крамольный вопрос: а что реально могло бы стать альтернативой? Так называемое раскрепощение женщины, которое, по сути, чаще всего оборачивается предоставлением ей права вступать в конкурентную борьбу с мужчинами за место под солнцем и сражаться в одиночку со всем миром?

Анис Джанг относится к числу — все возрастающему, надо сказать,— индийских женщин, которые избрали для себя именно этот путь. Анис красива и уверена в себе, она журналистка и писательница. Она вырвалась из «четырехстенья», как говорят в ее родном Хайдерабаде, уехала.в Америку учиться, добилась чего хотела: независимости, профессионального признания и в Индии, и за ее пределами. У нее есть возможность строить свою жизнь на собственный лад. Она смешлива, остроумна, резковата в суждениях. Уж, конечно, никакая сила не загонит ее обратно под чадру, в заточение аристократического мусульманского дома, где ее готовили к традиционному будущему послушной жены и матери семейства.

Вот что говорит она сама.
— Идут годы, времена года сменяют друг друга. Я движусь с ними в поисках душевного покоя и возможностей выбора...

Мне говорят, я состоялась. Я не знаю что это значит. Я никогда не планировала делать карьеру, она сложилась сама. Поэтому я самостоятельно вырабатываю правила жизни — это мои правила, больше ничьи. Я мусульманка из Хайдерабада, само название которого вызывает в воображении хрупкие женские фигурки, томящиеся под покрывалами. Как же я могу быть «современной», работать, жить в одиночестве? Я живу одна, но не по своему выбору. Я втайне тоскую по дворикам, наполненным детским смехом, по каменным террасам, где я когда-то спала, ощущая вокруг дыхание других. Живя одна, я чувствую, как сужается круг моих забот, как обнаруживают свою ничтожность радости, не разделенные с другими. Даже свобода становится абстрактной и нереальной, когда ее не с кем разделить.

Это из ее книги. Анис Джанг написала книгу об индийских женщинах — разъезжала по всей стране с магнитофоном и разговаривала о жизни с мусульманками и индусками, с замужними и со вдовами, с крестьянками и горожанками, с богатыми и бедными, со счастливыми и с теми, кому не повезло. А вернее, с теми, кто умеет находить в жизни удовлетворение и красоту, и с другими, которым это не дано.

Анис Джанг назвала свою книгу «Сбрасывая с Индии покрывало» — и метафизические абстракции, и абстрактная статистика, и прочие покрывала спали с живых женских лиц; живые женские голоса звучат в этой книге, в рассказах о простых вещах, в силу своей простоты исполненных глубочайшего значения и смысла.

Дальше я передаю слово Анис Джанг — и ее собеседницам.

Любовь — это «сукун»

— То есть понимание и покой,— говорит Шугуфта, сидя в старом, облезлом кресле, в честь гостей церемонно накрытом вышивкой.

Неужели любовь мужа и жены может расцвести в такой тесноте и скученности, в комнатушке, зажатой между другими, в которых живут еще люди? Шугуфта негромко отвечает на мои расспросы, смотрит в сторону, водит пальчиком по вышитым красным цветам и ярко-зеленым листьям. Расшитая ткань вызывает воспоминание о молодых женщинах во дворике, укрытом от посторонних глаз, где они проводят бесконечные часы, учатся преображать ткань и время, быть терпеливыми, наблюдательными, щедрыми. Шугуфта, однако, не из тех, чьи шелковые стежки ложатся один к одному, образуя четко разграниченные по краскам узоры. У нее цветы должны получаться нежно-розовыми, а листва приглушенно-зеленой, потому что в мягких полутонах представляется мне и сама она, и тесное пространство, где Шугуфта живет с мужем и тремя детьми. В комнатках вокруг, которые будто вжимаются одна в другую, живет ее старенькая свекровь, четыре деверя с женами и орда детей, поразительно похожих друг на дружку, даже разговаривающих одинаковыми голосами. Одна большая семья — множество мужчин и женщин, поглощенных одной заботой — сохранением единства и прочности этой семьи. Не стены держат их вместе, а преданность семье. Стены понемногу разрушаются, но, осыпающиеся и обесцвеченные, они по-прежнему льнут к склону некогда неприступного холма.

В этих крепостных стенах живут потомки старинных обитателей Андеркота — гордые, бедные и несгибаемые, сверху вниз недоверчиво погладывающие на людей долины, где процветает сомнительная, на их взгляд, цивилизация.

— Когда я вышла замуж и приехала сюда, мне было очень одиноко,— рассказывает Шугуфта.

Андеркотские женщины жили на отшибе, но зато очень рвались научиться читать и писать. Шугуфта сбросила покрывало и вышла из дому, стала учить женщин из бедных кварталов считать, изготовлять разные поделки и умно растить детей.
— Мне было бы трудно работать, если бы не поддержка семьи, — говорит Шугуфта, а за ее головой небо над крутыми уступами холма окрашивается в розовый цвет.

— Хотя моя свекровь сама никогда не выходила за пределы дома, она стала самым лучшим моим другом и советчицей. Мне физически было тяжело со всем справляться, заниматься и собственными детьми, и соседских учить. Хорошо жить в большой семье — всегда найдется на кого детей оставить. Конечно, приходится приспосабливаться: когда живешь среди людей, нужно все время в одном уступить, в другом — на своем настоять. Одни от этого изнемогают, другие становятся крепче. Мне иногда хочется жить собственным домом, иметь свои вещи и давать их детям. Я Бога молю, чтобы никогда мне не пришлось зависеть от других, чтобы сохранить свое достоинство и сберечь понимание между мужем и мной. Потому что любовь — это «сукун» и это важнее физической близости.

В первый раз она увидела мужа в серебряное зеркальце, после того как мулла прочитал короткую суру из Корана и объявил их мужем и женой. А когда она переступила порог мужниного дома, пройдя под высоко поднятой святой книгой, муж омыл ей ноги молоком и обрызгал им на счастье двор, соблюдая мусульманскую традицию, восходящую ко временам самого Пророка, который велел зятю своему Али омыть молоком ноги его дочери в знак преклонения перед женщиной. Не только на двоих дается благословение в браке — они вносят его в большую, объединенную семью.

«Введи жену в дом твой и оберегай ее»,— сказал Пророк. В Коране секс сравнивается с пахотой для крестьянина — это очень серьезное дело. Землепашец оставляет семя в земле, чтобы оно взошло и дало урожай, землепашец сам выбирает время и способ пахоты. Он не станет сеять не вовремя и не станет обращаться с землей так, чтобы изнурить и истощить ее. С такой же заботой и тщанием должен мужчина относиться к женщине и к жене. «Отнесись к ней с добром, расстанься с ней с нежностью»,— сказал Пророк. Этого требует ислам, где женщина пользуется естественным уважением. Шугуфта воспитана в этой традиции, она с уважением воспринимает свою роль в семье, считая себя ее неотъемлемой частью. Она сбросила покрывало, но не отказалась ни от своего уединения, ни от достоинства. Она окутана ими в доме и за его пределам. И собираясь проводить меня поздно вечером, Шугуфта берет с собой сына не в качестве физической, но в качестве эмоциональной опоры. Женщина выглядит достойней, когда рядом сын. Не только в Андеркоте...

Стиралыцик и его жена

— Когда мужчина и женщина поженятся, они больше не отдельные люди. Они соединены и друг друга дополняют, вот как эти две руки,— говорит стиралыцик белья, соединяя перед грудью темные, изработанные ладони. Древнее приветствие «намаскар» придает словам конкретность.— Без соединения рук нет приветствия, без совместности нет единства. Человеку нужны две руки, обе одинаково важны для него. Мужчина и женщина, как колеса в двуколке, совершают одно движение.

Стиральщик неграмотен. Он никогда не читал священные шастры, их смысл дошел до него через века в изустной передаче и на этом зиждится вся его жизнь, как жизнь всякого индуса. Жизнь этого человека прошла в стирке чужого белья, к своему делу он относится с прирожденным стоицизмом. Двадцать лет прожил в хибаре, и на его глазах пустырь на окраине Дели превратился в фешенебельный квартал. Он видел, как возводились большие дома, как вырастали деревья, как малыши становились взрослыми мужчинами и женщинами. Он видел, как седеет и теряет зрение его жена.

Стирать белье и ухаживать за женой — его дхарма, жизненное назначение, долг, соответствующий его природе. В этом суть его веры. Но примиренность с жизнью — это не апатия, это невозможность отделить себя от борений и лишений, которые есть часть бытия, которые закончатся с окончанием этой жизни и с его рождением в другой телесной оболочке. Зато есть надежда, что в новой телесной оболочке ему больше не придется стирать чужое белье. Индусы верят, что не только каждый человек, но и все сущее, живое и неживое, наделено способностью к возрождению после каждой смерти. Дхарма ветра — дуть, дождя —проливаться с небес, дхарма камня быть твердым, а цветка — нежным. Точно так же дхарма горшечника предписывает ему изготовлять горшки, а дхарма деревенского лавочника — развернуть торговлю под пипаловым деревом и сидеть под ним целыми днями, независимо от того, есть покупатели или нет. А как иначе — разве он не деревенский лавочник? Как же он может пойти наперекор своей дхарме? Дхарма стиралыцика не отторгает его от других сторон жизни. Рано утром он отправляется в парк за цветами, которые потом разносит по домам, где они необходимы для утренней молитвы. После этого ведет слепую жену на пустырь — облегчиться. Он купает жену, готовит ей завтрак и, усадив на солнышке, уходит на работу.

— Не люблю оставлять ее одну в темноте,— бурчит он. — Пока светло — и птицы поют, и дети кричат, и как люди ходят слышно. А в темноте она слышит тишину.

Так день за днем прошли двадцать долгих лет. Он никогда не зовет жену по имени. Она — Жена, женщина, которую он взял в дом, когда ей исполнилось двенадцать, когда ее черные глаза искрились, а смуглые руки были сильными. Она гладила выстиранное им белье, она родила ему сына и дочь. Сын пашет землю в деревне, а дочь, как дочерям и полагается, вышла замуж и тоже живет в деревне — в другой. Стиральщик живет с ослепшей женой все в той же хибаре, днем чечевица с лепешкой, зимой ночью холодно, а летом нестерпимо душно.

— Разве любовь бывает от того, что в доме не протекает крыша или что есть масло намазать на хлеб? Любовь, как семя, в котором жизнь,— идет дождь или нет дождей, светит солнышко или не светит, есть крыша над головой или нет ее! — говорит старик, смущаясь оттого, что приходится словами выражать то, что он всегда знал, но никогда не объяснял.

Самоотдача

Как яркая хна
я окрашу твои ладони,
зазвеню бубенцами
на щиколотках ног твоих,
а если порвется цепочка
и не слышно станет звоночков,
я пылью рассыплюсь на твоем
пути...

— Так поется в песне жителей пустыни, а поет ее бродячий музыкант. Любовь в самоотдаче. И снова я слышу эту же песню — теперь ее поет женщина, чье лицо скрыто под покрывалом. Это жена Рам Карана. В ночь полнолуния отец Рам Карана повязал сыну голову красным тюрбаном, усадил его на лошадь под разукрашенной сбруей и повел лошадь во главе веселого шествия. Позднее Раму Карану сказали, что то была его собственная свадьба. Он был робким четырнадцатилетним подростком и очень стеснялся своей юной жены, лица которой никогда не видел. В шестнадцать он почувствовал себя мужчиной. В безлунную ночь он прокрался в комнату жены и овладел ею. А она продолжала прятать от него лицо — как делает и по сей день. Ее ладони так ярко накрашены, даже не верится, что это обыкновенная хна.

— Это чудо его любви,— тихонько говорит она, прячась под покрывалом: здесь считается, что от любви хна делается ярче.

Они женаты уже пятнадцать лет. Сегодня, когда муж выступает с куклами, она в старинных песнях рассказывает, что куклы переживают. Их голоса сливаются в один.

С грузом на спине

В жизни всякой женщины — и что важно, в жизни целой общины— брак есть зрелость. Брак знаменует собой расцвет. Но женщина, чье имя означает Просящая,— оказалась замужем, прежде чем научилась видеть сны. Ей был всего годик. К мужу в дом ее отослали в десять лет, потому что считается, что в этом возрасте девочка уже может нести на голове два кувшина воды. Для жителей пустыни это признак зрелости. Просящая с детства была приучена носить воду, собирать топливо, раскатывать лепешки, ухаживать за козой или коровой. Она всегда знала, что придет время и ее выдадут замуж. Но в ее замужестве нет любви.

— Я вступила в жизнь с грузом на спине,— говорит она ровным и тусклым голосом — За три года родила троих. Все мной довольны. Хожу бить щебенку на дороге, а дети плачут.

Всю жизнь страх

Рассказывает Манги из деревни Тилонья в Раджастхане:
— Я всю жизнь боялась, выросла С такой привычкой — всех бояться. Мужа, деревенского старосту, богов, соседей — ну всех. Сейчас больше не боюсь. Почему перестала бояться? В женскую силу поверила. Я сама из неприкасаемых, из очень бедной семьи. Отец на чужом поле работал, мать ему помогала и еще по домам ходила — зерно вручную молоть. Получила зерна шестьдесят кило в год и одно сари. Когда я немного подросла, меня отдали работать у старосты в доме. Там я убирала в конюшне, хворост собирала и подметала во дворе, потому что в дом неприкасаемым заходить не положено — от нас скверна. Вечером мы с мамой садились под верандой и ждали, когда хозяйка выйдет и даст пару лепешек — за работу платили едой. Мои родители и сейчас не умеют деньги считать — они же никогда в руках их не держали. В двенадцать лет меня выдали замуж, я родила, мальчика родила, но он скоро умер. А потом и его отец тоже умер. Я была еще совсем молоденькая, и меня вторично выдали замуж (у неприкасаемых это можно, все равно — скверна). Только в этот раз за старика! От него я родила дочку, но второй муж тоже скоро умер. Что мне было делать, дважды вдове? Вернулась под родительский кров, опять у старосты конюшню чистила, огороды полола, на дорожное строительство тоже нанималась.

И тут вдруг приехал в деревню большой белый фургон, а в нем доктора. Когда они меня позвали поработать у них, я от страха только лицо покрывалом закрыла. До того было страшно, что я целую неделю ни есть не могла, ни спать. Доктора пришли и забрали меня к себе. В больницу. Я и другие женщины, мы как каменные сидели на полу, пока все тело не заболело — я же не привыкла на одном месте долго сидеть. А доктора все объясняли про детей и картинки показывали: вот здоровые дети, вот больные. Я понемногу стала разбираться и подумала про своего сына, который умер. Если б доктора раньше к нам приехали, может, не умер бы он, жил бы. А тут как раз отец заболел, и сколько деревенский бхагат ни давал заклинаний,— ничего не помогало. Тогда я расхрабрилась и повела отца в больницу. Доктор дал лекарство, и уже через час отец попросил есть, съел четыре лепешки, миску похлебки, потом десять часов проспал. А наутро восемь миль до нашей деревни отшагал как ни в чем не бывало. И я поверила в докторов. Главное, что я не рассказы чьи-то слышала, а все на моих глазах произошло. Значит, думаю, у докторов ключик к моему разуму, которого даже у богов не нашлось. Разум мой так и заблестел, как кувшин, когда его хорошенько отчистишь от ржавчины. Я почувствовала покой. Больше не боюсь.

Женщина отыскивает себе имя

Эту историю рассказывает мне моя подруга из Мадурай. История относится совсем к другим временам, но она рассказывает, я слушаю, и сердца наши начинают биться в унисон. Мы совершаем путешествие во времени, как бы двигаясь к основам нашего бытия, и наши души согревает неясное ощущение цельности бытия, будто и полузабытое или неведомое, но почему-то все же касающееся нас.

Это история о женщине. О жене. У нее нет имени, зато всякому известно имя ее мужа — Тируваллувар, великий тамильский поэт. А она — женщина, во все времена года закутанная в тяжелые шелка, бесшумно скользящая по полированным пространствам, которые замыкают ее существование, которые составляют ее дом. Ее движения определяют ритм дома, сопрягают его со временем.

Солнце тоже следует ритму ее жизни, переходя со двора на кухню, где она готовит еду и подает ее мужу: золотую чечевицу с тыквой или с картофелиной, выросшей на ее огороде, горку дымящегося белоснежного риса, тщательно уложенного на крупном зеленом банановом листе. И накрывая к обеду, она непременно ставит рядом с листом чашу с чистой водой и кладет иголку. Трижды в день подает она еду, приготовленную с такой любовью, с таким тщанием и заботой, какие подобают лишь приготовлению обрядовой пищи для богов.

Так проходит пятьдесят лет. В полночный час готовится Тируваллувар встретить свою смерть. Жестом подозвав жену, он долго всматривается в ее черты. И говорит поэт, что она никогда ни о чем не просила его — ни единой просьбы за долгие годы в семейной жизни. Не желает ли она, чтобы он что-то сделал для нее сейчас, прежде чем душа его покинет плотскую оболочку?

Опустив глаза в безупречно отполированный пол, жена спрашивает, не мог бы муж ответить ей на вопрос: зачем нужны были чаша с водой и иголка рядом с его прибором?

— Если бы, подавая рис, ты просыпала его, я подобрал бы иголкой каждую рисинку, ополоснул бы ее в чаше с водой и съел. Но ни единая рисинка никогда не упала с бананового листа, поэтому так и остались неиспользованными чаша с водой и иголка, А ты, жена, ни единого раза не спросила, зачем они нужны.

Так ответил поэт.

Иголка и чаша рядом с листом сделались частью обряда. Желания мужа, уважение к нему, которое не допускает и тени сомнения, стали жизненным долгом жены. А исполнение этого долга — смыслом ее жизни.

У нас с подругой горят глаза, и мы начинаем рассуждать о том, что, может быть, именно самоотречение дает женщине ощущение защищенности, пребывания в цитадели, стены которой сохраняют ее внутреннюю силу?

А что же современная индийская женщина — она способна реализовать себя через великую женскую миссию?
Открывает ли многообразие современной жизни перед женщиной больше возможностей реализовать себя?
Несколько лет назад я задала группе бомбейских студенток вопрос о том, кого бы они назвали своим идеалом. Девушки удивились и захихикали. Ответа не было — не в те времена они живут, когда появляются идеалы. Но я продолжала настаивать, и одна из студенток смущенно сказала: моя мама. Неожиданно ее поддержали и другие: мама! Мама!

Сегодня, когда я задаю этот вопрос себе, моя мать представляется мне идеалом того, чем должна быть индийская женщина — существо, живущее невидимкой и думающее не о себе.

— А почему на твоем лице нет выражения покоя, которое всегда было у твоей мамы? — спросил раз меня приятель.

Я ответила: моя мама жила без имени. Она была дочерью, женой, матерью, тетушкой, бабушкой, но почти никогда просто собой. Она прожила долгую жизнь, но никогда не оставалась в одиночестве. Она никогда не делала покупки для себя и никогда не встречалась с людьми как просто человек, личность. Ее ощущения никогда не включали в себя чужой мир.

А я живу в мире и во времени, которые идут вразрез с моими инстинктами. У меня нет в жизни роли, освященной богами. Могут ли роли, которые я играю, сосуществовать с ролью моей матери, — а ведь и ее роль, хоть и смутно, но все же продолжает жить во мне? Откуда взяться выражению покоя на моем лице? Оно скорее будет отражать чувства восторга, страха, поражения, ярости, торжества — того, что заполняет пространство моей жизни. В чем мое назначение? Я кто — домашняя богиня или женщина с именем.

Как-то маленький мальчик сел играть с отцом в шахматы. Отец расставил на доске фигуры, а сын спросил: почему обязательно в таком порядке? А если поменять местами пешки с другими фигурами? Можно, согласился отец, но тогда эта игра уже не будет шахматами.

Я обращаю взгляд на матерей моего времени. Они уже не силуэты, бесшумно скользящие в полутьме, и не домашние богини, окруженные приличествующим небожительницам поклонением.

— Ну как я могу выглядеть мадонной с младенцем? — вопрошает молодая мамаша, одетая в такие же обтрепанные джинсики, как ее старшие дети — Вот моя мать была только матерью, а я должна быть моим детям и подружкой, и наставницей, и критиком. Моя мать заботилась о том, чтобы я была здорова и не испытывала ни в чем нужду. А я должна ходить на родительские собрания в школу, возить детей на уроки плавания, помнить об их прививках, поднимать их настроение, когда у них не ладятся дела, одергивать их, когда их заносит. Я должна улаживать споры по поводу длины волос, расцветки рубашек и степени изорванности джинсов.

У моей матери была в жизни роль, и она ее отлично исполняла. Она отреклась от себя ради своих детей, и ей за это причитается нимб вокруг головы. Мне же, и я это знаю, нимб причитается вокруг сердца — я и матерью стала, и от себя не отреклась, потому что моим детям нужна мать как личность. В наше время недостаточно родить, надо еще сделать ребенка человеком. Я не могу оставаться в четырех стенах моей квартиры. Я должна утвердиться во внешнем мире.

Но как бы я хотела сберечь при этом чистоту, цельность и силу духа моей матери!