Три сюжета из Малайзии

Автобусный роман

Вы можете сколько угодно удивляться, но у этой крошечной площади в самом сердце Куала-Лумпура нет названия. И это при том, что на ней скрещиваются ни много, ни мало четыре улицы — Джалан Петалинг (наши посольские любовно называют ее Петалинка), Джалан Бандар (когда-то высокая), Лебух Пуду и Лебух Пасар Бесар (Базарная). На лучшем из известных мне планов малайзийской столицы площадь отмечена зеленым треуголъничком — обозначение маленього сквера, разбитого посреди нее и к неведомо почему пронзительно напоминающего мне скверик посреди исчезнувшей Собачьей Площадки в Москве.

Рядом с треугольничком надпись: «Отличное место, чтобы посидеть и оглядеться». Я редко позволял себе расположиться в этом сквере.

 

 

Зато сколько раз измерял ногами периметр этого загазованного островка Куала-Лумпуа, глазел на мифическую птицу Крут над входом в Бангкокский банк, чинил очки в «Оптике» по правую руку от банковского небоскреба, смаковал вермишелевую похлебку в китайской столовой, любовался белотюрбанным и белобородым сикхом, с карабином в руках охранявшим один из ювелирных магазинов по другую сторону скверика...

И много-много раз у меня крутились в голове строки из юношеского шедевра Иосифа Бродского:

На Васильевский остров
я приду умирать.

Эти странные московско-питерские ассоциации были вызваны, наверное, людским потоком — малайцев, китайцев, индийцев, — протекавшим через облюбованную мною площадь, и микроавтобусом, много лет с успехом сплачивающим разноплеменное население малайской столицы.

Как ни крути, муниципальный транспорт остается зеркалом общественных отношений — вспомним хотя бы зощенковские «трамвайные» рассказы. Главное средство общественного передвижения в Куала-Лумпуре по сей день — мини-бас, миниатюрный «мерседес-бенц» японского производства, 32 сидячих и 10 стоячих мест (только не в часы пик!) и билет в любой конец за 60 малайзийских сенов.

Не успев еще восстановить эти базовые данные, я начинаю мучиться из-за полной невозможности описать чувство счастья, распирающее вас при виде приближающегося к остановке «Бангкокский банк» розового малыша с нужным номером над ветровым стеклом, кондуктора, приветствующего вас в случае избытка пассажиров дружеским возгласом: «Проходи в конец!» («Не стой в проходе!»), блаженство, с которым вы садитесь, если посчастливилось, на свободную половинку двухместного диванчика, утыкаясь нестандартными европейскими коленями в спинку переднего сидения, теплый ветер, лупящий вас по физиономии из опущенного окна, в то время как мини-бас проезжает мимо знакомых ворот старого храма Яп А Лоя, малайской харчевни «Наси Кандар», где подают огромных «тигровых креветок», бензоколонки Шелл, приличных и малоприличных гостиниц, католического храма Святых Четок, странноприимного дома Вивекананды с маленьким изваянием великого философа в переднем дворике, английской парикмахерской Тай Чай Яма...

Однако задача моя состоит в том, чтобы рассказать о людях, едущих в автобусе, а для этого имеет смысл вернуться на конечную остановку в центре города, у Бангкоке кого банка... Как только подходит мини-бас, внушительная компания коренных и некоренных жителей собирается у его единственной двери, нетерпеливо поглядывая на вылезающих пассажиров. Мускулистая молодежь, естественно, впереди.

Внимание — начинается посадка! Но что это? Где буйная потасовка у подножки автобуса, оттиснутые женщины, возмущенные инвалиды, застрявшие между телами сумки с покупками, рассыпавшиеся по земле ананасы и магустаны? Вся или почти вся эта орава как-то незаметно втягивается в мини-бас («Проходи в конец!»), молчаливо располагается как кому повезет, и порядок нарушает затем разве что кондуктор, протискивающийся между стоящими пассажирами и наделяющий всех билетами.

Тем временем автобус трогается, и вы можете, наконец, оглядеться. Да, да, все они тут — и малайские девицы в обязательных мусульманских платочках, и темнокожий тамильский молодец с пушистыми усами, и старый грузный китаец, ухватившийся за поручень, и пожилая божественно изящная индианка в своем сари, подальше несколько студентов в белых рубашках (Китайцы? Нет, все-таки малайцы!), китаяночка в европейской блузке и юбочке и с подобающим макияжем, счастливая малайская чета с годовалым бутузом на коленях у отца...

И почему-то никто ни на кого не давит (судя по отсутствию соответствующих реплик), никто не упрекает молодежь в бесстыдстве, никто не бранит водителя или кондуктора (остановки, понимаешь, не объявляют!). Шум не поднимается даже тогда, когда водитель, чтобы избежать уличной пробки, самовольно меняет маршрут и не соорентировавшимся пассажирам приходится вылезать явно не там, где они рассчитывали.

Что это — азиатская бесстрастность? Да не было ее еще сорок лет назад, судя хотя бы по рассказу «Мимоходом», в котором замечательный малайский писатель Усман Аванг описывает путешествие в сингапурском автобусе. Скорее мы наблюдаем приметы цивилизованности, выработавшиеся в Куала-Лумпуре конца XX века, благородную сдержанность перед лицом многочисленных соседей (ближних!), принадлежащих к своей ли, к чужой ли общине.

Что же до сугубой вежливости... Ну, если вы немолоды, то по движению души вам могут уступить место независимо от того, к какому этносу вы принадлежите, а кондуктор найдет время за своими хлопотами указать вам на свободное сидение. Кстати, хотя в автобусах редко заводят разговоры, стоит вам обратиться к кому-нибудь с вопросом — и вы получите любезный и, может быть, даже точный ответ.

И уж от чего гарантирован любой запоздалый пассажир, так это от пьяных излияний или звероподобного рыка случайного попутчика, и это не столько оттого, что рядом кондуктор и водитель, сколько потому, что малайцам пить закон не велит, китайцы прекрасно знают, когда, как и сколько можно взять на грудь, а индийцы... стараются по мере сил подражать китайцам.

При всем том межэтнические симпатии завязываются и в битком набитых и в полупустых мини-басах. На нашем двенадцатом маршруте нас с моим девятилетним сыном Волькой не раз опекала кондукторша-китаянка с красивыми миндалевидными глазами и грустной складкой губ. Ее муж крутил баранку на этом же автобусе, и, оказавшись как-то на переднем сидении, рядом с водителем, я таки расспросил его накоротке об их домашних и производственных обстоятельствах.

С прекрасной же кондукторшей мы лишь обменивались улыбками, тем более, что она не говорила ни по-английски, ни по-малайски, я же ни аза в глаза не разумел по-китайски. Перед наступлением Года Быка я, покидая автобус и сгорая от смущения, вручил ей традиционное новогоднее лакомство доставленный прямиком из Китая — мандарин.

А какой-нибудь месяц спустя, поздно вечером, нам с Волькой торжественно объявили, что на этот раз мы поедем бесплатно в честь последнего рейса отъездившего свое мини-баса нашей китайской четы.

Так вот и кончился мой автобусный роман, который, кажется, снова увел меня от важной темы. Но я так живо представляю себе, что когда-нибудь снова окажусь с сынишкой возле остановки на жаркой ночной Университетской улице, перед нами затормозит вдруг невесть откуда взявшийся старенький мини-бас и мы, прихватив по дороге наших любимых, помчимся на нем далеко-далеко, туда, где нет ни выхлопных газов, ни валютных курсов, ни межэтнических противоречий, ни печалей, ни воздыхания...

Кто вы, доктор Орлофф?

Лет семь назад, когда мне впервые в жизни выдалось потрудиться на малайзийской научной ниве, я ехал в автобусе по куалалумпурской улице Ампанг. Наслаждаясь в очередной раз проносящейся мимо вереницей разноязычных вывесок, я в какой-то момент чуть не вывалился из окна автобуса. Слева от меня, над дверьми встроенного в порядок других домов трехэтажного зданьица красовалась надпись: «Klinik Dr. Oorloff dan Rakan-Rakan», то бишь «Клиника доктора Орлова и товарищей».

По неисправимой российской привычке мне смерть как хотелось обнаружить «русских аборигенов» в столице Малайзии. С этой целью я наведался как-то в ныне закрывшийся ресторан «Тройка». Ресторан держали местные китайцы, и название его оправдывали разве что копии русских народных гравюр, развешанные по стенам, да борщ и котлеты по-киевски в роскошном меню.

Предвкушая неслыханную удачу, я нанес в скором времени визит к «Орлову с товарищи». Увы и ах! В щеголеватой регистратуре клиники мне сообщили, что доктор Оорлофф вышел на пенсию, а сейчас, насколько известно, уехал в гости к родне в Австралию и вообще он никакой не русский, а цейлонец.

Не солоно хлебавши, я вышел на улицу и поплелся к своей остановке, гадая, кто же был тот Орлов, который приехал, скорее всего, в XVIII веке из Голландии на Цейлон (совершенно излишнее «голландское» второе «о» в написании фамилии говорило само за себя). Можно было думать, что на Цейлоне он основал еще один род местных «свободных бюргеров», представлявших собой в азиатских владениях Голландии аристократию второго порядка.

Наиболее удачливые из «бюргеров» закреплялись в колониальном аппарате или осваивали свободные профессии, изо всех сил старались заключать браки в своем кругу, но без притока свежей европейской крови их лица все явственнее обретали местные черты и тот очаровательный цвет кожи, которых чистокровные голландцы снисходительно называли «кофе с молоком».

Мечту повидаться с доктором Оорлофф я так и увез тогда с собою в Москву. Очутившись же в Куала-Лумпуре во второй раз в качестве временного научного сотрудника Академии малаистики, я попытался было поначалу препоручить поиски доктора Оорлофф приехавшему сюда же на стажировку из Питера (надо же было такому случиться!) молодому этнографу Олегу Орлову.

Когда этот номер у меня не прошел, я сказал себе: «Теперь или никогда!» и снова стал дозваниваться до «Орловской клиники», у которой оказалось в Кээл, как называют свою столицу малайзийцы, аж пять отделений.

Представившись русским ученым, я попытался узнать домашний телефон доктора Оорлофф и услышал на другом конце провода удивленное восклицание: «Но доктор Оорлофф — малайзиец!» Тем не менее мне тут же дали телефон другой клиники, где, как оказалось, благополучно практиковал, несмотря на свой преклонный возраст, мой таинственный незнакомец, а еще через несколько минут я услышал спокойный приветливый голос самого Орлова (буду уж называть его по-русски).

Он сказал мне (разговор, как и в дальнейшем, шел по-английски), что на следующий день кончает прием в полдень и будет рад после работы разделить со мною ланч. Назавтра я помчался на перекладных в сторону не столь уж далекого уголка Петалинг-Джайя, широко разросшегося города-спутника Куала-Лумпура, где практиковал доктор Орлов.

Не успел я вылезти из автобуса и оглядеться, как ко мне приблизился невысокий человек. Разумеется, я сразу понял, что передо мной малайзийский Орлов. На меня смотрел, улыбаясь, пожилой господин в очках, который в парике сошел бы за российского вельможу «из татар», а в саронге — за приближенного какого-нибудь малайского султана.

Куда менее моего взволнованный нашей встречей, он препроводил меня в уютный тайский ресторанчик, находившийся под боком, широким жестом предложил мне меню и порекомендовал начать с пива, которым я давно уже не баловался, столуясь в Университете, где блюдут свои порядки местные гегемоны-малайцы, коим, как уже говорилось, общемусульманский закон пить не велит.

Потекла беседа, из которой немедленно выяснилось, что доктор Орлов прекрасно осведомлен о своем российском происхождении. Он живо извлек из портфеля отпечатанное на компьютере родословное древо, из которого явствовало, что его пра-пра-прадед Андрикс Андриз (Андрей Андреевич?) Орлов прибыл на Цейлон действительно из Голландии около середины XVIII века на борту корабля «Фроу Элизабет» и женился в Коломбо на португалке (португальской метиске?) Анне-Катерине Фернандо.

Их потомки плодились и размножались на Цейлоне добрых полтораста лет, прежде чем отец моего собеседника Джордж Генри Оорлофф отправился на учебу в Сингапурский медицинский колледж, а вслед за тем и осел в Британской Малайе, обвенчавшись в 1925 году в Куала-Лумпуре с Идой-Эвелиной де Кретсер.

Таким образом по матушке наш Орлов принадлежит к евразийскому роду, основателем которого был Корнелиус де Кретсер, поселившийся в Малакке скорее всего триста с лишним лет тому назад. Родословная была составлена в свое время тщанием моего собеседника для его сына Джереми, отправленного отцом на учебу в Австралию.

Окончив университет, Джереми помотался с годик в Малайзии и, не пожелав мириться с положением второсортного, то есть не относящегося к «коренным жителям» — малайцам, вернулся в Австралию, где женился на австралийке, работает в банке и растит сынишку, названного в честь деда. Сам доктор Орлов не собирается покидать насиженного места в Куала-Лумпуре, где живет в фешенебельном районе, в обставленном старинной китайской мебелью доме, с занятой общественной деятельностью в своей пресвитерианской церкви супругой, евразийкой опять-таки португальских в истоках своих корней.

Ему довелось в 70-х годах провести несколько дней в Москве, когда он возвращался с какого-то европейского конгресса в Малайзию. Он вспоминает большой незнакомый город, собор на Красной площади, музей с восхитительными древними иконами... Одним словом, особенного трепета, ступив на русскую землю, он не ощутил.

Мой новый знакомый и почти ровесник Кингсли Хэррис Орлов любезно подвез меня на своей не новой уже машине до университетского городка. Мы дружески распрощались, чтобы, по всей вероятности, больше никогда не увидеться. Приготовленная им для меня копия его родословной осталась у меня на память. В левом верхнем углу ее красуется шикарный герб графов Орловых. Его разыскал по просьбе доктора Орлова в старом гербовнике какой-то сиднейский специалист по геральдике. С гербом родословная, что говорить, выглядела очень внушительно.

В Кедах за песнями

Я и вправду мечтал об этом с тех самых пор, как взялся за малайский язык. Будто сижу в мрачных джунглях, под кровлей из пальмовых листьев и с трепетом заношу на бумагу сказания древнего барда, которые будут потом опубликованы и потрясут мировую науку.

С годами мечта пожелтела, как старая фотография, и вызывала по извлечении на свет печальную улыбку: «Эк, куда хватил! Бодливой корове Бог рог не дает». Но вот колесо фортуны, помедлив, повернулось, и с благословения Академии малаистики при университете Малайя, где мне положено было в течение года заниматься малайским эпосом, мы с Волькой забрались в старенький «фордик» местного фольклориста и моего верного друга Мухаммада.

Нам предстояло проехать около 600 километров из Куала-Лумпура в Кедах, где нас ждала встреча с одним из последних профессиональных сказителей Малайзии. Расположенный на севере страны, Кедах издавна слывет рисовой житницей Малаккского полуострова.

Тысячу лет тому назад здесь находился знаменитый порт Калах, о котором по сию пору напоминают остатки буддийских храмов — предмет неусыпного внимания малайзийских археологов. Наш сказитель жил, однако, в глубинке, у самой границы с Таиландом, на обширной каучуковой плантации, разбитой не так давно среди лесов, которыми покуда еще богата стремительно развивающаяся Малайзия.

Именовался он Абдул-Рахманом Дераситом и славился в округе как знахарь и мастер малайского традиционного единоборства — силата. О нем были написаны две диссертации, дар рассказчика снизошел на него в сновидении от покойного дяди по матери, а поскольку в сказаниях речь шла о его предках, рассказать весь цикл он брался лишь в том случае, если душам этих самых предков будет принесен в жертву белый буйвол. Иначе и ему, и его домочадцам грозила бы неминуемая смерть от кровохаркания и тому подобных прелестей.

Похоже, что могущественные предки Абдул-Рахмана (а его родоначальником был сам бог Индра) с явным неодобрением отнеслись к нашей маленькой экспедиции. Во всяком случае, на подъезде к Кедаху, в Гопенге, наша машина встала и — сколько ни пихали мы ее с Волькой под поощрительные возгласы сидевшего за рулем Мухаммада — ехать дальше не захотела.

Оставив ее в оказавшейся рядом мастерской, мы перехватили левака и уже под покровом душной тропической ночи примчались в Джорджтаун, что на острове Пинанг, перемахнув по самому длинному в Азии мосту пролив, отделяющий остров от материка. Здесь мы пересели в «хонду», безропотно отданную Мухаммаду его младшим братом, которого мы отловили у проходной его учреждения.

Переплыв пролив в обратную сторону на пароме, мы продолжили свое путешествие, чтобы за полночь снова остановиться, как вкопанные, возле моста через неведомую речку Сунгай Петани, уже на территории Кедаха. На этот раз по придорожному телефону, усмотренному Волькой, была вызвана аварийная команда, которая весело подтвердила, что машина сломалась, и отвезла нас в ближайшую пятизвездочную гостиницу...

До селения Лубук-Мербау мы добрались, в конце концов, к следующей полуночи. Абдул-Рахман Дерасит оказался пожилым крепышом, сильно смахивающим на великого футболиста Костю Бескова; позади него маячила молодая жена с грудным младенцем на руках. Угощая нас привезенными нами же экзотическими для малайцев яблоками, он завязал оживленную беседу, как-то все время сворачивавшую на вопрос о гонораре (на белого буйвола денег у нас явно не хватало, так что о последней, заветной, истории говорить пока не приходилось).

Часа через два переговоры были перенесены в дом его соседа, после чего мы с Мухаммадом сдались и пообещали барду все мои командировочные, оставив малую толику на угощение аудитории. А вскоре мы рухнули как подкошенные на ковер в недалеком странноприимном доме Миндина бин Адама, так как в хижине Абдул-Рахмана (единственной во всем поселке ветхой малайской постройке на сваях) спать было негде.

Рассказывать он пообещался начать следующим вечером. Три дня, проведенные нами в Лубук-Мербау, слились для меня воедино. По случаю дождей собирать каучук было нельзя, и жители деревни занимались кто во что горазд у себя дома и на приусадебных участках.

Мы поздно вставали, обливались в билик манди (помывочной), отгороженной возле задней двери, неспешно завтракали рисом с овощами и мелкой соленой рыбкой билис, вели долгие беседы с хозяевами и заходившими в дом односельчанами, бродили по деревне, дома которой приближались уже своим обликом к городским и пригородным коттеджам, как грибы, растущим по всей Малайзии, тогда как весь уклад местной жизни напоминал еще о многовековых крестьянских традициях и настойчиво вызывал в моей памяти далекое сванское селение, где мне довелось счастливо пожить незадолго до развала Советского Союза.

Плантации оттеснили экваториальный лес, его поредевшие обитатели предпочитают теперь не показываться на освоенной человеком территории, и наша единственная вылазка за околицу с добрым нашим домохозяином свелась к его рассказам о целебных свойствах попадавшихся по дороге деревьев и купанию в быстрой Сунгай Бару, несущейся со стороны недалеких гор. Вечерами же дом Мидина заполнялся соседями, которые покойно устраивались «по-турецки» на полу, закуривали американские сигареты и самокрутки из листьев ниповой пальмы, пили кофе и терпеливо дожидались, пока начнет сказывать Абдул-Рахман.

Наконец он обматывал вокруг головы цветной платок тенгколок, откашливался и начинал, как только Мухаммад включал магнитофон. Он исполнял свои сказания речитативом на северокедахском диалекте малайского языка, еле понятном мне, знакомому лишь с нормативным «книжным» языком.

Как в тумане возникали передо мной странствия, поединки, превращения героев сказаний, которые предстоит еще транскрибировать, а потом перевести на литературный малайский добровольцам-студентам из Кедаха. Монотонно и вместе с тем выразительно звучал голос сказителя, и внимательно слушало его несколько десятков человек (те, что не поместились в передней комнате, стояли во дворе), оторвавшихся от домашних дел, телевизоров, сна.

Слушали и верили его рассказу (не верившая, «ортодоксально-мусульманская», половина деревни не пришла — «это все выдумки, небывальщина!»). Первый сеанс, которому предшествовала молитва, долженствовавшая отвести все возможные подозрения в «язычестве» сказителя, продолжался до трех часов ночи.

Второй едва дотянул до полуночи: Абдул-Рахмана, перед тем неожиданно кончившего рассказ, тут же позвали к больному, на котором поставила крест местная клиника (говорили, что в ту же ночь обреченный встал на ноги и нарушил свое многодневное молчание).

На третью ночь обещанные сказания закончились, но самые заядлые слушатели не торопились уходить, и зашла речь о способах общения верующего с Богом. Это был так называемый «народный суфизм», я понимал разговор с пятого на десятое и только вздыхал про себя, думая о моем младшем коллеге, записном специалисте по малайскому мистицизму, который уже несколько лет как сменил свой московский кабинет на лондонский и был бы куда как уместен в этом доме и в эту ночь.

Время шло к четырем утра, когда заговорили о приворотах, слушатели в который раз навострили уши, а Мухаммад полез за своим «магом». Борясь со сном, я различал заклинания Абдул-Рахмана, обращенные к душе возлюбленной:

И, как птица к своему гнезду,
Прилети ко мне,
Прилети ко мне...

На обратном пути в столицу наша машина не сломалась ни разу.