Как мы попали с боливийского Альтиплана в чилийскую тюрьму

Недавно мы с моим другом, альпинистом Володей Ивянским решили совершить путешествие по Перу. Собирались подняться на вершины Кордильер в разных точках страны. Однако время для этого выбрали не лучшее — с декабря по март в горных областях стоит сезон дождей. Лавины, сели, камнепады и плохая видимость делают подъем на высочайшие горы опасным для жизни. Поэтому нам пришлось довольствоваться вполне обычными туристскими маршрутами.

 

 

Зато мы побывали в самых интересных местах — если смотреть с точки зрения истории и этнографии. И, быть может, наш вояж остался бы просто экскурсией, если бы мы не угодили в этих далеких краях в места «не столь отдаленные». Однако по-порядку.

Уехать из Южной Америки, так ни на какую гору и не взобравшись, мы не могли и поэтому решили переместиться южнее, в Боливию, рассчитывая на более сухую погоду. На границе проблем с получением визы у нас не возникло.

В юго-западной части Боливии у священного озера индейцев Титикака, на высоте около 4 тысяч метров простирается к югу замкнутое плоскогорье Альтиплано. Это вулканическое плато, ограниченное с востока заснеженным хребтом Кордильеры Реаль, а с запада — конусами вулканов Западной Кордильеры. В самой широкой своей части оно протянулось на 220 километров — полупустыня с бессточными озерами и солончаками.

Мы приехали в поселок Сахама, расположенный у подножия вулкана Сахама. Это одна из высочайших точек Боливии — шесть с половиной тысяч метров. Одиноко и величественно вздымается вулкан посреди плоской шлаковой полупустыни с кустарниками толы, похожими на подушки, и дернинами ковыля. Меж отдельных пятен зеленой травы пасутся стада лам и альпак.

А чуть в стороне тянутся цепочкой вулканы Западной Кордильеры, и многие из них поднимаются выше шеститысячной отметки. Растут здесь деревья кебрачо (кеуинья — на языке индейцев кечуа), образующие местами самые высокогорные в мире леса. Граница снега лежит тут на высоте 5 тысяч метров. До этой высоты добрались розовые фламинго, мирно кормящиеся в засоленных озерках, да еще страусы и грациозные еикуньи — дикие родичи одомашненных альпак и лам.

Но и здесь в сезон дождей вершины часто скрыты в облаках, по долинам дуют сильнейшие ветры, дождь может идти, не переставая, целые сутки и переходить в снег. Мы выбрали для подъема шеститысячный вулкан Паринакоту. В тот день нам повезло с погодой — было ясно. И что самое удивительное, так и не пришлось надеть кошки, и почти всю дорогу до вершины мы тропили снег по колено на почти сорокаградусном склоне. К тому же первые полпути изнывали от дикой жары. Новый год по московскому времени мы встретили на вершине.

После восхождения необходимо было возвращаться в Перу: у нас были обратные билеты на самолет Лима — Москва через неделю. Еще мы планировали взойти на вулкан Мисти недалеко от города Арекипа. Кратчайшая дорога от боливийского поселка Сахама в перуанскую Арекипу лежала через узкую полоску Чили. Чилийской визы у нас не было, но мы надеялись получить ее на границе.

Увы, нам отказали даже в транзитной визе, посадили на попутный грузовик и отправили обратно в Боливию. Надо заметить, что границы Боливии и Чили в этом месте отстоят друг от друга на десять километров. Что между ними — географам неизвестно. Но в Перу-то нам надо было быть обязательно, и мы решили пересечь Чили в обход поста.

На закате, сойдя с трассы километрах в семи от заставы, мы подошли к подножиям вулканов, чтобы окольными путями снова выйти на трассу уже на территории Чили. Спустя две ночи нам удалось это сделать, обойдя незамеченными даже пост на машине, стоявшей на склоне вулкана. Потом выяснилось, что охрана границы была усилена в том месте потому, что недавно сбежало несколько опасных преступников. Мы благополучно поймали попутный джип и спокойно спустились в Арику — курорт на берегу Тихого океана. Отдохнули денек на пляже, купили билеты на автобус до Арекипы, наивно надеясь, что из страны нас выпустят и без визы.

На контрольно-пропускном пункте удивленно рассматривали наши паспорта, недоверчиво выслушивая объяснения, что мы перешли границу в горах, когда спешно спускались с вулкана из-за непогоды и моей болезни. Болезнь красноречиво подтверждали опухшие от высокогорного солнца и обметанные лихорадкой губы. Объяснения не помогли. Нас отвезли в полицию. И там в одном из полицейских мы сразу узнали стража, который развернул нас на боливийско-чилийской границе. Хуже того: он тоже нас узнал. И пообещал большие неприятности. Нас продержали весь день в здании полиции и вечером увезли на окраину города. В тюрьму.

Оказавшись в окружении одетых в ярко-зеленую с иголочки форму охранников в бронежилетах с надписью «Жандармерия», в высоких ботинках, с дубинками и пистолетами на боку, я почувствовала себя действующим лицом американского боевика. Высокая охранница отвела меня в отдельную комнату. «Сейчас будут бить», — подумала я. Но меня корректно обыскали и препроводили на территорию женской зоны. Все документы, деньги, билеты и вещи отобрали.

Тюремный лагерь состоял из пяти зон, из которых четыре — мужские. Одна из них — самая привилегированная, называлась пансионом, и за нахождение в ней заключенные должны были платить 60 долларов в месяц. В нее-то и попал Володя. Но обо всем этом я узнала позднее.

Женская зона представляла собой помещение размером примерно метров 25 на 15, сверху частично прикрытое от палящего солнца циновкой. При входе попадаешь в узкий коридор, образованный с одной стороны стеной, а с другой — громоздящимися друг на друга шкафчиками, ящичками и картонными коробками. Тут заключенные хранят свои вещи и продукты.

Вдоль стен теснятся маленькие плитки, где постоянно что-то готовится. За шкафами — основное жилое пространство, густо уставленное — в совершенном беспорядке — столиками. За ними сидели женщины. На зоне очень тесно, проходов между столиками почти нет.

— О! Гринго! Гринго! — удивленно приветствовали меня заключенные.
— Но гринго. Русья! — с достоинством отвечала я на попытки смешать меня с североамериканцами, которых в Южной Америке иной раз недолюбливают.

По-испански я почти не говорила. Женщины позвали Джаколин — единственную из двух сотен заключенных, говорящую по-английски. После нескольких ее фраз, произнесенных с ужасным акцентом, стало понятно, что здесь придется объясняться на испанском, жестами и мимикой, Женщины сидели в основном за торговлю наркотиками. Кто попался в первый раз и с небольшим количеством товара, получает пять лет — минимальный срок. Но сидят здесь и по 10, и по 17 лет.

Меня стали спрашивать, какие наркотики растут у нас в стране, одна женщина даже неумело нарисовала лист конопли. Я же — все-таки профессиональный биолог — так похоже изобразила это растение, что заключенные пришли в восторг. После этого между нами установился полный контакт.

Время ужина уже прошло, но меня усадили за столик и угостили чаем и бутербродами с сыром. Завтраки и ужины здесь стандартные — чай и маленькие булочки, масло, сыр или паштет. Обед заключенные в основном готовят сами из того, что приносят родственники. К примеру, жареное мясо или курица с картофелем, рисом, вермишелью; салаты из помидоров, лука, зелени, тушеные овощи. И никакой экзотики. На третье — неизменный холодный сок из сухого порошка. Но свежих фруктов, как ни странно, почти не было, хотя в Арике их — изобилие.

Те женщины, чьи родственники жили далеко, питались тюремной едой. На завтрак и ужин выдавали хлеб в неограниченном количестве, а на обед один раз принесли огромную кастрюлю с куриным супом, в другой — с тушеным картофелем, в третий — с вермишелью с овощами в томатном соусе. В зоне имелся ларек, где продавалось сортов пятнадцать мороженого, печенье и другие сладости, а также газированные прохладительные напитки.

Джаколин и ее соседки по столу взяли меня в долю, и я питалась вместе с ними домашними продуктами. В дополнение к обеду мы всегда брали немного и из общего котла. Так что не голодали. Была еще и кухня с множеством газовых плиток, собственностью заключенных.

Около шести вечера прозвенел звонок; время ухода с зоны в спальню. Женщины собрали вещи в сумочки и рюкзачки и пошли во внутреннее помещение. При входе в камеру охранники всех тщательно пересчитали. В моей камере — на тридцати шести квадратных метрах — стояли 44 четырехъярусных койки. Это и было место обитания сорока двух женщин и четырех детей.

Заключенным здесь разрешают держать детей в возрасте до года. Один туалет, совмещенный с душем, телевизор, большой вентилятор, постоянно работающий под потолком, и два узеньких, затянутых решеткой, окошечка над верхним ярусом коек.

Мне досталась койка на втором ярусе — голый поролоновый матрас на деревянных досках. Женщины выделили два одеяла, одно я использовала как подушку, а вторым укрывалась под утро, когда становилось чуть прохладнее. Казенного постельного белья здесь не полагалось.

В камере одни тут же легли на койки (сидеть, не нагибаясь, можно только на четвертом ярусе), другие, расстелив одеяла на полу, уселись с вязанием перед телевизором. На оставшемся небольшом свободном пространстве пола бродили, постоянно натыкаясь на препятствия, в бегунках на колесиках двое малышей. Тут же на полу купали младенца в корытце. Почти все вокруг курили.

Предложили курево и даже наркотики и мне. Когда кто-нибудь лез на верхний ярус, соседние койки ходили ходуном. Впрочем, в первый день я была утомлена и заснула раньше, чем выключили телевизор и умолкли разговоры. А в 6 утра, когда было еще темно, зажгли свет. Но только в полвосьмого всех выгнали наружу.

После завтрака желающих повели на спортивную площадку — играть в волейбол и заниматься аэробикой. Очень многие женщины были полными, но даже слишком полные не испытывали комплексов по этому поводу и одевались в обтягивающие фигуру шорты и футболки. Играли все раскованно и непринужденно. С нами на площадке находились несколько мужчин, которые «хотели бы быть женщинами», как просто объяснила мне одна из заключенных. Содержали их отдельно от других, а вот на прогулку водили вместе с женщинами.

В тюрьме женщины не работают — в основном вяжут, стирают, готовят, едят или пишут письма своим родным, любимым, а то и дружкам в соседние зоны. У многих там сидят мужья. Раз в неделю, по пятницам, семейным разрешены свидания, даже интимные. А по четвергам к заключенным приходят родственники. Столы сдвигают, ставят друг на друга, чтобы вместить большую толпу народа, и становится так тесно, что ступить некуда.

Есть две мастерские, где желающие поработать могут шить, клеить игрушки, делать разные поделки. Например, из газет режут широкие полосы, их смазывают клеем и свертывают в длинные трубочки. Затем из этих заготовок плетут корзиночки, шкатулки с крышками, вазочки. Сверху все покрывают краской и лаком. Делают еще бумажные аппликации. А вот за двумя швейными машинами я редко кого заставала.

Постоянно играет музыка, и некуда уединиться, но женщины терпимо относятся друг к другу. Если ты мешаешь пройти, мягко обопрутся на плечо, чтобы не сильно задеть, и всегда ободряюще улыбнутся. Лишь одна женщина на зоне почему-то была недружелюбно ко мне настроена, специально толкала, проходя мимо, и упорно называла «гринго». Но только одна из всех.

Женщины на зоне часто меняют туалеты, иногда по два раза на день, поэтому на следующий же день, видя, что я все в одной и той же одежде, стали беспокоиться: есть ли у меня во что переодеться? Стоило мне зайти в душ, как соседки предлагали мыло и шампунь, а в туалете протягивались руки с туалетной бумагой. Мои распухшие губы лечили разными мазями, а уж гигиеническую помаду подарили сразу. Мои светлые глаза были предметом нескрываемого интереса и зависти многих. Контактные линзы с голубыми глазами обходятся в Чили в 100 долларов.

Под шестиструнную гитару я спела несколько бодрых песен. Женщины вслушивались в русскую речь, затаив дыхание. Они даже подпевали мне, а когда в заключение я произнесла, размахивая кулаком фразу из чилийской песни «iPueblo unido hamas sera vensido», они пришли в неописуемый восторг.

Мы говорили о политике, многие знали Ельцина, одна из женщин призналась в любви к Ленину, а другая, оглянувшись на охранников, спросила, нацарапав на клочке туалетной бумаги, есть ли у нас это: КGВ?

Вечером нас загнали в камеру раньше обычного, и я начала беспокоиться. От Володи ни слуху, ни духу, когда нас выпустят — непонятно. Я сидела грустная на полу.

— Аburrido? — спросила меня сокамерница.
Я не знала значения этого слова, но женщина повторила вопрос, скорчив такую кислую физиономию, что я тут же поняла и, проведя ладонью по горлу, утвердительно кивнула: «Еще как аburrido!»

В этот вечер я познакомилась с девушкой, еще не потерявшей блеск свободы в глазах. Спросила, не хочется ли ей убежать, и попала в точку. Мы понизили голос до шепота, и она рассказала мне, как в Новый год три заключенные бежали ночью через окошко камеры. Оказалось, что за побег здесь срок не прибавляется. Но это все равно опасно: охранники могут застрелить.

На следующее утро я заявила, что хочу позвонить в консульство. Меня повели к выходу из тюрьмы, где находился телефон, и там я, к своей радости, увидела Володю. Он как раз дозвонился до российского посольства в Сантьяго. «Хотелось бы поскорее освободиться, хотя здесь такие замечательные условия, жаловаться не приходится, все так великолепно!» — втолковывал он консулу.

Услыхав столько эпитетов в превосходной степени, я засомневалась в сходности наших условий содержания и после разговора спросила Володю, сколько человек у него в камере.

— По списку 35, но мне кажется не больше 30, — ответил он.
«Тоже немало, — подумалось мне, — чему тут радоваться?» Оказалось, что его камера совсем не походившая на нашу.

Довольно большое помещение состояло из двух комнат отдыха с телевизорами и мягкими диванами, спальни из двух отделений с отдельными кроватями, застеленными постельным бельем. В камере была кухня и комната с большим обеденным столом, И по шесть телевизоров, душей и туалетов. Утром не будили. Можно было отдыхать в камере и днем. А в комнате отдыха Володя иногда сидел в полном одиночестве, в свое удовольствие переключая полсотни каналов местного телевидения.

Консул принял меры, и на следующий же день нас освободили. Я шла по коридору, и каждая из моих товарок смотрела мне в глаза и тихо говорила: «Чао!» И я покидала этот далекий клочок другой планеты с грустью в душе. Мне стыдно было радоваться, зная, что многим из тех, кто прощался со мной, сидеть еще долгие и долгие годы.

А наши злоключения на этом еще не кончились. Нас вынудили купить билеты на самолет до Лимы, на что мы потратили последние деньги. Ночь провели в бетонном подвале полиции, на голом полу за решеткой: в город нас выпускать не полагалось. На границе сдали на руки перуанским властям. Лишь сев в самолет местной авиалинии, мы отделались от сопровождения и вздохнули свободно.

Нам еще раз повезло: голодную ночь на грязном пляже в Лиме мы коротали под дождиком. Вообще-то в Лиме человек с зонтиком — нонсенс, так как здесь, на засушливом тихоокеанском побережье, обычно не бывает дождей.

Но и это сомнительное везение было для нас приятным, потому что за пять суток мы научились ценить свободу.