Русские углы

Несколько репортажей Константина Парчевского (1891—1945 гг.), которые мы предлагаем читателю, — лишь небольшая часть того, что написано этим талантливым журналистом. Их принесла в редакцию его внучка — Т.О. Орехова. Он печатался в эмигрантской печати (с 1920 по 1941 год, когда вернулся на родину) — в газете «Последние новости» и журнале «Иллюстрированная Россия»; выходили эти издания во Франции.

И главная его тема — судьбы русских эмигрантов, но не тех знаменитых, блестящих (воспоминания о них часто печатаются у нас в последнее время), а самых обыкновенных: младших офицеров, солдат, крестьян.

 

 

Тех, кто познал тяжкий труд у конвейера, а кто пытался и на чужбине пахать землю.

Мы остановились на самых малоизвестных «русских углах»: Марокко, Тропической Африке, Бразилии, о жизни там русской эмиграции вообще мало кто знает. Текст — со всеми его особенностями языка 30-х — мы не трогали, позволив себе по необходимости лишь некоторые сокращения.

У рабатского самовара

С точки зрения эмигрантского благополучия. Марокко — это африканское Пасси. Люди живут здесь спокойно, в удобных квартирах и в нечасто встречаемом довольстве. Маршал Лиотэ очень хорошо относился к русским и охотно принимал их на службу в учреждения французского управления. Попадавшие из Туниса и Франции устраивались землемерами с большими окладами, служащими в строившиеся порты, в канцелярии. Врачи и дантисты открывали кабинеты и начинали успешно практиковать. Сооружение дорог, телефонов, различных зданий требовало не только квалифицированных специалистов, но и просто толковых и дельных работников. Приезжавшие, часто без связей, сразу находили работу, быстро становясь на ноги. Отбывшие контракт в Иностранном легионе пользовались особыми привилегиями. Многие принимали французское гражданство, и тогда служебный вопрос еще более облегчался. Знающие иностранные языки, в особенности английский, устраивались на службу в крупные американские предприятия по продаже автомобилей, бензина или сельскохозяйственных инструментов и материалов, в конторы и отделения банков. Появившиеся позже, когда положение существенно изменилось и получить хорошо оплачиваемую работу иностранцу становилось трудновато, поступали десятниками и чертежниками в Куригу на разработку фосфатов. Словом, без дела никто не сидел, а, обжившись, быстро пускал в местную почву корни, приобретая знакомства, обзаводился хозяйством, иногда собственным домом с садиком или загородной дачей и автомобилем.

В результате через десять лет те, кто попали в Марокко давно, утряслись основательнее, нежели в других, казалось бы, более близких для русских, странах. Когда пришел кризис, кончился марокканский подъем и начались всевозможные затруднения и ограничения, а найти работу стало почти невозможно, русских это коснулось не столь остро. Сократили, правда, жалованье чиновникам и перестали принимать новых. Пришлось поставить крест на возможности дальнейшего продвижения по службе, заботясь лишь о том, чтобы не уволили вовсе. Окончились железнодорожные постройки и работы в портах Касабланки и Кинтеры. На случайно открывшиеся вакансии приезжали французы из метрополии. Зато подешевели квартиры и съестные припасы, а наладившаяся жизнь позволяла бороться с новыми трудностями. Несмотря на все преимущества, какие представляло Марокко лет десять-пятнадцать тому назад, русских здесь немного.

В первые годы эмиграции мало кто решался не только забираться в незнакомые страны, но просто раскрывать чемоданы. Болтовня о «весенних походах» многим исковеркала жизнь. В Марокко пробирались лишь случайные смельчаки, и осело их всего-то около пятисот человек. Большинство тяготеет, конечно, к Касабланке и Рабату. Остальные разбежались по другим городам: несколько семей в Мекнесе и Марракеше, немного больше в Фесе и Куриге.

Русские жили тихо и лояльно, собственная же политика дальше чайного стола не шла и никому не мешала. Многие от салонной политики отказались, стараясь войти во французские интересы. Эмигранты не бросались в глаза, вполне оправдывая надежды на скорую, в отличие от остальных иностранцев, во всяком случае, во втором поколении, ассимиляцию. Окончившие французские лицеи ничем не отличаются от французской молодежи, а русские мамаши иногда с гордостью говорят: — Моя дочь замужем за настоящим французом!..

Не чувствуя никаких ограничений, русские, если не стали еще французами, живут на общем положении иностранцев. Наравне с другими, они получают бесплатно на всю жизнь какую-то карточку, а при выезде за границу — марокканский паспорт, на который легко ставят визы все консулы, и только для въезда во Францию требуется особое разрешение Министерства иностранных дел. До специальных разрешений на труд и рабочих карт тут еще не додумались. Просто без контракта, никто не может въехать в страну, даже француз, но с контрактом — все равны. В суде у русских те же права, что и у французов. Безработный получает такое же пособие, в случае болезни платит в больницу так же, как и все, а если не имеет средств, пользуется бесплатным лечением, тоже, как все. Само собой разумеется, здесь нет никаких сборов и ведающих русскими эмигрантских учреждений. Произведенная недавно какими-то благодетелями из общественного союза попытка добиться введения для русских в Марокко Женевской конвенции со всеми вытекающими из нее последствиями, т.е. нансеновскими паспортами, марками и офисом, который бы в лице указанных деятелей «управлял» эмигрантами, окончились неудачно. Узнав о произведенных считающими себя представителями местной русской общественности генералами, шагах, заволновалась общественность, приняв свои меры, и, кажется, окончательно сорвала мечты о создании «единого центра» и «единой власти». Проект искусственной «нансенизации» русских отпал, остается прежняя система.

Эмигрантская общественная жизнь определяется личным составом и условиями быта.
— Насыпало нас сюда из разных мешков, — говорит мне соотечественник, — люди все разные, живут кружками, и, пожалуй, более всего объединяет их церковный вопрос. Действуют не столько религиозные, сколько романтические основания. И вот посмотрите — сравнительно маленькой колонии в семьдесят семей, удалось построить отличную церковь на собственном участке земли, и все обошлось свыше ста тысяч! Есть еще воинский союз и беспартийный благотворительный комитет. Вот и вся общественность.

Если в Рабате русские организации более предприимчивы, в Касабланке они давно превратились в маленькие кружки: красно-крестный, клубный и приходской, содержащий маленькую деловую церковь, куда приезжает служить священник из Рабата. Раз в году устраивается концерт-бал, закрытый, пользующийся поэтому большим успехом среди местного европейского общества и дающий хороший доход; изредка начинаются общие собрания, на которых разыгрываются эпилоги борьбы местных «алой и белой розы», приходского и благотворительного комитетов. А вне этого — тихая провинциальная жизнь: обычное русское чаепитие, бридж, иногда более торжественные приемы.

Несколько лет тому назад случилось событие, о котором помнят до сих пор. Небольшая компания, с участием нескольких русских и французов, в том числе родственника французского резидента, отправилась на пикник в окрестности Касабланки. Неожиданно на пикник напали берберские разбойники и захватили в плен француза и двух русских дам, увезли их куда-то в горы.

Похитители требовали выкупа, долго велись переговоры, дамы сидели в плену, мужья били тревогу. Наконец сделка состоялась, и пленники получили свободу. Кажется, были приняты какие-то меры для наказания виновных. Во всяком случае, похищений больше не происходило.

Наиболее преуспевшие стали получать в городе или окрестностях землю, возводя на ней домики и развивая хозяйство. В нескольких километрах от Рабата появилось русское именьице, названное в память принадлежавшего в России — «Установка», или, как зовут его в Рабате, — «дворянские выселки». На двух автомобилях сюда съезжаются родственники и друзья. Хозяева по-русски гостеприимны. За обеденный стол, как в добрые старые времена, садится по пятнадцать человек, и целый день не сходит со стола громадный самовар. Из ничего на африканской земле возродился старый помещичий быт, такой знакомый и уютный, с привычной нерасчетливостью и щедростью, с гостями, пикниками, кучей детворы, общими поездками ко всенощной в русскую церковь.

— Все у нас хорошо, — говорила одна русская помещица, — только вот мужики плохо работают, за всем самой следить надо.
— Да какие же тут мужики?
— Как какие? Обыкновенные, наши арабы...

Чем лучше складывается эмигрантская жизнь, тем меньше интереса к современной России. Она осталась где-то в туманной дали. За многие годы туман так сгустился, что бывшая родина представляется чем-то вроде одной из самых отдаленных планет. Парагвай, и тот, понятнее и ближе! Эмигрантские газеты приходят с пароходами пачками, отучая от ежедневного чтения и приучая к чтению местных, французских. А что из них можно узнать? К примеру, «Эко дю Марок» на третьей странице мелким шрифтом глубокомысленно сообщала:
«В Москве проведены аресты в высших военных кругах. В числе арестованных маршалы СССР Крестинский, Тухачевский и Розенберг».

Русских читателей это нисколько не удивило. Кто, в самом деле, разберет, какие там у них маршалы? Тут своя жизнь, свои начальники, свои секретари, шефы, от которых зависит благополучие. Известно, у кого какая жена, где и какая вилла и садик, кто как относится к подчиненным и в каком кружке бывает. Неизбежный отрыв произошел не только от России, но и от остального эмигрантского мира.

— Когда приезжаю в Париж в обычный отпуск— рассказывает мне много лет живущий в Марокко русский, — иногда захожу в церковь на рю Дарю. Встречаю старых приятелей по такси. Я ведь тоже таксистом несколько лет был. Ужасно постарели и опустились люди. Завидуют, что хорошо устроился в Марокко. Очень быстро выясняется, что говорить не о чем. Не хвастаться же перед ними своим благополучием, особняком с пальмами, лакеем-арабом, собственным автомобилем? Ничего не поделаешь, произошло «классовое расслоение», как выражаются социалисты.

— У нас, как и всюду, конечно, люди объединяются, но не по культурным или иным признакам, а просто по капиталу, — жаловался другой русский. — Это скучно, но такова жизнь. Да и в культурном отношении происходит известное расслоение. Годами говорим на службе по-французски, читаем преимущественно французские книги и газеты, забываем русские термины, путая даже среди своих французское с нижегородским.

Национального в нас остается лишь церковь да гастрономия. Еще легче втягивается во французскую жизнь молодежь. Материальное положение ее несравненно лучше в Марокко, проще со службой и натурализацией. Легче устанавливаются знакомства и связи. Но по-русски говорят скверно.

Как это ни странно, совершенно чистую русскую речь мне удалось встретить лишь в настоящем марокканском доме. Хозяйка его — вдова крупного марокканского деятеля, умершего два года назад. Дочь русского помещика и члена Государственной Думы, она задолго до войны попала по предписанию врачей в Алжир, где познакомилась с европейски образованным марокканцем, офицером султанской армии. Молодые люди полюбили друг друга и отправились в Россию за родительским благословением. Потом повенчались, и русская барышня перебралась с мужем в Марокко. Потянулись долгие годы жизни в Рабате. Рождались и росли дети, получавшие образование в Париже; муж занимался общественной деятельностью; жена постепенно становилась пламенной патриоткой своей новой родины. Отличная пианистка, она продолжала усиленно заниматься, давая уроки музыки молодым марокканкам и иностранкам и пропагандируя здесь Мусоргского, Римского-Корсакова и Бородина. Ее дочь, молодая лицеистка, унаследовала музыкальные способности и нежную любовь к русским композиторам от матери, а наружность — глубокие сверкающие глаза и стройность фигуры — от отца, но по-русски она не говорит.

— Мне и самой редко приходится говорить на родном языке, — мягко, совсем по-московски, рассказывает хозяйка, — больше по-арабски или по-французски. Давно уже нигде не бываю и никого, кроме своих учениц, не вижу. Жизнь складывается по-новому.

Осевшие здесь в наше время русские думают иначе. Нельзя на положении отрезанного ломтя долго висеть в воздухе, и рано или поздно человеку приходится включаться в какую-нибудь систему, если не политическую, то хотя бы логическую.

И люди включаются. В Марокко это произошло в наилучших условиях, поэтому и русским гораздо легче живется. А скучно, так где им теперь по всему миру не скучно? Привыкают, кто и как может...

Марокко, 1937 год

Экзотический роман

Вечер. С хозяином дома мы сидим после ужина на низких диванах и пьем кофе. В открытую дверь виден внутренний садик с потемневшей уже громадной цветочной клумбой. Освещенная электрической лампой, просторная комната обставлена по-арабски: ковры, маленькие круглые столики и только в углу большое американское бюро с телефонным аппаратом.

— За десять лет жизни в Алжире, — говорит хозяин, — я здесь чувствую себя как дома. Впрочем, и раньше, уже в самом начале эмиграции, мне представлялся своеобразный случай осесть и пустить, что называется, корни. Но это было бы уж слишком экзотическое устройство, и не в Северной, а в самых дебрях Центральной Африки. Я тогда работал там по постройке железной дороги у бельгийцев. Участок у меня был большой, в самой глуши, и до ближайших пунктов бельгийской компании было два-три дня пути по лесным тропинкам. Местность — степь, поросшая низкорослыми, корявыми деревьями, холмами и травой, а дальше — леса. Жить пришлось с одним помощником-европейцем и двумястами неграми-рабочими в лагере, окруженном бамбуковой оградой от нападений шакалов и леопардов. Вечером выходить из лагеря считалось опасным, не только из-за зверья, но и соседей — бродячего дикого племени, пользовавшегося самой дурной славой. Когда я сюда направлялся, мне рекомендовали держаться от них подальше. Эта дикая орда состояла из нескольких тысяч человек и промышляла разбоем и охотой, а управлялась царицей, которая вызывала суеверный страх у моих негров.

— Однажды негры, поймав случайно забредшего в полосу наших строительных работ дикаря, с шумом и гамом привели его ко мне. Я приказал его отпустить, и тот залепетал на местном языке слова благодарности, клянясь, что ни он, ни его племя не питает к «моему народу» никаких дурных чувств. Я велел сказать ему, что и сам не питаю никакой злобы против его племени, и подарил ему на прощание пустую бутылку и несколько банок от сгущенного молока. Дикарь ушел, но через три дня к лагерю явилось целое посольство, которое медленно двигалось без оружия и с ветвями в руках. Я распорядился впустить их. Послы были в парадных костюмах, т.е. почти нагишом, но раскрашенные белой и красной глиной. Судя по кругам на спине и красным перьям попугая на голове, люди все были почтенные и сановитые; вручив мне подарки: кабана и половину буйволовой туши, послы заявили, что их повелительница просит позволения прибыть к нам в лагерь. Я разрешил, но при соблюдении двух условий: чтобы свита царицы не превышала пятидесяти человек и оружие было оставлено на границе нашей концессии. Негры решительно не одобряли попытки завязать добрососедские отношения с соседями. Двое старших надсмотрщиков после окончания работ подошли к моей палатке и, переминаясь с ноги на ногу, ждали, пока я выйду. Перебивая один другого, они стали доказывать всю опасность предстоящего посещения.

— Царица — страшная ведьма, — тараторили они, — а все ее подданные людоеды и колдуны. Она может заворожить и завлечь к себе, и тогда погибли все. Ведь их тысячи, а нас всего сотни и вооружение — десяток старых ружей!

Отменить свое разрешение, данное послам, я — не могу, — отвечал я, — и считаю, что лучше попытаться установить добрые отношения с дикарями, чем ссориться с ними из-за глупых суеверий.

Негры покачали головами и ушли, а через несколько дней, когда я был на работах, прибежал, весь запыхавшийся, прислуживавший мне негритенок, доложив, что к лагерю движется большая толпа. Мы вышли навстречу и увидели торжественное шествие царицы в окружении ее свиты. На покрытых шкурами леопардов носилках сидела молодая и по-своему красивая негритянка с круглыми, блестящими и выразительно-злыми глазами. Цвет лица и рот ее были не чисто негритянские, а скорее берберские. Такой рот встречается здесь среди царьков маленьких племен. Одета она была в мантию из пальмового волокна, а на голове возвышалось сложное сооружение из перьев. Носилки окружало около десятка придворных дам, почти без намека на одежду, если не считать маленького кусочка материи спереди пониже талии и такого же с противоположной стороны. Впереди шествовало уже знакомое по прошлому визиту посольство. Процессия замыкалась безоружными, совершенно голыми дикарями.

Я пригласил царицу в палатку. Оказалось, она могла объясняться на наречии моих негров, т.е. примитивном языке, на котором я могу говорить почти свободно. Угостив гостью красным вином, я завел разговор об охоте, политике и прочем, о чем полагается беседовать с коронованными особами.

Отведав две добрых кружки вина, царица сообщила, что она очень любит подобные напитки, я галантно преподнес ей бутылку виски и полбутылки рому. Словом, мы подружились с нею, и, хватив на прощание рюмку коньяку, она даже протанцевала какой-то национальный танец, более откровенный, чем можно было ожидать для первой встречи. Потом, забрав подаренные мною в дополнение к рому и виски несколько пустых бутылок, спички и коробку молока «Нестле», стала собираться восвояси, пригласив меня к себе в гости. Я обещал, но с отдачей визита, разумеется, не спешил: работа шла полным ходом.

Через некоторое время опять прибыло посольство с просьбой от имени черной царицы пожаловать на охоту. Это меня заинтересовало, и, несмотря на предостережения негров, я решил отправиться. Мой помощник от путешествия уклонился, и я взял с собою только двух молодых негров. На дороге меня встретили важнейшие сановники племени и пригласили следовать за ними, на их стоянку. Охота длилась с раннего утра до вечера и представляла, действительно, интересное зрелище. Представьте себе тропический лес, громадные, перевитые лианами деревья, которые тянутся во все стороны, извиваясь и переплетаясь между собою и создавая сплошную зеленую массу. Целый день продолжались шум, крики черных охотников, к вечеру на громадных кострах уже жарились туши убитых зверей, и дикари танцевали вокруг огней, под аккомпанемент каких-то звенящих и трещащих инструментов и заунывного пения.

Посреди лагеря — дворцы царицы и ее правительства, состоящие из нескольких сплетенных из прутьев хижин, окруженных бамбуковым забором. Царица любезно осведомилась, доволен ли я охотой, и сейчас же приступила к одной из священных, по-видимому, своих обязанностей — дележу добычи. Ее распоряжения исполнялись немедленно и беспрекословно. Целая гора была отделена в мою пользу. Затем, по окончании дележа, негритянка пригласила меня в свое жилище. Вся хижина была увешена и устлана коврами. На почетном месте красовались мои подарки: бутылка виски и консервная банка. На полу был сервирован торжественны и обед из буйволиного мяса с разными пряностями, обильно политыми невероятно пахучим растительным маслом. Дальше подавались бананы, дикие ананасы и напиток из пальмового сока. Все довольно отвратительное на вкус. Царица была очень любезна и собственноручно, так как вилок не полагалось, брала лучшие куски мяса и тыкала их мне в рот. По окончании обеда, я, достав из своей сумки коньяк, угостил царицу и весь двор. Действие алкоголя скоро сказалось, и в шалаше царило самое непринужденное веселье. Под звуки двух свистулек, какой-то сковородки и всеобщего хлопанья в ладоши сначала танцевали сановники, потом исполняли откровенный балетный номер придворные дамы, и, наконец, сама подвыпившая царица — свой, уже виденный мною, танец. По принятому, очевидно, этикету, после танца царицы придворные удалились, оставив меня со своей повелительницей наедине. Положение создавалось тем более щекотливое, что царица, к моему изумлению, завела совершенно недвусмысленное кокетство.

Я делал вид, что ничего не понимаю, покуривая трубку. Вдруг, прыжком кошки, царица бросилась ко мне, и, схватив меня за плечо, стала кусаться. Положение принимало скверный оборот: пьяная негритянка, окруженная послушным племенем дикарей, и я один, без оружия, которое оставалось у входа в хижину у моих негров. Сильным толчком я отбросил царицу так, что она шлепнулась на шкуры, и, придя в себя, устремила на меня жалобный взор прибитой собаки. Затем неожиданным новым прыжком она загородила своим телом выход из хижины, закрыв мне путь к отступлению.

Во «дворце» наступила зловещая тишина. Уставив на меня вытаращенные глаза, как змея на кролика, лежала у входа царица, а против нее, обдумывая положение, сидел я — русский эмигрант, волею судьбы очутившийся в этой нелепой роли. За стеной раздавались крики веселящихся дикарей.

В конце концов, все кончилось благополучно. Расстались мы с царицей друзьями. Подарив мне несколько звериных шкур, она взяла с меня слово прибыть к ней через два дня снова. До нашего лагеря меня сопровождал почетный караул, и, вернувшись, я мог не жалеть о приключении, если бы оно не повлекло за собою «международного» столкновения.

Через неделю ко мне явились два посла от царицы с настоятельным приглашением немедленно пожаловать в гости.
— Передайте вашей царице, — заявил я им, — что мне некогда, у меня важная работа и я прошу оставить меня в покое.

Послы пошушукались и, подойдя ко мне вплотную, торжественно объявили, что их повелительница предлагает мне сочетаться с нею браком и вместе с нею править народом.

Все это было сказано таким тоном, точно и сомнений не допускалось, будто я могу отказаться от оказанной чести. Но мне начали надоедать навязчивые дикари, и я со смехом отказался и от престола, и от народа, и от звания принца-консорта.

Сановники мрачно покачали курчавыми головами так, что составлявшие их головной убор перья запрыгали в разные стороны и, не сказав больше ни слова, с достоинством удалились. Узнав о происшедшем, мои негры в один голос решили, что быть беде.

— Горе тому, кто оскорбит эту колдунью! — твердили они. — Если не помогают ей чары, она начинает жестоко мстить.
Не полагаясь на свои силы, негры все надежды возлагали на ожидавшихся с ближайшего поста солдат. Они оказались правы.

Не прошло и двух дней, как через бамбуковую ограду в наш лагерь была брошена связка надломленных стрел — война была объявлена по всем правилам международного права. Но как воевать, когда на двести трусливых негров и десяток старых ружей с самым ограниченным запасом патронов приходилось черное воинство, отвагу которого я мог наблюдать во время охоты? Пришлось отсиживаться в лагере, усилив дозоры днем и дежуря по очереди с помощником ночью. Работы прекратились. Было жутко, особенно по ночам, когда виднелись огни врагов и неслись какие-то шумы. Однажды дикари решили сделать пробный набег на лагерь. Я допустил их на пятьдесят шагов, встретив дробью из пяти ружей. Враг отступил, но пальба напугала больше моих негров. Не имея оснований особенно доверять собственному народу, от безделья и суеверия впадавшему в полную панику, я перестал спать по ночам и не выпускал из рук браунинга. Осада длилась четыре дня, и это было очень скверное время. Наконец, на пятый день, на наше счастье, пришли солдаты. Радость нефов не поддавалась описанию. Дикари же при появлении белого отряда немедленно сняли осаду и ушли куда-то в глубь лесов и степей. Больше я их не видел, а невероятный роман с черной царицей кончился моим переводом в другое место. Через год окончена была и дорога, и мне пришлось искать новую работу.

— Как видите, — улыбаясь заканчивает рассказчик, — уже много лет назад я мог бы устроиться вполне солидно, не знаю, впрочем, прочно ли, но, во всяком случае, я мог бы царствовать в дебрях Конго, пользуясь всеми доступными там благами жизни. Но к подобным монархиям у меня что-то склонности не имеется. Прозаический Алжир лучше.

Из цикла «Африканское лето», 1937 г.

Записки Банникова

В апреле 1934 года решили мы с женой бежать за границу: видим, что житья уже совсем не стало. Землю обрабатывать я уже совсем бросил, как раскулачили да вчистую разорили нас, а работал в Туркестане на водхозе. Потом пошла паспортизация, и меня, как бывшего зажиточного, сняли. Пять месяцев был без работы, всю одежду, какая была на нас с женой, проели, но сыты никогда не были. Сорок рублей в день истратишь, голод немного заморишь, а есть все хочется. Потом поступил я на земляные работы на Аму-Дарье. Работали мы с бабой вместе до того, что руки не подымались, а получали на двоих 800 граммов хлеба в день, на иждивенца не полагалось, а у нас дочка. Вот стали все трое пухнуть. Тогда-то и задумали перебраться через речку к афганцам.

В первый раз все трое чуть не потонули, пришлось вернуться. Через четыре дня пошли снова, дошли до середины реки и опять едва не захлебнулись. 10 апреля пошли в третий раз. Будь, мол, что будет. Но Господь нас перевел. Перебрались мокрые на другой берег, дошли там до заставы, афганцы говорят, пошлем вас на Кабул, а сами послали нас со стражей на кашкарскую границу и довели до самого Памира. Отсюда мы пошли одни, уже без конвоя. Идем от кишлака до кишлака. Где встречают палкой, где камнями: пошел, мол, вон, урус проклятый. Пришли как-то к киргизской кибитке, смотрю: лежит на земле дохлый верблюд, а рядом мертвый русский, с голоду, наверное, помер. Посмотрел я на него и думаю: и нам то же будет, та же точка подходит!..

Ну, что делать, нарезал я верблюжьего мяса, а оно зеленое совсем. Пришлось есть. Поели и пошли дальше. Поднялись на перевал, не меньше шести километров будет, и идем по снегу и воде раздетые и босые. Думали, что уж не выйдем, здесь и конец будет. Доходим снова до кишлака. Киргизы выскочили из кибиток и гонят нас палкой, не только поесть, переночевать не пускают. Приходилось перед ними даже на коленки становиться, проситься ночевать: жена совсем была больная, отощала, едва на ногах держалась, да и девочка ослабла вовсе. Делать нечего, потащились дальше. Доходим до Индийской щели, и здесь нас какой-то мусульманин уж так хорошо встретил. На руках перенес мою жену через реку, потом девочку, хотел и меня самого перенести, да я ему сказал, что сам уж как-нибудь перейду. Он же нас и покормил и переночевать к себе пустил, а потом, увидев, что жена совсем больная, и говорит: вот я буду больную лошадь резать, а потом ты дай жене лошадиной крови выпить, ей лучше будет. Взял я собачью чашку, нацедил полную крови и дал жене пить. А ей и вправду как будто легче стало.

Переночевали мы здесь еще ночь, а на утро, когда встали, хозяин говорит: — Твоя жена на перевале все равно помрет, иди лучше на Ташкурган, там легче дорога.

Мы и послушались его. Идем, холод, то снег валит, то дождь пойдет. Ноги поранены, опухли. Жена и дочка в голос обе плачут, и не знаем, скоро ли дойдем. А дело к ночи, буран сильный. Потом стало видно заставу. Тут нас встретили, обогрели и накормили. Хорошие киргизы были, двое суток у них простояли и пошли дальше.

Идем опять день, два, ночуем, где под камнем, смотрим: юрты. Подходим, просим поесть, а хозяева-киргизы понатащили нам рогов да бараньих ног и кричат: на, мол, урус, кушай! Даже ночевать не пустили. Что поделаешь, легли снова под камнем, а поесть нечего. Утром собака одного киргиза притащила сурка, киргиз отобрал у пса да нам отдал. Я ободрал его, поджарил на огне, и стали есть, а потом пошли дальше. На другой день дошли до большого канала, немного тут поели и переночевали в пустой кибитке. Под самым Ташкурганом встретили нас аскеры и говорят: урус, кушать хотите, так идите к нам в кибитку, дадим «ноны». Пошли мы, нам, действительно, дали чаю с хлебом, поели, попили и собираемся уже идти дальше, а они мне говорят, чтобы отдал им жену и девочку, иначе, дескать, сейчас застрелят. Пошел я из кибитки, жена и девочка за мной. Аскеры выходят тоже, вынесли винтовки, тут же зарядили и гонят меня от жены с дочкой. Затащили их в кибитку, но тут какой-то спор у них произошел, а мы, тем временем, снова собрались вместе да и скорее ходу. Пришли в Ташкурган к самой, значит, китайской границе. Есть нечего, пришлось побираться. Через день-два взяли меня на работу плотником, платили по два фунта кукурузной муки в день, а нас трое: как хочешь, так и живи. Жена ходила с дочкой, побиралась, а я целый день работал. Русских здесь оказалось много, человек 60 или 70, но из них киргизы выслали 22 человека обратно в Советы, а остальных стали отправлять в Кашгар. Пригнали и нас туда, а тут опять беда. Один русский аскер задумал отобрать у меня дочку...

— Старик, — говорит, — я у тебя девочку забираю, буду ее воспитывать, а как подрастет, возьму в жены.
— Хорош, — говорю, — отец нашелся, нет такого закона, чтобы отбирать десятилетнего ребенка.
— А не хочешь — пулю, и вся недолга.

Как вышла девочка во двор, он схватил мою Зинку и уволок ее к себе в кибитку. Мы с женой вышли, увидели и заплакали. Подходит к нам татарин и зовет к начальнику, он, мол, ему все переведет и расскажет. Пришли к начальнику, оба с женой ревем, татарин ему все объяснил, а тот как соскочит с места да закричит, ну, думаю, сейчас расстреляет. Поднялся шум и крик. Привели к нему русского аскера.

— Где русская девочка? — спрашивает. — Отдай сейчас же!
Тот привел Зинку, отдал нам. Ну, думаем, ладно, пронесло, а оно не тут-то было. Прошло каких-нибудь две-три недели, и этот самый же начальник уже сам к нам требование предъявляет отдать ему Зинку, а он, мол, нам за это земли даст. Ответили ему, что надо подумать, а сами в ту же ночь отсюда ушли.

Шли дней шесть, голодные, холодные, добрались до индийской заставы. Здесь приняли нас совсем хорошо и по телефону сказали, чтобы пропускали дальше. На другой день покормили и сказали идти в Ханжут. Добрались и до Ханжута, а тут нас вызывает сам хан, такой уж добрый и хороший человек, выслушал нас, выдал всем нам по две рупии и бязи метра четыре на одежду, а девочке платок красный и говорит:
— Я вас направлю в Гильгит и дам проводников, которые вас кормить и поить будут.

Все так, как он сказал, и было. Проводники кормили нас и довели сначала до Гильгита, а оттуда в Сернагар. Здесь уж и вовсе отдохнули. Каждому выдавалось по две рупии в день, а на ребенка рупию. Живем, отдыхаем, денег хватает, даже остается. Пожили несколько месяцев, а как стали англичане отправлять нас дальше, выдали каждому по 200 рупий. Приехали мы с женой и девочкой в Бомбей и сразу поступили на работу, я плотничал, жена стирала, девочку отдали в английскую школу на полный пансион. Так прошло семь месяцев, я себе весь плотничий инструмент справил, граммофон купил и фотографический аппарат и снимать учился, по рупии за урок платил, а потом пришло предложение отправиться в Бразилию на землю. Говорят, каждому будет земля и полное хозяйство. Ну, наше дело крестьянское, конечно, это было принято охотно, хотя и не знаем, где эта самая Бразилия находится и кому принадлежит. Собрались, договоры подписали и в путь.

Вот и едем пятидесятый день по морям да океанам. А что дальше будет, Бог один знает.

Самые мрачные предчувствия относительно участи моих несчастных спутников по «Флориде», (пароходу, идущему в Бразилию, где автор и встретился с Банниковым, — ред.) русских крестьян-беженцев из России, к несчастью, оправдались. Если сторонники переселения земледельцев в южноамериканские страны утверждают, что для правильной постановки дела нужны «селекция и организация», то в данном случае все это было налицо: в бразильские леса направлялись подлинные землеробы с семьями, привычные к тяжелому земледельческому труду, испившие горькую чашу преследований на родине и проделавшие исключительно тяжкий, совершенно рекордный переход через Памир. Была и организация в лице мощной английской компании, занимающейся колонизацией Северной Параны в Бразилии, и, наконец, содействие Нансеновского офиса, кредитовавшего крестьян на переезд из Индии в Бразилию и заключившего за них соответствующее соглашение с компанией.

Оказалось, что в бразильских условиях не помогли ни селекция, ни организация. Последняя даже оказалась особо опасной, ибо паспорта крестьян хранятся в дирекции английской компании, которая и отказывает в выдаче их тем, кто, ознакомившись с условиями, пожелал бросить землю и наняться на какую-либо работу в Сан-Пауло.

— Впрочем, — пишет мне из Бразилии один из крестьян, — мы люди опытные, из Советов ушли без паспортов, через реки и горы. Удеру из бразильского леса — пусть ловят!.. А обрекать своих детей на жизнь в глухом лесу, без школы, без книжки, как каких-то лесных зверьков, я не стану. Не для того их на своей спине через Памир перетаскивал!..

Их письма пришли через несколько месяцев после моей поездки. Крестьяне просили присылать им старые газеты и учебники для детей, жаловались, что условия договора компанией не выполнены. Гораздо больше всякого пересказа их жалоб говорит само полученное мною для передачи Нансеновскому офису прошение, подписанное всеми мужиками, кроме уже сбежавших.

«Глубокоуважаемые, — пишут крестьяне опекавшему их учреждению, — мы, русские эмигранты, переброшенные вами из Индии в Бразилию на землю, обращаемся к вам с нашим покорным ходатайством. Да, все мы землеробы, и очень рады были, когда нам предложили переселение на землю, но, к сожалению, никто не сказал нам об условиях обработки земли, и когда завезли нас в непроходимый лес, и мы узнали, что земля обрабатывается только ручным способом, то все пали духом. Но, собравшись, обсудили дело и решили: раз приехали, должны работать. И взялись все за дело. Но оказалось, что условия, обещанные нам в договорах, не соблюдены. По договору, мы ехали на готовое поместье, с домом, половиной акра засеянной земли, 20 курами, парой свиней и козой, а получилось совсем не так. Прибыли мы 9 июля, и нас поместили в отель. Ничего не зная, мы думали: на один, два дня, но оказалось, что для нас нет ничего готового, ни домов, ни земли. Предложили нам работу на наших же участках: корчевать лес, проводить дорогу, строить дома. Нужно было семь акров очистить от леса, построить 13 домов. Два месяца мы работали, а наши семьи жили в отеле. И что же получилось при расчете? Оказалось, что мы зарабатывали в сутки по 8 мильрейсов (7 фр. 20 сант.), а в отеле надо платить от 4 до 8 мильрейсов за одного человека. К примеру, возьмем Польского. Он работал один и зарабатывал 8 мильрейсов, а в отель ему надо платить за всю семью в шесть человек 42 мильрейса в сутки.

Когда мы все приготовили и переехали в свои домишки, то с некоторых за жизнь в отелях пришлось до двух тысяч мильрейсов. Притом, на наше несчастье, в нынешнем году нет хорошей погоды: почти каждый день дождь. Кое-как, с великим трудом, сумели мы посеять по несколько квадратных метров риса, фасоли и картофеля. Это ведь не обеспечение на будущий год! А компания преподнесла нам еще пилюлю: якобы наши счета кончены, и продуктов давать нам больше не будут. А между прочим, нам до сих пор так и не дали ни козы, ни кур, и также ничего не посеяли нам, как обещано было, не говоря уж о свиньях: все равно кормить их нечем.

Так вот, глубокоуважаемые, в каком мы положении находимся. Как же существовать нам дальше? Ведь мы не только что будем голодны, но и оборвемся настолько, что нечем и грехи прикрыть будет. Мы теперь надеемся только на вашу помощь, иначе вынуждены будем бросить землю и идти на заработки, куда придется. Все это получилось благодаря большой халатности компании. Деньги, внесенные вами, она сумела растранжирить, а мы остались ни с чем. Да что там деньги! Их хапали, кому только не лень! Все мы, нижеподписавшиеся, просим вас и надеемся только на вас! Не бросьте нас на произвол судьбы и помогите нам, пока не поздно и мы не разбрелись по Бразилии! Глубокоуважаемые! Представьте себе, каково жить в лесу, молиться пню и не знать никакой отрады! В нашей колонии около 25 детей. Бедные, несчастные дети! Бежали с родины не умея ни читать, ни писать, и здесь не имеют надежды чему-нибудь научиться! Глубокоуважаемые, если от вас будет нам какая помощь, то только не через компанию, иначе нам ничего не достанется. Не мы первые, приехав на землю этой компании, разбежались по всей стране. Мы таких много здесь видели, и они говорят, что и мы сбежим рано или поздно. Будьте любезны, не оставьте нас в самый критический момент без помощи. Помогите нам до июля 1937 года, хотя бы продуктами. Если сможем просуществовать на земле до этого срока, то сумеем и укрепиться на ней и уплатить все расходы, согласно договору. Остаемся с надеждой получить скорый ответ ваш».