Те же тропинки на синих гольцах

Моторная лодка отбуксировала нас по осенней речке Жуе за семьдесят километров от поселка. Перевоз. Чуть выше устья Малого Балаганаха, бегущего с синих гольцов, моторист отвязал нашу лодчонку. Это был мальчишка, обильно вымазанный мазутом. Он сделал руками рупор, чтоб слышала вся тайга, и крикнул:

— Прощевайте, геолухи.

 

 

Ищите получше, что не теряли! А ты, студент, подстрели глухаря привязанного...

Геннадий Евстропов, мой проводник, напарник и техник-геолог, засмеялся кротко и добродушно. Потом достал шест, налег на него и погнал наш шитик в ближнюю бухточку.

— Шустрый этот Алеха,— заметил я, любуясь рыжими берегами.— С удовольствием поколочу его, когда вернемся в поселок.

Особенно досадно было, что меня, молодого специалиста, он назвал студентом.

«Так-то,— думал я.— Залетел в такую старательскую дыру... А мог бы сидеть сейчас в тематической экспедиции в Иркутске. Отдельный стол, микроскоп, книги. У всех важный ученый вид, у тебя тоже... Но нет же. Будто бес попутал: вдруг остановился с готовым приказом в руке посреди улицы и ринулся назад, в отдел кадров управления... «Отправьте лучше меня на Крайний Север». Вот теперь и врастай в чужеродную среду».

— Слушай, тезка,— вырвалось у меня.— Что, по-твоему, мы тут можем реально нащупать?

— Тебе лучше знать,— ответил мой проводник.— Я кончил только техникум, да и то Бодайбинский.

Я понимал, что Геннадий Евстропов прибедняется из скромности. Начальник нашей недавно организованной геологоразведочной партии недаром отрядил его со мной в ответственный маршрут на поиск следов старых шурфовых линий по Малому Балаганаху: Геннадий был местным, отлично ориентировался в Дальней Тайге и понимал толк в старых старательских выработках. Вкупе с моими институтскими познаниями у нас складывалась крепкая поисковая основа. Но мне хотелось прощупать своего спутника на всю глубину, и я продолжал свои сомнения вслух:

— Что из меня толку, если начальство пурхается в местных привязках. Сейчас вот не знаю, с чего и начать наш маршрут.

— Вдвоем как-нибудь смаракуем.

— Нет, лучше бы я остался в Иркутске, вносил свой вклад в большую науку,— сыронизировал я.— Ты не находишь, Ген...

— Здесь тоже немалое дело завязывается... Переоценка старых площадей под дражные полигоны — это ли тебе не задачка!

— И как меня, инженера-геолога, используют на этой переоценке? В первый же день работы послали на трассу ЛЭП искать якобы брошенный инструмент. В разведочной партии, видите ли, не хватает лопат, кирок и канатов. Почему-то начальник партии полагал, что найдет чудаков в лице монтажников. А оказался сам чудаком. Ни одной захудалой кайлушки не бросили лэповцы.

— Хозяйственные люди, значит. Что поделаешь, если нас так снабжают документацией и даже инвентарем, дорогой мой геолог. Вот прислали недавно двадцать вьючных сум — и все на одну сторону. Забыли, что у лошади два бока. А про лопаты совсем не вспомнили, смех, и только.

— Увы, сквозь слезы!

— У нас, в Дальней Тайге, плакать не положено, товарищ геолог.

— И веселого, вижу, тут мало, товарищ Евстропов.

— Но если мы найдем здесь следы старых разведок, то наверняка будем знать, где подсечь россыпь. Сразу сэкономим столько средств, соображаешь? Без разброса — в десятку!

Геннадий с силой и точно вогнал нашу лодчонку в тихую заводь, отражающую ближайшие лиственницы до последней золотой хвоинки.

— Не верю, чтобы за полвека деревянные штаги не сгнили,— заявил я проводнику.— И вообще, если мы сегодня ничего не найдем, завтра беру расчет. Я инженер, а не мальчик на побегушках.

— Держать никто не станет,— спокойно сказал Геннадий.— «Феврали» у нас не в почете. А штаги ставились лиственничные — вечные.

Я еще не знал тогда глубокого отрицательного смысла слова «февраль» на языке золотоискателей, но почувствовал, что оно равносильно слову «летун». Про лиственницу же, как вечный материал, известно было из учебников по горному делу.

— А ты не хочешь перейти... на геологическую съемку, например, чтобы камеральничать в городе хоть полгода? — чуть заискивающе спросил я Евстропова. Я уже понимал, как оскорбил его мой тон и неверие в удачу нашего предприятия.

— Мы, Евстроповы, вроде этих лиственниц, приросли к нашим гольцам,— ответил Геннадий.— Крепко связаны с россыпями. Я разведываю, мой брат Герман, драгер, отрабатывает, а мать печет хлеб для всех таежников... Отец наш строил здесь первую драгу...

В своих броднях Геннадий грузно соскочил в мелкую воду и с ходу втащил лодчонку на сухую заиленную гальку. Я еще на Перевозе заметил, как силен

Евстропов и ладен собою. У него русское лицо с широким лбом и ясными глазами цвета северного неба. Болотные сапоги сидят на нем ловко, ружье не бьет по спине, как мое. У меня же от новых кирзовых сапог натерлись жгучие мозоли. Это так начало угнетать уже через сотню шагов по звериной тропе, что я с постыдной слабиной задумался о привале. И от этого наполовину терялась прелесть сентябрьской тайги. Мне стало жарко даже от осеннего солнца, слепили первые снега, выпавшие на самом высоком и остро отточенном гольце Спасательном.

— Не просмотреть бы выработок с такой скоростью, Генаша.

— Медлить нам ни к чему — солнце не ждет, а тайга вон редеет.

Мы пошли редколесным увалом долины Малого Балаганаха. Но так ничего и не увидели до самого истока, где начались сплошные глыбовые осыпи, а следовательно, кончились речные золотоносные отложения.

Меня нестерпимо начала покалывать сухая иголка лиственницы, попавшая за шиворот. И я предложил деланно равнодушным голосом:

— Пожалуй, повернем назад, чего по свалам шастать.

— Назад пойдем по руслу,— согласился Геннадий с поправкой.— Там наледи порой прямо консервируют старые выработки.

Шагать вне тропы мучительно, но утешала мысль, что это уже возвращение. Мы спустились в русло и пошли берегом, прямо по кустам голубицы. Перезревшая ягода синим градом сыпалась с кустов за голенища сапог. Потом на белых портянках остались несмываемые виноцветные пятна.

Мы не разговаривали: неудача не располагала к общению. Правда, у нас впереди были еще ручьи, но первая осечка вселяла уныние. И мне бы в самый раз сейчас сказать моему спутнику что-нибудь хорошее, восстановить дух товарищества. Не успел я подумать об этом, как провалился. Геннадий не предупредил меня, что под пестрым ковриком из красных и бурых листьев черемухи, пересыпанным оранжевыми иголками лиственницы, может крыться древняя старательская яма. Эта глубокая выработка была заполнена студеной водой, коряги и ветки переплелись в зыбкую ловушку, а края сохранили ледяные колтуны.

— Э-э-и!..

Если бы не Геннадий, я мог бы уйти на дно этой коварной выбоины. Но он одним встряхом сбросил с себя ружье и рюкзак и бросился к ямине, рывком выхватил меня из воды за шиворот. Я даже не успел запутаться ногами в переплетенье гнилья. Только дрожь в коленях напоминала о зыбучем, скользком, ледяном нутре ловушки.

— Спасибо тебе, Гена...

Но мой спаситель замахал на меня руками, словно я мог спугнуть какую-то дичь. Потом он осторожно двинулся в сторону ямы, и я увидел невзрачное

заостренное бревно. Оно торчало наклонно с краю ямы и обросло рыжими кустами смородины. Я стал догадываться, что значит лиственничное это бревно на краю старого шурфа.

— Штага! — вскрикнул Геннадий.

Евстропов тремя прыжками перелетел ручей. На той стороне тоже нашел старый шурф, издал довольный крик и затем вспомнил обо мне. Посмеиваясь над моим видом, собрал огромную кучу хвороста и запалил костер на галечном островке.

— Раздевайся! — заботливо приказал он.

Вдвоем мы отжали воду из моих доспехов и развесили их у костра на палках. Потом я стал извиваться у жаркого огня, поочередно подставляя бока прыгучему пламени, а он подвесил котелок, чтобы вскипятить чай, и принялся разогревать банку с колбасным фаршем.

— На пользу нам пойдет твоя таежная купель,— сказал Геннадий с широченной улыбкой.— Это надо же — прямо на разведочной линии искупаться.

— Думаешь, добрая примета для нас? — спросил я, поклацывая зубами.

— Теперь завезем прямо сюда на линию буровые станки, построим зимовье, обживем ручей, план начнем сразу по запасам выдавать, премии ежеквартально получать...

— Почему же не стал обрабатывать золото тот, кто начинал?

— Видно, содержание было по тем временам низковатое. Тогда хозяйчики, старатели, да и концессии тоже выбирали жирные куски. А бедные участки заваливались, бросались.

— Понимаю. Коммуникации подтягиваются, и запасы вроде как увеличиваются,— подтвердил я.

— Драги становятся все мощнее! — взмахом руки изобразил Геннадий.

— Я еще не видел драгу,— сказал я, выплясывая у костра.

— Покажу... Сходим к брату. Он у нас важный, как боцман. Сама драга — прямо эсминец. Ночью подплываешь — электрический остров в тайге.

— Ты служил на флоте?

— На Тихоокеанском. На подводной лодке.

Наш разговор приобретал тот доверительный тон, который рождается у мужчин после удачного дела. Пусть открытие наше и не ахти какое, но начало положено. Это как в рыбалке — стоит только поймать первую рыбу, и пойдешь таскать одну за одной. Или как в спорте — возьмешь вес, высоту, ворота и запомнишь момент удачи, там уж пойдет «кладка», как говорят бильярдисты. И в такой фартовый момент начинается мужская солидарность, хочется о своем напарнике знать как можно больше. Немногословный Геннадий тоже размяк после нашей находки, раскраснелся у костра, разоткровенничался. И было ему что поведать мне, новичку в большой жизни. Я после школы сразу пришел в институт. Пять лет прокорпел над учебниками, даже в армии не служил. И сейчас бросился в расспросы с любопытством мальчишки-допризывника.

— Страшно под водой?

— Привыкаешь.

— Укачивает, наверное, Ген?

— Смотря на какой глубине. Если близко от поверхности да в шторм... может.

— А я и маленькой качки не выношу. Меня на Байкале укачивает.

— В тайге закалишься,— заметил он, предложив выпить чаю.

Мы уселись вокруг большущего гранитного валуна на маленьких кварцевых. Ножом накалывали колбасный фарш, прикладывали к хлебу и запивали бутерброды вкуснейшим сладким чаем.

— Ну и чай,— сказал я,— деготь.

— В тайге так и пьют,— объяснил мой напарник.— Сердце сильнее разгоняет кровь. И не замерзнешь, особенно если добавить каплю спирта.

— Я и так разогрелся, аж уши пылают.

— Тогда пойдем, до вечера нам надо успеть сплыть до Большого Балаганаха. А там до Чертовой Ложки, потом еще Березовый... В общем, до снега работы хватит.

Я натянул одежду, по которой полз парок. Сапоги раскисли и не терли больше ног.

Мы пошли к устью прямо по воде, холодящей ноги через сапоги, носки и портянки. Банка из-под фарша плыла некоторое время впереди нас, разбрасывая по сторонам уже красноватых зайчиков. Потом банка остановилась у валуна. Под камнем темнела коричневая промоина. Я увидел, как течение буторило в ней желтые песчинки.

Геннадий вдруг остановился и замер. На широком лбу появилась морщинка, глаза настороженно прищурились.

— Заездок! — сказал он загадочное слово и быстро захлюпал вниз, не обходя камней и промоин.

За ним в брызгах воды скакала радуга.

Теперь и я услышал шум воды, какой бывает на порогах. За ближним мыском, укрытым темным ельником, в узком месте речка была перегорожена валунами и добротным плетнем. Посредине был оставлен проход. Здесь вода сильной струей бежала по деревянному желобу. Струя падала в объемистую морду, сплетенную из гибкого красноватого лозняка.

Геннадий поднял морду — там белело два хариуска. Напарник вынул пробку и выбросил рыбешек в воду. Хариуски понеслись вниз, ударяясь о камни. Они были омертвелые.

— Крупных хищников научились отгонять,— раздумчиво сказал Геннадий,— а вот мелкие еще остались... Этим заездком возьмет этот рыбачок весь косяк, когда основной хариус начнет спускаться. Запретный лов. А чуть залом — вся рыба вмерзает в лед. Сколько случаев было, когда эти хмыри не могут разбить свой заездок, или не успевают к заморозку, или запьют...

— Что же делать? — растерянно спросил я.

— А вот что! — Он взял в руки желоб и разбил его на щепки о валун. Потом стал раскатывать плотину.— Не спускать таким! Не отступать! Раскатывать их по бревнышку!

— Нас же это с тобой не касается, Ген,— пробормотал я еще растеряннее.

— Или помогай, или не стой на дороге, товарищ интеллигент,— ответил он едко, напрягая медные руки.

Еще в самом деле подумает, что трушу. Конечно, недаром говорят, что в тайге за такие дела пулю схлопотать очень просто. «Ну, нет, не нам бояться его, браконьера, а ему — нас!» — заключил я, бросаясь к заездку, и подпер плечом огромный валун. Вдвоем мы и вывернули гранитную глыбу из плотины.

— Добро,— проговорил Геннадий с полным выдохом.— Крепко сбит заездочек. Опыт большой, видно, в этом деле у рыбачка. Кто же это может быть? Со Светлого, или с Перевоза, или с ЛЭП?

— Есть же и здесь служба по борьбе с такими,— осторожно вступился я.— Мы в Иркутске на общественных началах даже бригаду организовали. Я сам участвовал в нескольких комсомольских рейдах. Задержали немало шантрапы.

— Лесничий наш — парень слабохарактерный,— мрачно ответил Геннадий.— Вот и получается, что браконьеры свирепствуют в нашей тайге. Кабаргу бьют и зверя когда попало, хариуса в речках почти не осталось.— Он швырнул в воду последние прутья плетня.— Ну, пошли... А то я чувствую себя в два раза злее, чем до находки, до тех штаг. Попался бы он мне сейчас!..

«Хлюп-шлеп-чавк!» — отозвалось русло речки под нашими сапогами.

И вот мы снова в своей лодчонке. Теперь спуск вниз по течению. Со всеми удобствами. Настелили в носовой части лугового сена с листочками и по очереди отдыхаем.

Жуя мерцала осенним праздничным блеском. Река казалась бы унылой, не будь золотой оправы берегов. Это лиственница дает такой ярко-золотистый цвет. Роскошное убранство. Это символ края золотых россыпей, под которыми на глубине затаились нетронутые жилы.

Запах зеленого сена и всплеск весла усыпили меня. И во сне мне мерещилась дорога по гольцам, посыпанная золотым песком.

А проснулся я оттого, что лодка стояла на месте. Были уже сумерки, но я рассмотрел каменную фигуру Евстропова на корме. Двойное весло лежало у него на коленях, и черные капли воды срывались с весла в реку. Он думал о чем-то, и крепко.

— Тезка,— окликнул я его.

Он улыбнулся и сказал виновато:

— Задумался, вот и сел на мель.

— Наверное, о той, что провожала тебя утром...

— Нет, об отце,— ответил Геннадий.— Здесь он утонул, в этом месте.

У меня все мысли в голове застопорились, словно рыбный косяк перед заломом на речке.

— Как же... здесь мелко и... острова...

— Была большая вода,— сказал Геннадий.— Они везли на моторчонке генератор для драги, здесь наткнулись на завал и перевернулись.

Черные капли звонко бились о непроницаемую поверхность реки.

— Давай мне весло, тезка,— наконец сказал я.— Ложись отдохни, прикинь следующий маршрут.

Он перешел на мое место, а я спрыгнул в воду и столкнул лодку с мели.

Я греб неумело, но сильно. Лодка бесшумно обгоняла течение. Мне нравилось ощущать себя кормчим и то, что мне доверил весло Геннадий Евстропов. Он принял меня на свою дорогу, которую скромно торил навстречу большим магистралям, начинавшимся где-то за витимскими, байкальскими, ленскими гольцами...

Это было то время, когда пошли на убыль игрушечные, маложизненные мысли о расчете и о тематической экспедиции, где был бы у меня отдельный стол, микроскоп и важный ученый вид. Я знаю это твердо сейчас, когда прошло много лет с того самого поиска. Позже по многим нашим маршрутам пошли драги — таежные золотодобывающие фабрики-крейсеры. Геннадий Евстропов и по сей день на своем разведочном посту, готовит новые полигоны под золотодобычу. А что касается меня, то свет золотых берегов таежных рек до сих пор отражается в моей душе. И когда встал вопрос на семейном совете, куда пойти учиться моему сыну Максиму, я посоветовал: «На геологический факультет!» А пришла пора практик, сын взял направление на Север, на ленские берега, уже дальше тех мест, где ступил на свои первые маршрутные тропы отец.

С каким трепетом и волнением я читаю его письма и вижу в них себя, будто сам сижу у костра, а рядом — Геннадий Евстропов.

«...Здравствуйте, дорогие мои,— писал сын.— Не надеялся я, что мне представится возможность послать вам письмо из нашей ленской таежной глуши: мы все время перебираемся дальше от нашей базы. Но вот «повезло» — начальник партии Марков Владимир Вавилович вынужден отправиться на несколько дней в Киренск по неотложным делам, он и унесет, потом увезет наши письма.

Сейчас, по прошествии нескольких недель, можно с уверенностью написать: живем мы дружно, как бы одной семьей, помогаем друг другу, когда нужно. Геологическая стезя связана с очень большими напряжениями всех сил, тому, кто ленится, ничего не умеет делать, в поле не место. Я сам раньше думал, что мне удастся запросто включиться в работу партии — были ведь учебные практики. Теперь я понял: геология — очень непростое дело. И вот я научился валить топором деревья, пилить и колоть дрова, рыть шурфы, таскать по тайге тяжелые грузы, завьючивать лошадей... Даже растапливать печь, оказывается, непросто.

В маршруты ходим, постепенно наращивая расстояния, продвигаясь все дальше на север. Мы сейчас стоим на реке Демьянке, рядом речки Рыбная и Горелая. Рыбачим на Рыбной — там в изобилии ленки и хариусы... В первых маршрутах мне пришлось довольно тяжело — растирал ноги в кровь новыми сапогами. А еще проклятые дожди... Не было такого, чтобы мы не возвращались на табор мокрые. Даже спецуха из брезента не помогает. Без мелких потерь, конечно, не обходилось. Когда в один из привалов я сушился у костра, случилась беда — затлел рукав моей куртки. Пришлось отрезать бахрому и нарастить рукав из куска брезента, правда, другого цвета. Рукав, по общему мнению, вышел недурной, может, даже модный.

Хожу я в маршруты с начальником Славой Гилевым — он несколько лет назад закончил наш университет. Общение с таким толковым геологом дает мне много в смысле практических навыков. Кое-чему приходится учиться и у наших рабочих. Они все умелые, шустрые и расторопные ребята, хотя сюда приехали не без того, чтобы заработать деньжонок...»

Это сыновнее письмо, как говорится, позвало меня снова в дорогу. Пока собирался, приехал с Севера, со строительства БАМа, мой товарищ — мостостроитель Игорь Румянцев. С его сухощавой, ладной, уверенной фигурой в квартиру ворвался запах таежных снегов, давленой хвои и солярки. Игорь высыпал мне на стол горсть значков, изготовленных в честь строительства всех тоннелей магистрали. Перед моим взором замелькали названия: «Кодарский», «Байкальский», «Северомуйский», «Мысовой», «Нагорный»... А мой монтажник, не дав мне опомниться от радужного мелькания, объявил:

— Ну, милой, пляши! В твою Дальнюю Тайгу скоро, наверное, начнем ответвлять дорогу.

— Да это же... это через такие кручи?! — ахнул я.

— Теперь справимся,— заверил он,— опыт поднакопили.

— Тогда я прибуду в свои гольцы по новой дороге! — воскликнул я и, зажмурившись, вспомнил о первых своих тропах в Дальней Тайге и пусть поседевшего теперь, но с открытой улыбкой и крепким рукопожатием Геннадия Александровича Евстропова.