Эхо таежного дерева

Деревня Песчаное — «место нарядное» так говорят старожилы Пудоги. И в самом деле на просторном угоре, с которого хорошо видны дали Онежского озера и прибрежные острова, лежит эта старинная деревня. Издали видно ее высвеченную солнцем, с борта теплохода «Днепро Буг» прозванного здесь «челноком». Он идет по заливу неспешным зигзагом приставая то к заонежской деревне то к пудожской. Берега на пудожской стороне каменистые и песчаные иззелена прозрачная вода у берегов недостает и до коленей возле длинных пляжей, на которых лоси оставили свои следы.

 

 

В окрестностях Песчаного в озеро впадают тихие рыбные ручьи.

На тяжелой, густо высмоленной лодке с вздернутым носом — кижанке поближе к маленьким заливчикам, берега которых густо поросли камышом и трестой, пробирались мы с Григорием Ефимовичем Сумкиным к заветному, ведомому лишь ему месту, где хорошо ловились лещи Ефимыч, по его выражению, места эти «исходил, исползал и исплавал».

Родом Ефимыч из Великой Губы. Жил в Космозере, одно время в Песчаном, а сейчас перебрался в Петрозаводск. На мой вопрос, хорошо ли ему там живется, сказал:
— По дереву тоскую. Дерева мало в жилье Камень да железо в квартире — не лежит к ним душа. Даже красоты на стенах висят из меди, а не из дерева резанные.

Мы насадили червяков на крючки, забросили удочки и стали ждать. К озерной глади ластилась вечерняя заря, нежные желтые блики вздрагивали на еле уловимо вздыхающей воде. Отражения черно зеленых елей, острыми клиньями опрокинутые в озеро, слабо колебались. Над темной лесистой полосой Заонежья проступала белая рябая луна.
— Нет у человека крепче друга, чем дерево,— вполголоса сказал Ефимыч, глядя на берег, где сплошняком стояли дремотные ели. — Все в дереве заключено и кров человека, под которым жизнь протекает, и огонь, который согревает, и ложе, на котором почивает, и лодка, на которой он по великому озеру плавает. А из чего он образы равные вырезает? Тоже из дерева. Там резное полотенце с крыши свисает, там гульбище с хитроумными столбиками. А еще, скажу я тебе, из дерева таких чудес можно понаделать.

Он замолчал, будто сомневаясь, стоит ли мне говорить о дальнейшем, что тревожило его и побуждало к разговор. Я не торопил его. Мир, окружающий нас, синий и зеленый мир, обволакивал сердце тихим несуетным волнением и успокоительной радостью. В такие ми нуты когда ни один звук не раздается в озерном безмолвии, хочется говорить о сокровенном, о том, что в спешке повседневной жизни забывается или скользит мимо сердца. Однако надумал-таки Ефимыч рассказать мне о своей.

— У отца моего на повети всегда cушилось дерево — кокоры для лодок, еловый и сосновый тес, береза для топорищ и разного инструмента. Как то отец сделал большой ларец, а крышку резьбой украсил. Я мальцом тогда был, увидел говорю: «Вот диво-то!» Отец засмеялся: «Коли хочешь настоящее диво увидеть, поди-ко к Степану Ивановичу Синявину. Скажи: «Дядя Степа, не надо ли тебе в чем подсобить?..» В избу как зайдешь, дак сразу и увидишь деревянные штуковины».

Изба у Синявина была двужирная, просторная. Во дворе под навесом верстак стоял. По летнему времени хозяин работал тут, а не в доме мужик был крепкий, светлобородый, рубаха холщовая, белая, на вороту распахнутая. Возле верстака ворох белых стружек.

Пришел я с соседским парнишкой Васькой. Смотрим мы, как мастер работает, и рты разинули. Вот мастер решил передохнуть, рукавом пот со лба отер. Я и спрашиваю:
— Не подсобить ли тебе, дядя Степан?

Он посмотрел на нас, в бороду улыбнулся.
— Принеси-ка мне из сеней ковшик воды.

Притащили мы ковш с прохладной озерной водой. Мастер попил, сел на чурбак по вихрам нас потрепал:
— Подрастете маленько, приходите ко мне в ученье. Научу вас делать стулья, столы, шкафы да комоды. Мастерами будете.

Так вот и познакомился я с одним из наилучших заонежских мастеров. На всю жизнь запомнилась мне та встреча — зеленый двор и груда белых пахучих стружек. И мастер — белобородый, могучий, весь в силе и радости. Мы глядели на него снизу вверх, как на богатыря сказочного, щурясь, уж очень хорошо, ладно смотрелся он на фоне синего неба, и солнце стояло где-то за его головой
— А кто тебя мастерству обучил, дядя Степан? — спрашиваем.

Он смеется.
— Медведь по имени Михаил, по отчеству — сын Потаповю. — И байку завел, я его байку хорошо помню. — Мой отец, говорит, тоже столярным ремеслом промышлял. И вот летом как раз из этой кладовки столярный инструмент был украден. Отец посмотрел на сломанную дверь, головой покачал, говорит: «А вор-то — медведь. Вот вражина, без инструменту меня оставил. Не идти же к нему в лес. Задерет ишшо…» А было мне тогда двенадцать лет. Умишка мало было принакоплено. Как же, думаю, жить то будем, коли инструмент у отца украден?

И пошел я в лес. Тропка знакомая, можжевеловые кусты стоят по сторонам, большие камни валуны, дождями обмытые, ветрами обдутые, стоят. Иду я, и не страшно мне вроде Дальше мхи пошли, ели темные, высокие, лапы еловые все небо закрыли. Свечерело. Тут я испугался и закричал:
— Михаил, сын Потапов, где ты?

А из чащобы мне и отвечают:
— Тут я, тут. Верно идешь, чадушко. Подхожу, гляжу — низкий дом, из крупных сосновых бревен сложенный. Вот окно, рамы в нем нету, а из окна медвежья голова торчит. Лапой хозяин меня манит и говорит:
— Заходи, парень, не бойся.

Вот захожу я в избу. Батюшки! В избе три верстака, инструменту всякого погибель. И заготовки разные
— Вот видишь,— говорит медведь,— бочата. Сам я их сделал. Эти под грибы, солить на зиму буду. Эти под ягоды. Клюкву, морошку сюда класть буду.
— Хорошо ты работать можешь, Михаил Потыпыч,— говорю.

Он сел на чурбак, вздыхает:
— Все бы хорошо, одного не могу — резьбу на дерево наводить. Когти, они, вишь, не пальцы, нету от них большой тонкости в работе.

Я спрашиваю:
— Откуда у тебя, Михаил Потапыч, эдакое умение? Сроду не слыхал, чтобы медведи столярным делом занимались, не в обиду тебе будь сказано.

Завздыхал медведь, носом засопел:
— Вишь ли, парень, был я когда-то хорошим мастером. Таким хорошим, что слава обо мне шла великая. И никто не мог делать работы такой тонкости, какие я умел. Мебель украшал я искусными узорами, шпоны деревянные разными красками красил. Бывало, и не поймешь то ли это стенка буфета, то ли картина неописуемой красоты.

Многие мужики смышленых своих мальчонок в ученье мне предлагали. А я не брал. Нехорошую гордость возымел чтобы в мастерстве этом никто меня не превзошел и чтобы осталась обо мне слава как о непревзойденном мастере.

Иду я как-то по лесу. А навстречу мне — страшной, косматой — лесовик! Я струхнул маленько, однако виду не подал.
— Здравствуй, мастер Михайло,— говорит лесовик и руку мне протягивает — коряжину сосновую.
— Здравствуй, батюшко лесовик,— отвечаю я и за эту самую лапу с ним здороваюсь.
— Ты чего же это, мастер Михаил,— спрашивает лесовик,— учеников то к себе не берешь?
— А уж это дело моею. Хочу — беру, а хочу — нет.
— Не согласен,— говорит лесовик — Это дело не только твое. Помрешь ты, и оборвется ниточка твоего таланта, и людям не будет от него никакого проку. А талант пресекать нельзя. Смотри, мастер Михайло, коли ученика не возьмешь, осерчает на тебя сила лесная.
— А мне лесная сила без надобности,— говорю я и эдак смело иду себе вперед, с лесовиком не попрощавшись.

Иду, иду, вдруг вроде бы ногам в лаптях неудобно стало, несподручно как-то. Сел на траву, разул лапти. Батюшки! Вместо ног-то у меня медвежьи лапы. И в минуту другую весь я шерстью оброс. Вот как меня сила лесная за пустую гордыню наказала! С той поры я живу в лесу. А вот коли заведется у меня ученик, снова в чело века я обращусь и прежним мастером стану.
— Дак заведи себе ученика-то,— говорю.
— Как его заведешь? Чуть парнишка меня завидит, тут и бежать. А коли я еще голосом человеческим заговорю, дак он с перепугу-то мимо родной деревни пробежит.

Так вот и стал я медвежьим учеником. Неделю у него проработал и так-то скоро столярному делу научился. И ушел домой.

А еще через неделю пришел в нашу деревню мастер. Пожилой, бородатый, веселый такой. Говорит, хожу, карельскую березу ищу. А мне все эдак лукаво да ласково подмигивает. Я и думаю — наверное, тот самый мастер, который медведем был.

Так вот, ребятушки, сказка, она, конечно, выдумка. Да только выдумка с большим смыслом. С наукой житейской. Талант человека не только ему принадлежит. И кто талант свой ценит, распространять его должон. Так что, коли выучитесь да станете мастерами, не храните его, как серебро в подголовной шкатулке. Учите молодых расторопных.

Ефимыч помолчал немного, глядя, как тихий отсвет зари широкой золотистой полосой ложится на гладь озера, вздохнул.
— Годы человеческие что кони ретивые. Быстро мчатся. Глаза закрою — будто вовсе недавно детство мое чистоглазое в этих вот родимых краях на одной ножке скакало. А теперь я дед матерый... После встречи-то с мастером Синявиным у меня большая охота была резьбой да столярным делом заняться. А отец у меня нравом был крут. «Ты,— говорит,— хорошее дерево испортишь, рано тебе». Инструмент в руки не давал. Выпросил я тогда у нашего великогубского сапожника ножик с острым концом. И начал резные узоры наводить где только мог. На бревнах, на корыте, из которого куры корм клевали. Однажды осмелел, на двери вырезал «солнечный цветок» — круг с розетками. Тут отец появился, хвать меня за ухо. «Нос у тебя не дорос, чтобы на таком серьезном деле, как изба, резьбу резать. Сперва вырасти, мастером стань, а потом уж с острым железом к избе подходи». Побежал я весь в слезах к мамке утешения искать. Она меня приласкала, потом шепотом говорит: «На чердаке старая прялка валяется, вот ты ее и разукрась. Только чтоб отец не знал». Я так и сделал. Потом как-то мамка взялась прясть с этой прялицей. Отец покосился: «Кто это такие узоры навел?» А мамка говорит: «Да ты небось подарил мне, когда невестушкой была. Знать, любовь такая была великая, что узоры-то до сих пор свежие да молодые, будто вчера резал». — «Хорошо шутишь, матушка,— говорит отец.— Да я уж помню, что и узоры я не те резал, да и сгорела прялка-то в тот год, когда от молнии великий пожар был на деревне». — «А все равно без нашей любови не появились бы вот эти узоры красивые». Отец на меня покосился и более ничего не сказал. А потом сам сходил к мастеру Синявину, попросил, чтобы он меня в ученье взял.

А со временем приключилась с моим учителем такая история.

...Как-то в Питере задумали построить большую парусную яхту для великого князя Сергея Романова. Собрали для того девяносто девять мастеров. Дерева навезли всякого — и черного и красного, да еще ореха, дуба, бука. Едва только начали строить, великий князь заинтересовался, сколько народу трудится. Распорядитель работ ответил, что девяносто девять. «Безобразие, непорядок,— говорит великий князь.— Почему девяносто девять, а не сто? Немедленно найти еще одного мастера!» Побежали искать Синявина. Он как раз в краснодеревной питерской мастерской работал, на мебель узоры да орнаменты наводил. «Хороший ли ты мастер? — спрашивает распорядитель работ.— Не водится ли у тебя какой-нибудь диковинной штуки, тобой сработанной?» Тут Синявин достает из кармана цепочку, вырезанную из дерева. В цепочке двадцать колец. Распорядитель посмотрел, колечками побрякал. «Как соединял кольца-то? Вроде следов-то и не видать».— «И не увидишь,— отвечает Синявин.— Цепочка-то из единого куска дерева вырезана».— «Да ну?— удивился распорядитель.— А из какого дерева? Вроде бы непонятно: то ли дерево, то ли камень. Будто коричневый малахит»,— «Ну можно деревянным малахитом звать, а можно и карельской березой, потому как необыкновенное это дерево только в карельских краях растет».— «Ладно,— говорит распорядитель,— годишься ты в мастера. Собирай котомку, поедешь со мной на место одной сурьезной работы».

Вот трудятся сто добрых российских мастеров. Вот яхта уже готовая, надо только внутреннюю отделку произвести и корабельную мебель сработать. Тут мастерство Синявина и сгодилось. Все признали, что лучше его никто не может это дело сделать, и все работали по его указу.

Вот закончили мастера работу. Прибегает распорядитель, весь запыхался.
— Сам великий князь приехал! Велит всех собрать.

Всех мастеров в ряд поставил распорядитель на берегу. Мужики пятернями волосы причесали, ждут, что же дальше будет. То ли великий князь работу принимать будет, то ли за усердие наградит.

А великий князь сошел с белого баркаса, к мужикам подошел и говорит:
— Все собрались? Очень хорошо. Вина привезли много. Пусть мужички еще немного поработают.

Оказалось, что великий князь с приятелями приехал сюда, чтобы на новой яхте большую попойку устроить. А на отделку яхты и взглянуть не пожелал. Погнали мужиков ящики с вином таскать. Обидно им было. Всю душу они в эту тонкую работу вложили, а трудов их праведных никто и заметить не пожелал.

Таскают мужики ящики, а Синявин сел на камень и сидит. Распорядитель подскакивает:
— Чего расселся, дура?

А Синявин в ответ:
— Я нанимался тонкое ремесло свое в пользу употребить, а не затем, чтобы ящики с винищем таскать.

А распорядитель ему:
— Ну смотри, Синявин. Гордость — она большим господам сподручна. А вашему брату за горделивость-то мало плотят.

А один из мастеров был старенький. Рука у него побаливала. Вот он с карбаса ящик-то снес, а до яхты донести не может. На берег поставил и сел, руку потирает. Тут распорядитель на него налетает как петух.
— Что сел как пень?
— Рука болит вот, сил нету ящик-то ташшить.
— Ништо, сичас поташшишь.

Размахнулся распорядитель — бац старику в ухо. Тот так и пал на землю. Распорядитель нагнулся, чтобы еще старику наподдать, и чувствует вдруг, как чья-то рука крепко за ухо его взяла. А это Степан Иванович.
— Ну-ко,— говорит,— не выпрямляйся. Коли выпрямишься, в воду макну.

Взял Степан Иванович ящик с вином, поставил на спину распорядителю и говорит:
— Тащи. Да не урони смотри!

На другой день выгнали Синявина с работы и заплатили за отделку яхты в три раза меньше, чем другим мужикам. С тем он и вернулся в свое Заонежье.

Сколько-то времени прошло, приходит из Питера депеша Степану Ивановичу. Оказалось, что после попойки, глаза продрав, великий князь увидел на стене каюты искусные узоры. Тонкой работы мозаичные цветы были врезаны в черное дерево. Пожелал узнать, кем эти диковинные цветы сделаны.

А депеша такая была. Мол, для великого князя новая яхта строится и называться будет «Африка». И что надобен, мол, он и что будет ему плата особая, великая.

А Синявин человек грамотный был и письмо такое написал: человек он вольный, а потому заставить его ехать в Питер никто не может. А звание и достоинство мастера он весьма чтит и уважает. И видеть не может, как мастеров заставляют ящики с вином таскать да еще и в ухо бьют...

Сказывают, жил в Заонежье, в Шуньге, еще один большой мастер. Семеном Крапивиным звали. С ним такая история вышла. Как-то на ярмарке увидел он часы-луковицу: приказчик в подпитии часами хвастался, крышку открывал. Крапивин долго разглядывал, как там крохотные зубчатые колесики крутятся и пружиночка вздрагивает.

Как-то пришел к Крапивину сосед, удивился:
— Это что за мелкость ты из дерева вырезываешь?
— Часы сделать хочу.
— Часы? Из дерева?
— Ну да. Корпус будет из капа. Кап — он ведь такой материал, что не хуже металла. Он не трескается, не портится, не разбухает от сырости и не коробится в жару. Это мы как слепые мимо такого чудо-материала проходим. А из него надо дивы дивные делать, чтоб весь мир удивился.
— Ну, Крапивин, немало и я из дерева всяких штук вырезал, но деревянных часов не только не видывал, но и не слыхивал. Много ли времени понадобится, чтоб такие часы сделать?
— А хоть десять лет. А хоть и вся жизнь.
— Ну коли так, успеха тебе желаю. Трудись, удивляй мир. Из каких пород дерева механизм-то часовой сделать хочешь?
— Ну корпус часов да футляр — это из капа. Для механизма и циферблата пальмовое дерево достану. Стрелки из жимолости сделаю.
— Ну а пружину из чего? Нешто деревянная пружина металлическую заменит?
— Попробую бамбук.

— Так ведь и бамбук — дерево. Хватит ли упругости?
— Попытка не пытка. Авось получится.
— Однако смел ты. Неужто механике обучен?
— Да- нет, я и грамоты-то не знаю. Принялся мастер за свои труды.

Несколько лет работал. Трудился, трудился, а часы его деревянные никак не желают ходить. Весь огород у него лебедой зарос, а поле — ольшаником. Пошла про мастера худая слава по всему Заонежью.

А лебеда на огороде у Крапивина хорошая уродилась. Стеной стоит. Про бурьян и говорить нечего — в человеческий рост вымахал. Подойдет баба к пряслу, глянет под ладонь на крапивинский огород, головой покачает:
— Не хозяин...

За красивым да редким деревом ездил Крапивин в Петрозаводск, в столярное краснодеревное заведение. Все узнавал, какое дерево хозяин купил да привез. Потому что для механизма часового приходилось ему разное дерево пробовать.

Как-то приехал Крапивин в Петрозаводск, купил несколько кусочков — обрезков хорошего дерева, а у столярного заведения пристав стоит, его дожидается,
— К большому начальнику тебя, Крапивин, велено отвести.

Ну Крапивин приосанился,— вот, думает, какая слава обо мне идет, даже большому начальнику обо мне известно.

А большой начальник на него сгремел:
— Ты что, Крапивин, на устои посягаешь? Часы носит только благородная публика. А ты, небритая морда, тоже часов захотел? Твое дело рыбу ловить, поле пахать, в огороде ковыряться. Устроим тебе маленькую отсидку, а потом возвращайся, хозяйство в порядок приводи, и чтоб никаких там часов!

И отвели Крапивина в больницу для умалишенных. Тихих помешанных, которые слушались, заставляли вкалывать. Ну и Крапивин приспособился в столярной мастерской работать. Свои кусочки-то деревянные он туда за пазухой принес. Норму по табуреткам выполнит, берется за свою часовую работу.

Спросит, бывало, у него надзиратель:
— Ты что это, Крапивин, строишь?
А он отвечает простодушно:
— Часы.

Ну, тут уж все с хохоту покатываются. Все довольны. На то он и сумасшедший, чтобы чудить.

Вот сделал Крапивин свои часы. Дело осталось за малым. Пружинку сделать, чтобы ход был. Вместе с обрезками дерева купил он в тот раз и кусочки бамбука. Один из надзирателей наводил порядок, да и бросил все эти обрезки в печку, в огонь. Тут Крапивин закричал не своим голосом да голыми руками, прямо в огонь и полез. Сильно руки обжег, слезы из глаз, но спас свои кусочки драгоценные. Попросил у надзирателей тряпицу пальцы замотать, а те смеются:
— Коли ты сдвинутый, так зачем тебе заматываться? В печку-то сам полез, никто тебя не толкал.

Долго у Крапивина руки болели. Деревянные кусочки он прятал под мышкой, с ними и спал. Как-то пришел снова в столярную мастерскую, достал кусочек бамбука, смотрит, а одна тонкая полосочка отщепилась и от огня-то съежилась, свернулась, будто пружинка. Крапивин осторожненько ее отрезал, подправил, вставил на место. Хотел было завести часы свои, да раздумал. Сердце бьется, вот-вот из груди выскочит.

Ночью, когда все уснули, Крапивин под одеялом тихонько завел свои часы. Поднес к уху, дыхание затаил... И услышал, как в часах тихонечко, ласково тикает: тики-так, тики-так... И заплакал Крапивин... Потом поцеловал свои часы, положил возле себя на подушку и всю ночь напролет слушал, как они тикают.

Прошла неделя, пристав приходит:
— Ну, Семен Крапивин, ума набрался? Осознал?
— Осознал,— говорит Крапивин.
— Тогда собирайся, велено тебя выпустить. И приказано, чтобы ты хозяйство в порядок привел и чтобы всякой чертовщиной не занимался.

Сказывали, что с дальних концов Заонежья приезжали к мастеру, чтобы глянуть на его деревянное диво. Иные немалые деньги сулили — не продал Крапивин свое детище. Ни копейки за свои труды не заработал. Так вот человек устроен — не копейка единая движет его помыслами.
— А как вы мастером стали? — спросил я у Ефимыча.— Небось и у вас немало интересного было на веку.
— Да как сказать... Выучился я, столярничал. Потом война пришла, из Заонежья на эти годы я уехал. На фронт не попал по причине неважного здоровья, хромой был. Жил на пудожском берегу, работал на Шальском лесозаводе. А в свободное время портсигары делал, инкрустацией украшал и посылал на фронт бойцам. Брат у меня младший был, Саша. Сразило его пулеметной очередью с самолета. Очень я это дело переживал. После того сделал портсигар, украсил его узорами и на крышке инкрустацией одно слово выложил: «Саша». И письмо написал бойцам. Так, мол, и так, передайте мой портсигар бойцу, которого зовут Сашей. И пусть, мол, он за брата моего врагам отомстит. Нашли такого бойца. Он письмо мне написал. За портсигар благодарит, пишет, что очень красивый, и еще пишет, что за моего Сашу он расплатится с врагом сполна. Через всю войну тот боец прошел и писал мне то и дело. И я его пригласил к себе в гости, когда кончится война. Война кончилась. И вот приезжает Саша ко мне в гости. Только боец-то этот был, оказывается, девушкой. Снайпером. И так уж вышло, что мы понравились друг другу, да и осталась она в наших заонежских краях насовсем.
— Ну а с Синявиным что вышло? — перебил я Ефимыча.— Как его дальнейшая жизнь сложилась?
— А что с Синявиным? — вздохнул мой собеседник.— Прошли годы, революция отшумела. Скинули с трудовых шей великих князей да распорядителей. Великий князь, сказывали, за границу сиганул. А с распорядителем судьба обошлась по-своему. Приехал он жить в Петрозаводск, стал и в Великую Губу наезжать. Когда Синявин распорядителя за ухо брал, были они еще оба молодые. А нынь пожилые оба, бороды долгие, морщины на лицах. Ну, Синявин его и не узнал. А было у бывшего распорядителя такое дело: ездил он по разным деревням и скупал у мастеров поделки из дерева: портсигары, шкатулки, рамки резные. Не для себя скупал, конечно, а работа у него была такая. Все потом в казенный магазин шло, где и продавалось.

В те годы попадать в Заонежье было непросто, не в нашенские времена. Случалось, распорядитель и день, и два, и три дневал и ночевал у мастеров. Степан Иванович показал ему как-то отцову работу: портсигар из карельской березы.
— А где твой отец карельскую березу брал? — спрашивает бывший распорядитель.
— Да в окрестных лесах, сказывал.
— Врал небось. Нету в здешних лесах карельской березы.
— Кто знает про карельскую березу, тот помалкивает. Она ведь дорогая. Ее можно срубить под корень, на чурки разделать, а потом за хорошие деньги продать. Мастера заонежские часто пользовались карельской березой. Да только сказывали, что она, мол, привозная. Опасались, что лихие люди нагрянут в леса да повырубят. Вот мастера-то и передавали по наследству от отца к сыну заветные места, где карельская береза росла. А сейчас отошло старое время. Сейчас секреты с карельской березой можно и обнародовать.
— Да нету карельской березы в здешних краях,— подзуживает хитрец.— Могу на спор пойти.
— А чего ж тут спорить? — говорит мастер.— Я тебе и так показать могу.

Повел его в лес. Долго ходили, не одну ночь в лесу ночевали. И показал ему мастер много заветных берез. А в одном месте даже целую рощицу.
— Нешто не боишься, что я кому-нибудь проболтаюсь про твои сокровища, — говорит бывший распорядитель — А вдруг кто вырубит твои березы?
— Не вырубит,— говорит Синявин. — Я тут с другими мастерами толковал, и надумали мы артель мастеров создать. Чтоб работалось весело, дружно, а то сидим, как сычи, по своим избам.

И создал Синявин в Великой Губе артель которую так и назвал — «Карельская береза». Шесть заонежских самолучших мастеров трудились у него, и пятнадцать учеников перенимали редкостное искусство деревянных украс. Сделала артель красивую мебель, отделанную березой, для гостиницы «Северная» и для Петрозаводского Дворца пионеров. Изделия этой артели и в Москве на сельскохозяйственной выставке были представлены, и на международных выставках в Париже и Нью-Йорке. Я был среди тех пятнадцати учеников. Только вот через несколько лет, после того как артель открылась, началась война пришлось нам переехать. Всю жизнь не забуду, как Синявин на дверь избы где мастерская была, замок вешал Слезы на белую бороду капают, руки дрожат. Все верстаки весь инструмент артельный, деревянные заготовки остались. «Авось, судьба милует, ворог минует»,— сказал старый мастер на прощанье и в пояс избе той поклонился.

А вышло то не так. Вернулись мы когда в Великою Губу, изба наша артельная стоит настежь рамы выбиты, а внутри все пусто. Все унес ворог — и инструмент, и заготовки, и даже верстаки. Всю карельскую березу, которая в окрестных лесах росла повырубили и с собой увезли. Кроме как распорядителю бывшему, некому было показать незваным гостям где карельская береза растет. Да с той поры его в наших краях и не видывали.

А годы прошли, и снова выросла карельская береза на тех самых местах. И новые мастера появились.

Рассказав свои истории, Ефимыч помолчал, посмотрел на далекий заонежский берег и добавил задумчиво:
— Надо же, какое оно загадочное дерево, эта карельская береза. До сих пор никто не знает, откуда оно берется ведь семена карельской березы посадишь, а вырастает простая береза. А срубишь хоть под самый корень, непременно снова на том же месте вырастет. Говорят, что, ежели даже пенек выкорчуешь, все равно вырастет. Так вот и мастерство человеческое. Кто знает откуда в человеке талант берется? И семенами его не расплодишь. Великая тайна — талант свое дельного художества. И топором его не вырубить и корни его не выкорчевать Вот так то!