Набережная Пилигримов

Еще сверкали тусклой бронзой вздыбленные кони Аничкова моста, еще светился серебристой рябью канал Грибоедова, а воздух над Зимним уже сгустился, потемнел, холодом полыхнуло с Невы, и только я свернул у Адмиралтейства на Английскую набережную, как на Петербург обрушился потоп.

На воде, у гранитной стенки, прямо у ступенек, покачивался катерок, и двое парней спешно набрасывали тент.
— Моряки! — бросился я к ним. — Подбросьте на тот берег.

 

 

Позарез нужно! Опаздываю...

Они только покосились на меня — ишь ты, какой быстрый, нашел перевозчиков! — и продолжали затягивать узлы. Оба в пижонских гоночных каскетках, темные от загара лица, — один светлобородый и в очках, другой — с черной бородой и с индейской косичкой.

Тот, что с косичкой, ловко затянул последний узел, вытер мокрое лицо, и только тогда сказал: «Вон мост».
— Уж лучше вплавь, — огрызнулся я, — не так вымокнешь. А у меня фотоаппаратура.
— Да залезай ты под тент, — по-доброму сказал светлобородый, скользнув взглядом по прицепленной к моей куртке карточке «Пресса «КАТТИ САРК». — Давай, Коля, отвезем. Заводи.
— Так мы же Пилигрима ждем, — буркнул Коля, но сел за штурвал.
— Пилигрима мы уже два часа ждем. Пилигрим он и есть Пилигрим.

С виду катерок был неказистый, так, лодочка-казанка, но он вдруг взревел как торпедный катер, встал на дыбы, как Аничков конь, и понять невозможно, шли мы или летели, только через мгновение оказались на том берегу, прямо у памятника Крузенштерну.
— Ну, ребята, спасибо, удружили! Ничего себе у вас катерок! Как же называется это чудо?
— «Пасифик-Атлантик», — загадочно ответили они.
— А сами-то вы откуда? — уже с берега крикнул я.

И сквозь шум дождя, сквозь рев катера мне послышалось: «...с Амура...»

Теперь надо переместиться во времени и в пространстве, чтобы стало понятно, почему я так боялся опоздать.

Ровно сорок лет назад, в 1956 году, в Лондоне, на Темзе, в кают-компании старинного корабля, который служил морским клубом, собрались фанатики паруса — Уильям Гершуайт, капитан, и его друг Бернард Морган, юрист по профессии. И вот о чем они размышляли. Сохранились ли до наших дней «TALL SHIPS», большие парусные корабли? И если плавают, то в каких морях? И нельзя ли сделать так, чтобы собирались они вместе и устраивали гонки?

— Мир должен вспомнить славные времена «Чайных гонок»! — ударял рукой по столу в такт словам капитан Гершуайт. — Мы соберем всех наследников великого клипера «Катти Сарк». Мы установим правила. Мы проложим маршруты. Мы пригласим все морские страны участвовать в регате.

Идею англичан поддержали многие морские державы Европы и Соединенные Штаты Америки. Была создана Ассоциация учебных парусных судов (STA) со штаб-квартирой в Лондоне. Почетным шефом Ассоциации стал супруг английской королевы принц Филипп, герцог Эдинбургский, сам морской офицер. Сначала гонки больших парусных кораблей назывались «OPERATION SAIL» («Операция «Парус») и проводились раз в два года. Позже, когда нашелся богатый спонсор — знаменитая фирма, выпускающая виски «Катти Сарк», — слеты парусных кораблей стали проводиться каждый год, и им было присвоено название «CUTTY SARK TALL SHIP'S RACES» («Гонки больших кораблей на приз «Катти Сарк»).

Каждая парусная регата посвящается какому-либо важному событию в морской истории. Шли корабли к берегам Португалии, чтобы отметить память Генриха Мореплавателя, создателя первой в мире морской школы, пересекали Атлантический океан, чтобы пройти в Америку по пути, проложенному 500 лет назад Христофором Колумбом.

Регата «Катти Сарк» 1996 года была посвящена 300-летию Российского флота. Более ста парусников — барков, бригов, бригантин, яхт — стартовали в немецком порту Росток, и 18 июля вся армада собралась в Санкт-Петербурге. Впервые за всю историю Града Петрова к берегам Невы причалили парусники из Соединенных Штатов Америки и Мексики, из Англии и Германии, из Швеции и Голландии. Пришли яхты даже из Уругвая и Австралии.

Самым первым в истории гонок кораблем, который получил серебряную «Катти Сарк», был советский четырехмачтовый барк «Крузенштерн». Командовал тогда барком-гигантом капитан Иван Григорьевич Шнейдер. «Капитан номер один» — так стали называть его с тех пор моряки-парусники.

Вот с ним-то и договорились мы о встрече. Разве мог я опоздать?..

Все хорошо. Все хорошо, — так всегда говорит Иван Григорьевич Шнейдер при встрече. — А как же может быть иначе?

Ни годы, ни прощание с морскими просторами не изменили капитана. Строгая офицерская выправка, всегда в морской форме с колодкой орденов, невысокий, прямой, с колючими, но веселыми глазами.

Это он, капитан Шнейдер, и его друг капитан Митрофанов спасли два последних больших парусника — «Падую» и «Магдалену Виннен», которые после раздела флота побежденной фашистской Германии перешли к нам, и «ввиду невозможности использовать парусники по назначению», как было сказано в заключении военных, должны были быть разрезанными на металлолом.

Это он, капитан Шнейдер, командовал этими кораблями, сменившими свои имена на «Крузенштерн» и «Седов», когда они ходили под военно-гидрографическими флагами в секретные рейсы к берегам Кубы, в районы Северной Атлантики, кишащие подводными лодками в годы «холодной войны».

Мы сидели в уютной кают-компании барка «Седов», где собрались старые друзья Ивана Григорьевича, прошедшие с ним на парусниках не одну тысячу миль. Вспоминали походы к берегам Африки и Америки, вспоминали тех, кого уже нет... Конечно же, спорили о том, почему «Седов» уступил первое место в гонках от Ростока до Санкт-Петербурга трехмачтовому барку «Мир».

И тогда, в 1974 году, на самой первой «Операции «Парус», в которой участвовали наши корабли, барк-гигант «Крузенштерн» проиграл гонки, занял лишь четвертое место. На старте у маяка Дрогден близ Копенгагена трехмачтовый барк «Товарищ» успел занять более удобную позицию и, поставив при восьмибалльном ветре все паруса, имея почти критический крен около 40 градусов, вырвался вперед, обеспечив себе победу. Тогда «Крузенштерн» уступил в скорости — барк огромен, ему нужны океанские просторы, сильные попутные ветры, — и ему не будет равных.

Да, тогда капитан Шнейдер проиграл гонки. Но он победил в регате. Я был на борту «Крузенштерна» в той «Операции «Парус». Я видел, как в восьмибалльный шторм еще совсем неопытные курсанты поднимались на пятидесятиметровую высоту, на падающие в бездну реи, чтобы ставить тяжелые промокшие паруса. Я видел, какое напряжение скрывалось за внешним спокойствием капитана. И только теперь понимаю, — сколько седых волос прибавила ему эта серебряная «Катти Сарк».

Само присутствие в Дании, Польше, а потом в Англии и Франции барка-гиганта под красным флагом, как бы впервые вышедшего в свет, очаровательные ребята-курсанты — сильные, ловкие, дружелюбные, совсем не такие, какими их представляли на Западе, покорили и публику, и строгих адмиралов, возглавлявших парусную Ассоциацию. Все капитаны при тайном голосовании единодушно присудили самый почетный трофей регаты — серебряную «Катти Сарк» советскому барку «Крузенштерн».

Я как сейчас вижу Ивана Григорьевича Шнейдера, построившего команду «Крузенштерна» для приема его высочества принца Филиппа герцога Эдинбургского. Ослепительно белая, отутюженная, сшитая на американский манер морская форма, четкий, стремительный шаг и — всегда смеющиеся глаза. Его приглашали в гости высокие особы, ему предлагали отдохнуть на вилле или на личном пляже и президент США, и датская королева, и капитан-барон фон Штакельберг. Капитан Шнейдер благодарил, но вежливо отказывался.

Только потом, много лет спустя, Иван Григорьевич, заливаясь смехом, рассказал мне, чего он боялся.

Ничего на свете не боялся капитан. Ни тропических ураганов, ни житейских бурь. Не боялся, когда его, двенадцатилетнего парнишку, впервые взял в море отец, потомственный азовский рыбак. Без страха шел и в бой рулевой сторожевого корабля «Дежнев» Иван Шнейдер, когда в северные моря вошел фашистский крейсер «Адмирал Шеер». Иван Григорьевич рассказывал, что они даже причальные концы выбросили в воду, не надеясь вернуться. Но вернулись из боя. И не боялся капитан министерских чиновников — пускай доносят, что капитан Шнейдер общается с высокими западными особами.

Единственное, чего боялся на свете капитан Шнейдер, — оставить этим высоким особам свою визитную карточку с адресом коммуналки на улице Воинова в Ленинграде. Я был у него в комнатушке на улице Воинова и хорошо представляю, чего он боялся. Вдруг кто-то, скажем принц Филипп, герцог Эдинбургский, нанесет ответный визит капитану, будучи в Ленинграде...

Капитан не привозил из заграничных рейсов дорогих подарков. Все деньги они собирали на квартиру, чтобы выбраться из этой жуткой коммуналки. Но из всех морей, из всех стран привозил Иван Григорьевич значки и марки с изображением парусников для дочки Тани, а для сына Саши — диковинные раковины морей земного шара, в которых всегда шумит море.

И разве этого мало, чтобы в доме твоем, днем и ночью, торжественно и неслышно шумело море?..

Так же внезапно, как и начался, ливень кончился. Выглянуло солнце, позолотило купол Исаакиевского собора, окрасило Неву в синий цвет, и, кажется, даже сфинксы у Академии художеств улеглись поудобнее. И ослепительно засверкали белые корпуса парусных кораблей.

Я шел по Английской набережной и впервые за всю свою жизнь увидел, каким должен быть настоящий Санкт-Петербург. Стал абсолютно ясен замысел старых архитекторов: неподвижную красоту горизонталей особняков, домов, дворцов, гранитных набережных, мостов, широкой, и оттого плоской, Невы не спасут вертикали золотого шпиля Петропавловского собора и Адмиралтейской иглы, а выявят, усилят, подчеркнут эту застывшую линейность лишь мачты высоких кораблей, вечное движение приходящих и уходящих парусников. А серому граниту набережных, однотонным фасадам дворцов так необходимы эти черные, шитые золотом, без единой складки сидящие мундиры на стройных морских офицерах, ведущих под руку, чуть придерживая сверкающий кортик, своих дам в цветастых кружевных платьях и широкополых шляпах. Пробираясь среди людей, заполнивших набережную, которые тянулись к парусным кораблям как к магниту вечного странствия, я заметил, как важно шествует среди них плотный, крупный, с фигурой боксера-тяжеловеса и невозмутимым лицом Будды эдакий богдыхан в сопровождении своих оруженосцев. Оруженосцы были молодые веселые ребята, которые бегали туда-сюда со своими видеокамерами, а богдыхан только изредка делал указующий жест и двигался дальше точно по курсу, и люди расступались перед ним, как волны от форштевня тяжелого корабля. Это был ведущий телевизионной программы «Пилигрим», мой давнишний приятель Стас Покровский. Самое удивительное, что при всей кажущейся неторопливости, Стас очень торопился.

— Здорово, старик, — хлопнул он меня по плечу, — пошли быстрее, солнце уходит, есть свободное место в катере, снимем корабли с воды. Такого больше не будет.

И мы пошли, и оказались не где-нибудь, а у того самого гранитного причальчика, где на волнах покачивался знакомый «Пасифик-Атлантик».

Светлобородый и чернобородый с индейской косичкой сидели на гранитных ступеньках, грустные от бесконечного ожидания.
— Хо-о! — выдохнул чернобородый Коля. — Наконец-то. Пилигрим явился.
— Ага, — сказал Стае-Пилигрим, — поехали скорее, солнце уходит. Знакомься, — обернулся ко мне, — отличные мужики, я их уговорил в Питер на катере пойти. Володя Бурлаков и Коля Лысенко.
— Да мы уже знакомы, — сказал светлобородый Володя.

У кораблей, как вы понимаете, мы оказались в считанные секунды. Но потом кудрявый, черноволосый и веселый оператор Вася все время умолял Колю не гнать, потому что зрители «Пилигрима» должны хоть что-то рассмотреть на экране.
— Ага, — сказал Стас. — Это было бы хорошо. — И, облокотясь на борт катерка, неподвижной улыбкой Будды ласкал проносящиеся мимо парусные корабли.

Солнце уже садилось, потемнели корпуса кораблей, а мачты в синем небе ослепительно горели, и мы плыли словно в каком-то странном лесу. И были в том лесу изящные остроклювые птицы — «Falcon» — «Сокол», «Eagle» — «Орел» и беленький бермудский шлюп «Grif», совсем не похожий на мрачного стервятника грифа.

И покачивались на невской волне «Roald Amundsen», «Alexander Von Humboldt», «Marco Polo», «Grosshezzogin Elisabeth», «Regina Germania», — имена ушедших великих путешественников, странников, королей и королев, отданные кораблям, вдохнули и в них нечто человеческое. Впрочем, слово «корабль», как и слово «человек», слишком общее, и мало еще о чем говорит. Другое дело — фрегат, барк, бриг или корвет. Сразу ясно, что это корабли-мужчины — строгие, воинственные, стремительные. Но ведь немало и кораблей-женщин — шхуна, бригантина, баркентина, каравелла. В самом звучании этих слов как бы скрыт характер столь несхожих дам.

Шхуна, например, звучит как-то грубо. Ну что такое ш-ху-на? Для меня — это толстая тетка, торгующая на базаре рыбой. Другое дело — бригантина и баркентина. Красавицы-сестры, стройные, черноокие, тоненькие, талии перетянуты узким пояском, а ноги всегда в ожидании стремительного и пылкого аргентинского танго. А каравелла — это что-то забытое, загадочное, величественное, с кружевами и буклями, вроде таинственной пушкинской графини из «Пиковой Дамы».

Но все корабли, и мужчины, и женщины, любят себя украшать. Украшать огнями и разноцветными флагами. И на груди, под бушпритом, носить, как талисман, резную фигуру.

У мексиканского барка «Cvavtemoc» — индеец в головном уборе из перьев, у баркентины «Shabab Oman» из Омана — какой-то странник араб в чалме, и мало того, все паруса украшены красными кривыми кинжалами, у ирландской шхуны — зря я ее назвал базарной теткой, — она красавица с корзиной цветов! — так вот: ее резная фигура — Марко Поло, держащий в руках земной шар. А у американского барка «Eagle» — корабля береговой охраны — грозный золотой стремительный орел...

Так мы кружили, и кружили, и шли вдоль петербургских набережных, полных очарованием странствий.

Был вечер, мы встали у того же гранитного причальчика на Английской набережной. Стае вроде бы никуда и не уходил, но у него оказался в руках гигантский пакет с сыром, золотистой копченой салакой и замечательным питерским пивом «Балтика». Ужинали при луне, которая, как фонарь, висела на грот-мачте мексиканского барка.

— Володя, — спросил я светлобородого, — мне тогда послышалось, что вы откуда-то с Амура?
— Из Николаевска-на-Амуре.
— А катер откуда?
— Из Николаевска-на-Амуре.

Можно было обалдеть от того, что рассказали Володя и Коля. Да, они гонщики, и на катерах речного класса прошли, вернее, прогнали весь путь от Тихого океана до Атлантики. Только не по морям, а по рекам. Поэтому и сами гонки называются «Пасифик-Атлантик».

Это невозможно представить — через всю Россию, с востока на запад, по всем рекам — только по Амуру 2500 километров, потом по всем великим сибирским рекам — Лене, Енисею, Оби, — пришлось и волоком тащить катера, и сложно было перейти священное море Байкал, — в шторм угодили, потом через европейские реки в Москву-реку, а тут еще Стас их в Питер притащил.

— Да нет, мы сами Стаса уговорили в Москве прийти на катере в Питер, — сказал Володя. — Во-первых, парусники посмотреть, а потом, дело есть. Сюда на регату пришли яхты «Гранд Мистраль». Они на будущий год собираются идти в кругосветное плавание. Это будет совершенно новый принцип кругосветной гонки. Построено 16 яхт типа «Гранд Мистраль», которые будут сдавать в аренду гонщикам. Так что все яхтсмены будут на одинаковых посудинах, и все будет зависеть только от опыта и слаженности команды. Мы уже встречались с Пьером Фелманом, пятикратным кругосветным яхтенным гонщиком, автором этого проекта, и он нам много интересного рассказал об организации гонок. Ведь и мы хотим в будущем устроить международные гонки на однотипных речных катерах. А маршрут уже известен, мы прогнали его — от Николаевска-на-Амуре до какого-нибудь европейского города на берегу Атлантики.

Скорость у нашего «Пасифика» до 80 километров в час. А идти всего пятнадцать тысяч километров...

— Ага, — сказал Стас, очищая золотистую салаку, — всего пятнадцать тысяч. Мужики крепкие. Тут еще народ подойдет. Собираются на «АН-2», на «Аннушке», из Твери в Австралию лететь. Тоже ребята что надо, Серега Николаев и Юра Сукманов. Серега, тот между сосен летает. Я их в Питер на регату притащил, чтобы поснимать парусные корабли с воздуха...

— Стае, я уже обо всем договорился, — донеслось из темноты, и в катер впрыгнул человек.

В неярком свете наших фонарей мне показалось, что кто-то крутит старое черно-белое кино: гладко причесанные, чуть волнистые волосы, черная щеточка усиков и невозмутимое лицо. Ну прямо герой «Знака Зорро», только без шрама. «Зорро» пожал всем руки и представился: «Флориан». Ну конечно, Флориан. А какое еще имя может быть у такого человека?

Сначала морской летчик-истребитель, потом водолазный специалист, которого сажали в неуправляемый батискаф, закручивали на 12 болтов, и рыболовный сейнер тащил его над дном моря исследовать растения, скопления рыбных косяков, искать выбросы нефти...

— «Аннушка» готова к полету, а ребята к вам утречком подойдут, пока отсыпаются, — сказал Флориан, разглядывая что-то на луне, которая уже перебралась с грота мексиканского барка на мачту стоящего с ним борт о борт немецкого брига. — Хотел еще Федя Конюхов к вам на катер зайти, я его сейчас на «Гранд Мистраль» устраиваю. Хочет пройтись с ними вокруг Англии. Я сейчас к ним на яхту бегу. Так что к вам ненадолго. А потом еще проект есть. Федя Конюхов везде побывал, не был только в Марианской впадине. Вот с этим проектом тоже хлопот по горло. Но я уже придумал, как можно его в Марианскую впадину опустить. А с летчиками полный ажур. Завтра в одиннадцать ноль-ноль.

Флориан вытащил из пакета золотистую салаку, понюхал ее, сказал, что самая лучшая рыба в Черном море, положил салаку обратно в пакет и исчез.

Все это может показаться невероятным, выдумкой, но, забегая вперед, скажу, что назавтра, правда, не в 11-00, а часа на два позже, мы летели на «Аннушке» над Финским заливом и, снижаясь почти до воды, из открытой двери маленького самолета снимали, как корабли ставят паруса и, минуя Кронштадт, уходят в открытое море. Им снова предстояли гонки, от финского Турку до датской столицы Копенгаген. 415 морских миль. И мы покачали им крыльями — удачи вам, парусники. Но это будет завтра.

А пока был чудный петербургский вечер на катерке, качавшемся у гранитного причальчика на Английской набережной. Набережной Пилигримов, подумал я про себя.

По гранитным ступенькам застучали торопливые шаги.

— Скажите, здесь нет Станислава Леонидовича Покровского? — спросил из темноты человек.
— Залезай в катер, садись, — сказал Стас, — вот сыр, салака, пиво. Покровский — это я.
— Я Володя Снатенков из Гамбурга, — сказал, усаживаясь, паренек. — Путешествую на машине. Полгода зарабатываю деньги, а потом езжу по свету. Хотел бы вам показать свои съемки.
— Ага, — сказал Стас, — рассказывай, где был, что видел.
Стас улыбнулся пареньку и застыл с этой улыбкой, напоминая затаившегося удава, к которому сами поползут, притянутые таинственной силой, прекрасные и загадочные названия городов, пустынь, рек, озер, оазисов, горных вершин.

И под ночным петербургским небом, среди сырых запахов реки, дохнуло воздухом пустынь, и, как заклинание, зазвучали эти знойные слова: Анатолийская равнина, горячие водопады Хамамат Майн, Вади Араба, аль Фарифара, аль Бахрия, аль Карга...

А луна перебиралась с корабля на корабль, а потом и вовсе ушла на тот берег, к другим кораблям, покачаться на мачтах, небо стало светлеть, и слышно было, как о чем-то шепчутся волны у гранитных стен Невы...