«Альешка» — Большая земля

Так оно и есть: название этой части Северной Америки происходит от алеутского слова «Альешка», что значит Большая Земля. В ясные дни с мыса Дежнева — восточной оконечности Чукотки — можно увидеть ее, даже рассмотреть за гладью Берингова пролива горы и низины. И к северу и к югу она постепенно тает в далекой сизой дымке, и кажется, что вовсе нет ей конца. Что же, Аляска, самый большой в западном полушарии полуостров, и впрямь очень велика.

Запад Аляски — это полуостров Сьюард, побережье залива Нортон и Бристольского залива, дельты Юкона и Кускоквима, острова в северной части Берингова моря — Св.

 

 

Лаврентия, Св. Матвея, Нунивак. Между ними много общего. Роднят их и преобладание равнин, и то, что здесь практически нет лесов, прохладное лето и относительно теплые зимы. И все это — просоленная морскими брызгами страна туманов и ураганных ветров.

Впрочем, если быть точным, «леса», даже «национальные леса» (а в США это одна из форм охраняемых территорий), здесь есть. Например, в эскимосском поселке Коцебу, севернее Полярного круга, растет ель высотой около трех метров. Она огорожена аккуратным белым штакетником, и около нее висит объявление: «Национальный лес». Дерево являет предмет особой гордости жителей поселка и служит одной из главных его достопримечательностей как «самый маленький лес» в мире.

Падение «королевства Ломена»

На Аляске и сейчас говорят об оленеводстве, о домашних северных оленях; в Номе и Коцебу, на острове Нунивак встречаются вещественные доказательства этой отрасли хозяйства — в виде загородок-корралей, боен, наконец, пастухов, но далеко не так часто, как у нас на Чукотке, да и вообще «а Севере. Это и понятно: роль домашних оленей в экономике штата невелика. На Аляске их теперь примерно 35 тысяч — 15 стад. (На Чукотке же около полумиллиона, а всего в СССР около двух с половиной миллионов.) Однако еще не так давно о домашних северных оленях говорили на Аляске намного чаще. И тому были причины. Но начну сначала.

А началом можно считать осень 1892 года, когда на берег полуострова Сьюард, недалеко от поселка Теллер, были выгружены с баржи первые олени. Их доставили сюда с Чукотки за счет правительства Соединенных Штатов. Завозили оленей на Аляску и позже, в течение целых десяти лет, хотя общее количество переселенцев было не таким уж и большим — лишь ненамного превышало тысячу голов.

С какой целью их привезли? Девяностые годы прошлого столетия вошли в историю аляскинских эскимосов как едва ли не самые тяжелые, самые трудные: киты и моржи в море, дикие олени на суше настолько убавились в числе, что добывать их стало трудно, а то и невозможно.

Поначалу стада привозных домашних оленей составляли собственность эскимосов, а занимались местные жители этим новым для них делом под присмотром миссионеров и инструкторов — саами, специально привезенных из норвежской Лапландии. Но круглый год быть привязанным к стаду претило самой сущности эскимоса — охотника и рыбака. Чтобы не ходить за стадом, новые владельцы стремились держать оленей оседло, но при этом подчистую уничтожались ягельники. Стада терпели большой урон от волков, а практиковавшийся выпас вел к тому, что олени в стадах постоянно перемешивались и между их владельцами шла вражда.

К 1914 году относится начало нового этапа в аляскинском оленеводстве. На горизонте появился Карл Ломен, будущий «олений король». Он начинал скромно, с нескольких сотен голов. Через десять лет Ломен стал владельцем 40 тысяч, а через двадцать пять, возможно, даже целого миллиона голов. Лучшие пастбища на Аляске теперь принадлежали ему. Оленьими тушами он загружал трюмы пароходов, и оленину стали регулярно подавать в дорогих ресторанах Нью-Йорка и Сан-Франциско. А эскимосы? Их стада постепенно приходили в упадок, и единственным выходом для многих оставалась работа у Ломена — пасти его оленей и грузить туши на пароходы.

Однако и перед Ломеном возникли трудности. «Короли говядины» с юга США не на шутку встревожились новым конкурентом. Они добились запрещения ввоз оленины во многие штаты; на пути оленьих бифштексов вставали все новые и новые преграды. Прибыли сокращались, и оленеводство на Аляске покатилось под гору. К 1950 году здесь осталось лишь 25 тысяч оленей...

Ныне оленеводством разрешено заниматься на Аляске только коренным жителям. Многие эскимосы возлагают надежды на возрождение этой отрасли хозяйства. Их интересует советский опыт разведения оленей, они приглашают к себе советских специалистов-чукчей, сами едут через пролив, чтобы присмотреться к работе наших оленеводов.

Антохнаки, ангруки, ункаваки

Моржи — самые крупные (не считая, конечно, китов), самые необыкновенные, самые необходимые в жизни прибрежных эскимосов промысловые животные.

Самые крупные: длина их тела может достигать пяти метров, а вес — полутора тонн.

Самые необыкновенные: вальковатое туловище обтянуто толстой морщинистой кожей. Голова спереди приплюснута и украшена щетиной жестких усов. Ласты мясистые, подвижные, причем задние могут подгибаться вперед. Громадные клыки, развитые на верхней челюсти, торчат по бокам пасти; у взрослых моржей длина их порой достигает семидесяти-восьмидесяти сантиметров, а вес каждого бивня — четырех килограммов.

Самые необходимые: в течение тысячелетий они давали людям мясо для еды и кормления ездовых собак, шкуры для постройки жилищ и лодок-умиаков. Желудки и кишки использовались для шитья непромокаемой одежды, сухожилия заменили нитки. Местные гурманы ценили и содержимое желудков — мякоть моллюсков. Из бивней делали наконечники гарпунов, стрел, скребки и рубила, украшения и игрушки. Не пропадали даже кости моржей: их применяли для постройки лодок и саней, использовали в качестве кухонной утвари. Лопатка моржа, например, с успехом заменяла блюдо. Наконец, кости заменяли дрова: их поливали моржовым жиром и сжигали в очагах. Словом, морж кормил, одевал и даже согревал человека.

Не случайно у прибрежных эскимосов существуют различные названия для старых и молодых моржей, для самцов и самок. Старого самца называют «антохнак», или «антохкапийок», — «старик с плавучей льдины». Шкуры таких животных, очень толстые, морщинистые, с многочисленными рубцами и шрамами, вообще не поддаются обработке. Старая самка — «ангасалик», или «ангрук», — дает толстую и большую шкуру, пригодную для постройки умнака. Шкура молодого, но уже подросшего самца, которого эскимосы называют «ункавак», или «нункоблук», хороша для изготовления ремней. Мясо его, так же как и молодой подросшей самки — «айвук», неплохое на вкус и довольно нежное.

Разные названия даются моржам даже в зависимости от того, где они находятся: моржа, плывущего в воде, эскимосы называют «айвок», лежащего на льдине — «унавок», лежащего на льду — «укхток».

Умиаки все еще делают на Аляске. Их нередко можно увидеть лежащими вверх дном на специальных подставках в прибрежных поселках — Шишмареве, Теллере, Гамбелле. На них выходят в море, а для постройки умиаков, как и в старину, используются моржовые шкуры. В тех же поселках можно увидеть, как эскимоски терпеливо расслаивают их ножами, чтобы сделать тоньше и легче.

Звери, обитающие и на Аляске и на Чукотке, не только относятся к одному и тому же подвиду моржей, но и составляют практически единое стадо. Двести-триста лет назад в нем насчитывались, очевидно, сотни тысяч голов, к середине, нашего века оно сократилось тысяч до пятидесяти-шестидесяти, сейчас же, хотя и медленно, возрастает.

И на Аляске и на Чукотке добывают в год примерно по две тысячи животных. На Чукотке такой цифрой оценивается действительная потребность в моржах местных жителей, и только им разрешается охота. На Аляске тоже добывают моржей преимущественно коренные жители, однако в поединках с исполинами здесь участвуют и охотники-«спортсмены». С одним из них мы оказались соседями в самолете, летевшем из Анкориджа в Нью-Йорк. Это был бизнесмен из Чикаго, сухощавый человек лет пятидесяти. Он увлеченно рассказывал о своих охотничьих поездках в Африку, в Скалистые горы и вот сюда — на остров Св. Лаврентия. Рассказывал о том, какими великолепными трофеями — моржовыми бивнями — он украсит свою гостиную, не без гордости говорил, насколько дорого встала ему эта поездка.

Я представил себе, как он выпустил пулю — может быть, даже в упор — в неподвижную, лежащую на берегу тушу, а потом ходил вокруг нее, ступал по луже крови, ждал, когда гиды-эскимосы вырубят ему бивни. И не смог понять этого человека, найти спортивное начало в его «поединке»...

«Самый безумный город»

Крупнейшие города на западе Аляски — это Ном и Бетел. В обоих живут примерно по три тысячи человек. Если Бетел более всего похож на деревню, то у Нома действительно городской облик. Постройки его сосредоточены на равнинном берегу Берингова моря. В нем прямые широкие улицы. Чтобы пройти из конца в конец города, в Номе нужно затратить час, в Бетеле, дома которого разбросаны по берегам речных проток, наверное, целый день. Что между ними общего? И там и тут есть магазины и гостиницы, церкви и рестораны. И в Номе и в Бетеле основу населения составляют эскимосы, и перед ними стоят одни и те же проблемы.

...Один из магазинов главной улицы Нома, Фронт-стрит, специализируется на продаже изделий, которые местные умельцы вырезают из моржовых бивней. При магазине есть небольшой музей искусства и быта эскимосов. И в магазине и в музее толпится народ, конечно, приезжие. Похоже даже, что некоторые только ради этих изделий и приезжают в Ном, причем из соображений деловых, коммерческих: эскимосскую резьбу по кости скупают здесь по дешевке. Впрочем, немало среди посетителей магазина и ценителей искусства. А в том, что это искусство, можно убедиться с первого взгляда.

Вот, например, белый медведь. Нужно быть не только художником, но и хорошим натуралистом, чтобы подметить и воплотить в неподатливом материале все самое характерное, что есть в этом звере, — его мускулистое туловище, длинную подвижную шею, широкие лапы — снегоступы. Можно догадаться, что медведь приготовился к прыжку, что это конец его охоты, длившейся, быть может, много часов подряд, что до лежащего на льду тюленя остаются теперь уже считанные метры. Поэтому так сужены и без того небольшие глаза зверя, широко распахнуты ноздри, дрожат от напряжения мышцы ног. А рядом — морж, тоже излюбленный сюжет эскимосской скульптуры. В нем удивительным образом сочетаются неуклюжесть и внутренняя скрытая грация, ощущается гигантская мощь, таящаяся в этом исполине. Или фигурка охотника с поднятым над головой гарпуном. Она свободно умещается на ладони, а очертания человека к тому же смягчает пышная меховая парка. И тем не менее ощущаешь бугры рук и спины, видно, как сосредоточен взгляд, чувствуешь, что пальцы охотника до боли стиснуты на древке гарпуна...

Рядом с настоящими произведениями искусства лежат костяные запонки, брошки, зажимы для галстуков, ножи для бумаги. В них уже не слышно души художника. Это его пасынки, подражание каким-то случайным образцам, изделиям из других материалов. Но и этот товар тоже покупают, и не хуже, чем те маленькие чудеса: разница в ценах невелика.

В магазин вошел пожилой эскимос со свертком под мышкой. Хозяин, оставив покупателей, тут же — мне показалось, даже поспешно — вышел из-за прилавка и повел гостя в заднее помещение. Через несколько минут они вновь были в торговом зале: эскимос — без свертка, хозяин — с лотком, уставленным новыми изделиями.

— С острова Кинг, — сказал он стоявшим у прилавка. Более пространного пояснения не требовалось. Остров этот, расположенный в Беринговом море, известен своими резчиками по кости, а скульптуры островных мастеров славятся далеко за пределами Аляски.

Эскимоса с острова Кинг, автора проданных фигурок, мне довелось встретить еще раз через несколько часов, когда над Номом уже сгущались сумерки. Островитянин брел по улице, сильно пошатываясь, ссутулившийся, грустный...

Ном — детище «золотой лихорадки». Он вырос в начале века необыкновенно стремительно. Говорят, что до сих пор ветер вздымает на его улицах золотую пыль. Его называют «самым безумным городом» в штате, и считается, что работу здесь найти труднее, чем где бы то ни было на Аляске. Стоимость жизни в Номе в полтора раза выше, чем в Анкоридже, а там, в свою очередь, она в полтора раза выше, чем в Сиэтле.

На центральных улицах Нома дома ухоженные, свежепокрашенные. Ближе к окраинам их сменяют ветхие домишки, появляются развалины, свидетели «золотой лихорадки» и «памятники» ей, раскинулись захламленные пустыри. В куче мусора на пустыре копается старая эскимоска. Увидев нас, она прерывает раскопки и, что-то вполголоса бормоча, скрывается за углом. Два маленьких эскимоса ведут на цепи большую лохматую собаку. Пес очень тощий и, наверное, не без корысти тянется ко мне. Я протягиваю руку, но поводыри с не по-детски хмурыми лицами оттаскивают собаку и переходят с ней на другую сторону улицы. Прислонившись к стене дома, склонив голову на грудь и перегородив ногами тротуар, сидит пьяный длинноволосый парень.

Возвращаемся в центр города — на улицы, освещенные фонарями, где прогуливаются пестро одетые туристы, ярко светятся витрины магазинов и салунов. В один из салунов нас заносит людской водоворот. Зал полон. Гремит музыки. Душно, от дыма першит в горле.

За нашим столиком единственное свободное место. Занять его просит разрешения солидный господин со стаканом виски в руке. Он представляется: «Крог, служащий местной авиакомпании».

— Салуны — единственное развлечение у нас в Номе, податься вечером больше некуда, — неспешно замечает он.

— А какая главная достопримечательность города? — спрашиваю я его. Мистер Крог думает, вслух выдавливая из себя звук, похожий и на «а-а-а-а» и на «э-э-э-э», и наконец отвечает:

— У нас самый высокий в Америке уровень самоубийств, особенно среди эскимосов...

Схожие судьбы «бобров» и «котов»

Калана называют также морским бобром (что неправильно, поскольку это не грызун) или морской выдрой (что близко к истине). Он обладает ценнейшим мехом и долгое время был тем «магнитом», что тянул на Аляску русских промышленных людей. А главной вехой в истории самого калана стал 1742 год — возвращение на Камчатку участников экспедиции командора Беринга. Рассказы о фантастическом изобилии «бобров» на вновь открытых землях, сотни каланьих шкур, что привезли с собой моряки, взбудоражили умы и удальцов и толстосумов из Охотска, Иркутска, даже из Европейской России. Уже первый поход промышленников — его возглавил сержант охотской казачьей команды Емельян Басов — доставил 1200 «бобровых» шкур. А всего таких походов во второй половине XVIII века было около ста. Вслед за русскими в северных водах появились английские, испанские, американские суда — этих мореходов тоже манили богатые барыши.

Нетрудно догадаться, каким был итог. Каланы здесь исчезали. Особенно быстро стало сокращаться их количество после продажи Аляски Соединенным Штатам. Русско-Американская компания еще ограничивала добычу животных там, где их становилось мало, теперь же ограничения исчезли напрочь. За последнее десятилетие прошлого века на Аляске было добыто почти 48 тысяч шкур каланов, в 1900 году — 127 штук (хотя цена на них стремительно возрастала), а в 1910 году — всего одна!

В 1911 году Россия, США, Великобритания, представляющая Канаду, и Япония заключили соглашение о полном запрете охоты на каланов. «Это все равно что попытка запереть дверь конюшни, из которой лошадь давно уже увели» — так отзывались о подписанном документе пессимисты. Но сказалось, что немногие звери все-таки уцелели, и за десятилетия охраны каланы вновь стали появляться там, где когда-то были многочисленны. Всего в Соединенных Штатах, по подсчетам последних лет, их обитает более 40 тысяч.

Но прочно ли это благополучие? Море все сильнее загрязняется нефтью, а нефтяная пленка губительна для «бобров». И это еще не все. С 1967 года в США возобновлен промысел животных...

Каланы, однако, заинтересовали не только промышленников, но и зоологов и натуралистов. В самом деле, поведение животных необычайно интересно, хотя бы потому, что они пользуются орудиями труда!

Для очистки своего меха звери употребляют пучки морской травы. Чтобы разбить твердый панцирь моллюска или морского ежа и добраться до мякоти, калан, лежа на воде, кладет себе на грудь увесистый камень, а затем, используя его как наковальню, разбивает о камень свою добычу. Правда, употребление «наковальни» было замечено только у калифорнийских каланов, но не исключено, что их алеутские сородичи не менее сообразительны.

У морского котика и калана при многих различиях — первый относится к ластоногим млекопитающим и совершает далекие миграции, второй — представитель хищных, точнее, куньих и большой домосед — есть одно важное общее качество: ценный мех. Поэтому и судьбы животных оказываются такими схожими.

В июне 1786 года к северу от Алеутских островов были открыты два острова. Обнаружил их штурман Гаврила Прибылов и дал им имена святых Павла и Георгия. В совокупности они стали называться островами Прибылова. Здесь тоже жили каланы, песцы, но главным богатством оказались громадные лежбища котиков, или, как их еще называют, «морских котов».

Уже через два года после открытия островов промышленники вывезли отсюда почти сорок тысяч котиковых шкур, а через полвека — в 1834 году — больше двух миллионов.

Дальше можно было бы повторить уже рассказанную историю каланов. В 1910 году на островах удалось насчитать лишь 130 тысяч «котов», и стало очевидным, что лежбища угасали. Изменения к лучшему начались в 1911 году, после того как было подписано международное соглашение об охране котиков. В последние годы численность их достигла здесь полутора миллионов, и это, следовательно, крупнейшее лежбище в мире. На островах Прибылова ныне заготавливается в год около 100 тысяч шкур животных — такова главная местная индустрия.

Барроу — поселок китобоев

Длина тела достигает двадцати метров, вес — ста пятидесяти тонн... Это гренландский кит, одно из самых крупных животных, обитающих ныне на нашей планете.

В глазах древних охотников кит был живой горой съедобного мяса и жира — «горой», не только желанной, но и относительно доступной. Животное тихоходно, и его можно догнать на весельной лодке. В общем, не так сложно его и добыть, владея простейшим оружием — копьями и ручными гарпунами. Наконец, убитый на воде, в отличие от многих других китов гренландский не тонет.

Эскимосам, как и чукчам и корякам, киты с незапамятных времен давали корм для собак, материал для светильников, пищу. Причем много пищи. Один кит нередко кормил и обогревал целый поселок в течение всего года.

Еще и сейчас некоторые аляскинские эскимосы носят серебристые непромокаемые плащи и рубахи, сшитые из китовых кишок. В прошлом же из сухожилий кита вили веревки, рассученным китовым усом сшивали лодки; сани для лучшего скольжения подбивали китовым усом или костяными пластинами, выпиленными из нижней челюсти кита. Ус шел на изготовление луков, ловушек для белых медведей и песцов, вечных рыболовных сетей. Ребра и челюсти служили стропилами жилищ...

Нет ничего удивительного, что кит занимал большое место в духовной жизни эскимосов. Он один из главных героев местных сказок, песен и плясок. «Праздником кита» до сих пор отмечается удачная охота на исполина. Сейчас это просто веселье, развлечение, пиршество. В прошлом же праздникам сопутствовали магические обряды, которые должны были обеспечить успех в предстоящих охотах. Они, как правило, завершались тем, что в море бросали остатки еды — куски китового мяса: считалось, что так возвращается жизнь убитым животным и они снова когда-нибудь станут добычей охотников.

Каждой весной стада китов шли через Берингов пролив к северу, в арктические воды, и каждый год в местных поселках отмечался «праздник китов». Отмечается он и сейчас в ознаменование удачного завершения китобойного сезона. А главной частью программы торжества всегда был и есть «налукатак» — «прыжки в поднебесье», своеобразный вид спорта, похожий на прыжки на батуте.

Спортивным снарядом служат здесь две сшитые моржовые шкуры (площади одной недостаточно) со множеством прорезей по краям — «ручек>, за которые можно ухватиться. Участники состязания раскачивают шкуры вместе со стоящим на них человеком. Рывки постепенно становятся сильнее, человек подпрыгивает им в такт и взлетает все выше и выше, иногда на высоту двух-трехэтажного дома. Искусство прыгунов заключается в том, чтобы сохранять вертикальное положение и опускаться на шкуры ногами легко и красиво. Не каждому удается отпрыгать свою программу с честью. На шкуры падают боком и спиной, даже головой, что вызывает особенно громкий смех зрителей. Не всегда прыжки кончаются благополучно. Сломать руку или ногу здесь ничего не стоит.

Теперь налукатак вошел в программу фестивалей и карнавалов, проводимых в разных городах Аляски. Увидеть этот спорт, участвовать в соревновании в любом качестве — «толкача», прыгуна — можно и в Анкоридже. Но настоящие «прыжки в поднебесье» бывают лишь в Барроу. Только здесь, на «вершине мира», пользуются при этом и моржовыми шкурами...

Эскимосы безраздельно «владели» китами вплоть до середины прошлого столетия, точнее, до 1848 года, когда в море Бофорта появился первый американский китобой. То был Том Ройс. Необычайно быстро он наполнил все бочки своего корабля жиром, а осенью, добравшись до Гонолулу, опубликовал в местной газете отчет о плавании. И хотя еще не были изобретены радио и телевидение, а телеграф только рождался, весть об удаче Ройса стремительно разнеслась по свету. Всего лишь через четыре года прибрежные воды Аляски бороздили уже 278 китобойных судов. С 1854 по 1876 год только американские корабли добыли в северной части Тихого океана почти двести тысяч гренландских и похожих на них южных китов. Однако с 1911 по 1930 год у северо-западного побережья Америки китобоям удалось убить всего... пять гренландских китов!

Поворот в судьбе этих животных произошел в 1946 году, когда восемнадцать стран, в их числе Советский Союз, подписали Международную конвенцию по регулированию китобойного промысла. Наряду с другими мерами соглашение предусматривало запрет добычи гренландских китов, за исключением тех случаев, когда мясо или иные полученные от них продукты используются местными жителями.

В поселке Барроу охота на китов до сих пор считается наиболее достойным мужским делом и главным событием года. Первые киты появляются в этом районе в апреле, и тогда китовая тема затмевает все прочие.

Обычно в нескольких километрах от берега открывается в это время свободное ото льда море. Над водой кружат стаи птиц, и их крики долетают до поселка. Кромка льда расцветает красочными пятнами палаток — жилищ китобоев. На возвышенных берегах виднеются наблюдатели, готовые известить оставшихся в поселке земляков криками, что загарпунен еще один кит.

«Но так ли необходим нашим эскимосам этот промысел?» — задумываются на Аляске ученые и администраторы. В самом деле, в 1920-1930 годах здесь добывали в среднем по 10 китов, в 1960 году — по 15, а в 1970-м — уже почти по пятьдесят в год.

Современные аляскинские китобои вооружены гарпунными ружьями, оснащают свои гарпуны разрывными гранатами, а с применением более совершенного орудия возрастает бесцельная гибель животных. Считают, что на каждого доставшегося охотникам кита приходится, по крайней мере, еще один напрасно погубленный: погибший от ран где-то во льдах. Стадо же гренландских китов вряд ли превышает две тысячи особей, и неизвестно, растет оно или сокращается. Может быть, пора дать ему возможность восстановиться?

Мы в гостях в семье Дэвида Клейна.

Наш хозяин — известный зоолог, профессор Института арктической биологии. Институт входит в состав Аляскинского университета, расположенного в Фэрбенксе — самом большом городе центральной Аляски и втором по величине в штате...

Дом необычной архитектуры, частично двухэтажный, частично одноэтажный. Не сразу и поймешь, сколько в нем углов. Он срублен руками хозяина, его жены и сына несколько лет назад и стоит на лесной опушке. С тыла вплотную подступает тайга, перед фасадом открывается обширная поляна с тихим ручьем посредине. До шоссе около километра. Вокруг — тишина.

В доме приятно пахнет смолистым деревом. Профессор много ездит по свету, и на стенах развешаны сувениры — из Норвегии и Финляндии, Франции, Канады. А в центре — знакомые изделия из меха, рога, бересты: память о пребывании в нашей стране, о путешествиях по Сибири. Хозяин и сам похож на сибиряка. Он высок ростом, сухощав, немногословен. В коротко подстриженных усах и бороде седина. Выражение лица, морщины вокруг глаз, походка, манеры сразу выдают в нем путешественника и охотника. Доказательство этому на столе. Вчера вместе с сыном они заполевали северного оленя, и поэтому основное блюдо сегодня — жареная оленина. В сенях на стене висят лыжи и снегоступы: Клейн ходит на них зимой за несколько километров на работу, в институт. Под стать ему жена — моложавая, энергичная, приветливая. Дэвид рассказывает об истории Аляскинского университета: он был организован в 1922 году, и поначалу в нем числилось шесть студентов и шесть преподавателей («Вот было идеальное соотношение!» — смеется профессор). Беседа идет об общих знакомых, но то и дело разговор сползает на самую близкую хозяину тему — оленеводство.

«Ну ладно, Клейн — зоолог, охотник, ему хорошо жить в лесу, — думаю я. — А каково ей, нашей хозяйке?»

Словно угадывая мои мысли, жена Дэвида подводит меня к окну. Надвигаются сумерки, над ручьем клубится туман. Через поляну идет лось-рогач. Он почти черный, белеют лишь размеренно ступающие ноги.

— Где еще увидишь все это у нас в Штатах? — говорит она. — Где осталась такая тишина? Вот почему мне нравится Аляска, наша Большая Земля...