Будем как Маугли

На часах одиннадцать. Ночь разлилась и разжижила поток машин, погасила зной, слизала с площади полупьяный люд. Точат мертвенный свет ее фонари, шевелятся огни ее рекламы. И тогда он выходит, ибо так мы договорились. В камуфляжном костюме, грузноватый от возраста, он ступает свободно, как здесь не ходят, голову держит прямо и смотрит далеко, будто в чистом поле.

 

 

Я окликаю его, он оглядывается, вскидывает руку, приветствуя. Мы садимся на скамейку. Он читает мои записки и вовсе не доволен.
— Тарзан я у вас новоявленный, этакий свирепый антропоид, который обогатился тайным знанием да выбегает в лес от камина, кричит: «Всех забью!» и засаживает дубиной меж глаз первому встречному зверю...

— Давайте изменим зачин, — продолжает он несколько дней спустя, когда я навестил его на Звенигородской биостанции. Мы обедаем под соснами за длинным дощатым столом, вкушаем картошку с грибами.
— Но, Константин Константинович, — возражаю, — это же ваш зачин. Вы сами меня этим случаем завлекли.
— Ну, я тогда схулиганил, — отвечает Панютин. Улыбается бородатый старик-лесовик, лучатся светлые глаза.

Тогда, зимой, я появился здесь с чертежом дуплянки для летучих мышей, просил у известного ученого комментарий в детский журнал. То был повод для знакомства, а тайная мысль — увидеть необыкновенную дачу, где содержат целую стаю этих милых зверюшек. В тесной комнатке, оклеенной собачьими фотографиями, хозяин поил крепким чаем и объяснял терпеливо, почему ящики такие вешать — пустое (нужна целиком среда обитания), показал питомцев и даже дал потрогать, а напоследок заметил, что найдется тема и позанятнее дуплянок: если знаменитый австриец Конрад Лоренц писал о том, как устроено «кольцо царя Соломона», как понимать животных, то он, Панютин, может рассказать, что внутри «кольца» и как говорить с животными самому.

А теперь выяснилось, я понял его, как горожанин. Тот самый, от камина. Кто лесу чужд и насторожен. Еще и упрям.

Панютин пыхтит трубочкой, откидывает голову, щурится по сторонам. Как лучше втолковать, что надо мягче, мягче...

— Не забияка я, да и не терпит таких природа. Не сам нападаю, а на меня пытаются, и не пытаются даже, а проявляют демонстративное поведение. И я отвечаю тем же. Каратэ у нас бесконтактное, фехтование в масках, и, не чиня друг другу вреда, расходимся мы на равных. Не Тарзан я — Дерсу Узала, для кого и казаки — люди, и амба-тигр — тоже человек...

И я все переписал.

Солнце бежит свою короткую декабрьскую дугу и, живо сияя, торопится упасть за край широкой котловины. Небеса наливаются голубизной, а по ослепительно белой чаще ущелья Пять Барсов расползаются синие тени. Поперек дола бредут два человека с рюкзаками, тяжело шагая по глубокому сухому снегу. Небольшой хребетик режет котловину темными стегозавровыми зубцами, поднимаясь к сахарной глыбе вершины.

Один из путников начинает взбираться по камням. Но вдруг он замер, будто схваченный столбняком. Слышит затем басовитый, низкий рев и понимает — пугал зверь сперва инфразвуком. Итак, леопард, метрах в двадцати выше и немного в сторону.

В первом, безотчетном порыве человек обивает сапогом снег с колючки и сует туда горящую спичку. Сухое растение вспыхивает, но зверь этого и не заметил. Рев нарастает.

А дальше... Дальше человек стоит на месте, не двигаясь, но леопард вопит уже не так грозно, не столь уверенно, а даже растерянно и жалко. Словно извиняется теперь, а скоро и вовсе смолкает.

Наутро два товарища-зоолога, которые ищут здесь, на северных склонах горы Душак, пещеру с летучими мышами, рассматривают на снегу вчерашний выходной след...

Отец у Панютина был в пятидесятых годах одним из лучших советских спортсменов-автомобилистов, участвовал в сложнейших пробегах, побеждал в ралли. А это — весьма замечательно, если учесть, что Константин Панютин-старший видел только одним глазом, да и тем наполовину, а реакцией отличался медленной от природы. Как же не ложился он в кювет уже на первом повороте? А так — в автомотоклубе его секция разбирала всевозможные необычные аварии, искала ненайденные решения. Отец зрительно проигрывал каждую экстремальную ситуацию, и потом она не застигала его врасплох, не терялись лишние доли секунды.
Когда у Панютина-младшего была в 66-м встреча с леопардом на Копетдаге и потом обдумывал ее и вспоминал другие, то тоже разбирал экстремальную ситуацию — человек лицом к лицу с диким зверем. Как ее разложить по полочкам, предвидеть и быть готовым?

Размышлял он: встреча на тропе — волнение обоим — и двуногому, и четвероногому. А как ведут себя звери в «минуты роковые»? Очень по-разному.

Вот снежный барс попадает в капкан. Попался и сидит, даже если только за палец схвачен. Сутки сидит. Кажется, оторвись — шкура целее будет; нет, не дергается. Приезжает, наконец, мужик, накидывает на пленника телогрейку, связывает и, взвалив поперек лошади, спускает в долину. Зверь лежит тушей, когда мог бы взбрыкнуться: силища у ирбиса такая, что от удара его архар катится несколько метров...

Или вот архар. Под Москвой, в зообазе на Планерной, содержат в одной вольере 14 особей. Три стенки — сетчатые, одна кирпичная, и козлы развлекаются: толчком с пола прыгают на нее, оттуда — на потолок и на сетчатую. Повторяют это раз за разом и свойства кирпичной стенки знают.

Однако настает день, когда люди подтаскивают к вольере транспортные клетки, подсоединяют открытыми дверцами, и входят семеро. Отступать зверю некуда. И он несется на стенку, прочность которой испытывал три месяца. Итог: из четырнадцати архаров — семь трупов...

Отчего же ирбис в опасности затихает, а архар лютует? Не оттого ли, что один — хищник, а другой — травоядное? Хищник живет охотой, и травму, даже малейшую, попусту получать не желает, ибо с нею сдохнет от голода. Конечно, лиса, та в капкане дергается, ногу даже отрывает. Но ведь она и на трех прокормится. А барс — особенный хищник, живет в тяжелых условиях высокогорья.

Словом, стратегия плотоядного при опасности — на рожон не лезть.

У травоядного — подход иной. Корм всегда под мордой, и даже с тяжелой травмой есть надежда выжить. В беде можно рискнуть. Зверь бросается напролом.

Говорят же: на медведя иди — постель стели, на сохатого — гроб теши. До сих пор гибнет больше людей от лосей, чем от медведей. И заяц опаснее лисы: лиса пойманная — только скусывается, а косой в руках — лютый зверь. Было же: охотник зайца-подранка поднял за уши, а тот сильно заколотил ногами. И убил мужика, распорол брюшину.

Барс и архар — крайние примеры двух стратегий. Есть и промежуточные. Медведь иногда ведет себя как хищник, а иногда — как травоядное. Но в целом эти крайности друг друга дополняют, а эволюционно друг друга усиливали: медведь на рожон не лез, ибо знал: сохатый прет напролом. А который не знал, потомства не оставил. Ходят теперь по лесу спокойно оба, у каждого свои дела.

Человек в опасности показывает себя скорее как хищник. И не мудрено — полторы тысячи успешных охот должен был провести наш первобытный предок, прежде чем подрастало потомство.

Известна такая история. Приезжает к бушмену, южноафриканскому охотнику, ученая команда из Германии и начинает обращать его в козовода. Не идет дело. Спрашивают: тебе нравится молоко? Он: я и так схожу напьюсь. И ведет учителей в степь, где пасутся антилопы-ориксы. Немцы залегают с биноклями метров за восемьсот, а бушмен подбирается к стаду, гладит самку и впрямь — пьет молоко. Европейцы удивлены: вы же на них охотитесь! — А они знают, когда мы убивать приходим, а когда — с просьбой.

Откуда, скажите на милость, ориксы знают? Какой секрет у бушмена? Доступен ли нам?

Лет через десять у Панютина сложилась теория.

В горах Таджикистана был у меня случай, — рассказывает Константин Константинович. — Поднимаемся однажды с товарищем по лощине, а поперек отару гонят на летнее пастбище. Сверху надзирает кобель среднеазиатской овчарки в позе сфинкса. А рядом — еще четыре овчарки. Ладно, мы переждали, поднимаемся дальше, и вдруг летит с горы вся свора боевым клином. Впереди вожак, справа от него сука, слева кобель второго ранга, по бокам два прошлогодних кобеля. Говорю товарищу: стой, буду разбираться. А в руке — один сачок на тонкой алюминиевой трубке. Объясняю русским языком кобелю: тра-та-та, ничего мы не нарушили. А сам представляю зрительно, как ловлю его в прыжке и разрываю пасть. Овчарки останавливаются в трех метрах и заливаются яростным лаем. Это проверка: дрогнул — не дрогнул.

Вспоминаю: в кармане — банка с формалином. Открываю и отвертываю крышку. И представляю, как он прыгнул, а я плеснул. Кобель все ревет, но морщится уже, будто и вправду получил. А тут сбоку на полметра другой самец выступает. Вожак лишь поднял уголки рта — метнулся тот, как ошпаренный, снова в строй. Потом все разом, точно по команде, повернулись кругом и отбежали метров на двадцать пять. Там — новый поворот и клином же — обратно, встали метрах в пяти-шести. Пару раз еще подскакивали, но вставали дальше и дальше...

Страшная вещь — толпа! Мышей когда в клетке изобилие, самцы теряют потенцию, у самок рассасываются эмбрионы. У людей в городах каждый третий мужчина — не мужчина, женщины перестают кормить грудью. Гормональная система угнетена, и виной тому — избыток зрительных контактов. Москвичи, заметил Панютин, друг другу в глаза не смотрят. А деревенские — смотрят, ибо говорят не только ртом, но и мимикой: в двух десятках слов, цензурных и нецензурных, расскажут вам всю «Анну Каренину».

Мимический язык — наследие нашего звериного прошлого. Он предшествовал нынешнему языку, звуковому, и был им вытеснен, однако не исчез.

Сидит, например, некий майор Пронин перед подследственным, вглядывается в непроницаемое лицо и задает все одни и те же вопросы. Но только слышит: не был, не видел. А чутье вдруг подсказывает: здесь темнит фраер, надо проверить. То мимический язык разошелся со звуковым.

Или американцы проводят опыт: просят артистов изобразить девять разных душевных состояний, фотографируют и снимки показывают совершенно разным людям — от папуасов до нобелевских лауреатов. Все читают фотографии одинаково: тут гнев, тут удовольствие, а там — страх.

Зверь на такое чтение — и вовсе мастер. Не владеет он словом, приучен вглядываться в чужие морды, и движения нашего лица для него — очень громкий разговор. Хозяин еще только думает вести собаку гулять, а она уже несется к двери. И никакой телепатии.

Тогда, в Таджикистане, человек был перед овчарками спокоен и уверен в себе. По лицу его и по позе кобель увидел: этот будет драться. И хищник решил на рожон не лезть.

Пусть блефовал человек, пусть на вербальном, словесном то есть уровне сам сознавал это, — он все зрительно представил, и сработала его мимика. А если животное обманывается, то ведь и мы не всегда распознаем истинные намерения человека по выражению его лица...

И еще, замечает Панютин — неправда, что дикий зверь боится огня. Хоть и устоялось в литературе мнение: костер посреди джунглей, желтые глаза в ночи... Но если разобраться, то пожары и палы хищник видит частенько и, наоборот, должен к ним бежать. На гарях мясо жареное валяется, живое мясо не знает, где скрыться. Но человек у костра что-то видит, может взять камень, дубину, сунуть в морду горящую ветку и нахальничает — деваться-то некуда. А хищник судьбу не испытывает. Иначе говоря, мы приписываем огню силу нашего собственного поведения.

Собеседником из травоядных был однажды у Панютина лось-«людоед».

— Случилось это в Воронежском заповеднике, — рассказывает Константин Константинович, — шла первая декада мая и довольно странная: в лесу сухой лист лежал, а на лугу выбилась приличная уже травка. Часа в три ехал я на велосипеде по тропинке: слева кювет, дорога и лес, а справа — луг заболоченный. Поперек тропинки, вижу, стоит лось: задние ноги по одну сторону, а передние — по другую. Рога в бархате, молодые, на пять отростков. Еду, звоню в звоночек, чтобы отошел, а он замер и смотрит. Озорная даже мысль появилась: пригнусь и проскочу под брюхом. Но за три метра все же останавливаюсь и на словах, чтобы молчанием не насторожить, объясняю: надо проехать. И воображаю, как отступил он метра на три-четыре, а я дальше по тропке качу. Рукой показываю, куда отойти. Он отошел, на меня глядит. Я помахал: молодец, мужик, дескать.

Часа через полтора возвращаюсь тем же путем. Знакомец стоит метрах в десяти от тропинки, сережки с ивы срывает. Голова вытянута, красиво солнце его освещает. Я притормозил и полюбовался. Метрах в четырехстах потом встречаю ватагу школяров, топают к себе в деревню. Там лось, говорю, посмотрите, но не приставайте, опасно, не рогами бьет, а передней ногой; прошиб осенью грудь подпаску.

Сел я снова в седло и укатил. Что было дальше — знаю только по рассказам. Ребята не удержались, начали швырять палки — опаской я их все-таки заразил. Гнал пацанов лось добрые триста метров до железнодорожной насыпи.

Часа в четыре утра едет по этой тропке на велосипеде лаборант наш, прирожденный трус. Остановился, начал кричать лосю. Тот — к нему, он — на дубок. Лось ходит вокруг, а страдалец кидается сучками и труса празднует по полной программе.

Минут сорок спустя тарахтит егерь на мопеде, зверя видит. Я его! — думает. И — за палку. А лось — навстречу. Спасла героя ольха в полтора обхвата, куда вскарабкался он метров на десять. Мне бы не забраться.

А еще через полчаса шагали с поезда несколько мужчин. Древолазы кричат, а эти не боятся, — оттого, видимо, что много их. Лось посмотрел и ушел.

Потом в заповеднике начались разговоры, завелся-де лось-людоед, надо отстрелять. Но к счастью, больше он не появлялся.

Нельзя показывать травоядному, что он может быть опасен, идти прямо на него, как нельзя и трусить, убегать, а то еще зверь поиграть захочет. Панютин спокойно воображает дальнейший путь — и свой, и животного: мол, друг друга не задеваем, делить нам нечего. В душах у «людоедов» читает он и спешит на выручку жертве. Знает и здесь подход, знает и объясняет.

Много мудрых животноводческих правил наработано предками, хотя нынешние толкования — часто сказка. Говорят пастушонку: не стегай корову по морде. И толкуют: глаз можешь выхлестнуть.

О том же — крито-микенские игры, известные в древности. Летит бык навстречу юноше, который в последнюю секунду прыгает и делает у него на рогах стойку с переворотом. И — хлопок по крупу.

Что же такое эти забавы, если не остатки первичной техники безопасности, память о тех временах, когда одомашнивали животных? А хлопок по крупу — очень важен.

И еще один пример. Был у Панютина в заповеднике сосед, очень дружил он с животными. Вырастил он как-то бычка, которого взяли потом в племенные. Мужик привык с ним панибратствовать. Идет однажды тот мимо и ревет. А этот ему: ты что, что, Бизон? И ладонью — питомцу в лоб. Итог — сломаны два ребра и два пролета забора.

Писали еще Кювье и Дарвин: домашние животные человека воспринимают как члена своего сообщества, следуя принципу стадности. Собака своего хозяина полагает тоже собакой, только неполноценной: запахи плохо чует, на двух ногах ходит, когда на четырех — гораздо удобнее.

— Так вот, — рассуждает Константин Константинович, — смысл игрищ с быками — выдержать столкновение и остаться победителем. В игре. С себе подобным. Хлопок по заду — это уже будто хищник, который с той стороны нападает. Поэтому и пастушеский бич должен хлестать заднюю треть тела: от удара животное бежит в страхе. А передние две трети привыкли общаться с себе подобными. Вот и Бизон недоумевал: сам же друг пригласил пободаться...

У Панютина тоже случалось — жену раз бычина послал по воздуху метра на три и встал дальше в боевой позе. Хорошо, успел муж прибежать и запустил шагов с десяти пустым ведром по крупу. Тотчас рванул в коровник буян.

К не хочет он больше никого обращать бегство. И даже умеет этого не делать. Ведь задумайтесь: не лоси мы и не медведи, по лесу ступаем тише, но от нас все прячутся, а от них — нет. Просто двигаемся мы неправильно. Звери все переходят с места на место, останавливаются тут и там, у одного куста и у другого, а мы вышагиваем беспрерывно, и это — сигнал тревоги, словно взбесилось животное или бежит от опасности. Волей-неволей пугаются остальные, и нарастает лавина бегства.

Поэтому ходит с некоторых пор Панютин в лесу по-иному. Отшагает метров сто-двести (босиком, конечно) и садится на пенек или стоит, покуривает. Больше видит теперь животных. Вписывается в лесную картину...

В 66-м на Копетдаге все было по наитию. Леопард наверху заревел, а он начал вдруг зрительно проигрывать про себя сцену из «Мцыри»:

Удар мой верен был и скор.
Надежный сук мой, как топор,
Широкий лоб его рассек...
Ко мне он кинулся на грудь;
Но в горло я успел воткнуть
И там два раза повернуть
Мое оружье... Он завыл...
Рванулся из последних сил...

И не было у них ни победителя, ни побежденного. Оказалось, одной они крови, одного племени. Говорят на одном языке.