«…Сыскано мною у села Петрово»

День был морозный, пасмурный, стылый. Из окон дворца Петру была видна широкая литая полоса скованной реки. По ней туда-сюда спешили горожане. На стеклянном льду собирались космы поземки. По берегам дымили костры.

 

 

Во дворце было тепло и по-европейски пышно.

Здесь царь и подписал 10 декабря 1719 года документ, который круто изменил отношение к горному делу в России, — знаменитую берг-привилегию. При этом сенатор Яков Федорович Долгорукий заметил:
— Стужа во дворе, Петр Алексеевич, и сатана не возрадуется. А от подписанного тобою указа будто бы теплее стало.
— Но-но-но! — нахмурился Петр. — Льсти, дядя, да знай меру.
— А я не льщу, — без улыбки проговорил Долгорукий. Оставя партикулярный тон, перешел на официальный: — Не сдается ли вам, ваше величество, что первый пункт требует иного изложения? Не всем надобно бы позволять и не каждому
— Всем! — резко ответил Петр. — И каждому! — Помедлив немного, приказал Брюсу, президенту Берг-коллегии: — Так и пиши во всех списках указа, господин сенатор
— Содею, как велено, ваше величество, — поклонился Яков Вилимович Брюс.

Первый пункт берг-привилегии действительно начинался необычно. «Соизволяется всем, — говорилось в нем, — и каждому дается воля, какого б чина и достоинства ни был, во всех местах, как на собственных, так и на чужих землях, искать, копать, плавить, варить и чистить всякие металлы, сиречь: золото, серебро, медь, олово, свинец, железо...» Это могло означать: и крепостному крестьянину, и тягловому посадскому, и распоследнему ярыжке без роду-племени.

Тут же была определена и награда — «за каждый золотник (1/96 часть фунта, 4,266 грамма.), который из пуда руды выйдет, четыре рубля дается», а также указаны места, куда следует обращаться с находками: «В Санкт-Петербурге — в Берг-коллегию, в Москве, Сибири и Казани — к определенным горным офицерам».

Но «демократизм» документа оказался лишь внешним. Простолюдины по-прежнему даже с важнейшими открытиями не могли так просто, как гласил указ, попасть в Берг-коллегию. Тем более «предстать пред светлые царские очи». А ведь надо было как-то оглашать свои находки, чтобы не ушли они вместе с тобою в безвестье и чтобы не выть с голоду на пустом подворье. Простые люди искали собственные пути, чтобы громогласно заявить о себе. И эти пути были, пожалуй, удивительнее царского указа...

Ранней осенью 1722 года ктитор и пономарь синодальной службы в Кремле были посланы в Архангельский собор смахнуть пыль с гробниц да протереть тряпками лики святых. Помолясь, они принялись убирать храм. Ктитор старательно вытирал зазубрины в колоннах резной позолоченной сени над могилой малолетнего царевича Димитрия, чистил плиту крохотной усыпальницы. И вдруг из-под тряпки полетели на пол бумаги. Он поднял одну из них, стал читать по складам, близоруко щурясь:
— «Государь царь и великий князь Петр Алексеевич всея Руси. Холоп твой непутевый крестьянишко Иван Палицын челом бьет. Умышления на здоровье твоего царского величества не имею и бунту и измены ни за кем не ведаю. А государево слово за собою сказываю того ради, что сыскано мною у села Петрово, что под Ряжском, при реке Чернавке земляное уголье, а также — руды, в разных местах. Копал я землю на три сажня в глубину...»

Пономарь, прислушиваясь, испугался:
— Вон чего похотел, аспид! Осподь не велел смертным ни над землей, ни под землей скитаться. Дай-кось, отец, ту колдовскую штуку.
— Свят, свят! — вскричал ктитор. — Не касайсь! Письмена со святых гробниц велено государю вручать немедля, слыхал? Впрок-от, гляди, пойдет.
— В коллегию попадет — не скоро в пресветлые руки дастся, — усомнился пономарь. — Инде застрянет, инде совсем исчезнет. Порвать и делу конец.

Но ктитор уже не слушал его.
— Делай свое дело, отче, я скоро возвернусь.

Такие письмена и в самом деле повелевалось немедленно отправлять в Петербург, в Берг-коллегию, или в ее отделение в Москве, но ктитор был хитер и смекалист. Много ли проку от того, что он передаст эту бумажку? Нет, он отдаст ее в свою синодальную службу, самому высокопреосвященному, и получит за это похвалу, а с похвалою, гляди, и мзду.

Он так и сделал. Высокопреосвященный милостиво обласкал слугу божьего, отпустил его в собор к прежним занятиям, а найденные на гробнице «колдовские штуки» велел немедленно отправить в Санкт-Петербург прямо в Кабинет его императорского величества. Пусть, дескать, знает царь, что о благе отечества печется не только горное ведомство.

В Кабинете хорошо знали, сколь ревностно относится царь к таким письменам. И хотя Петра и его личного секретаря А. В. Макарова не было в это время в столице — они находились в Персидском походе,— кабинетная служба тут же распорядилась послать на места, указанные в доношении, специальную группу солдат с офицером, дабы те «взяли по штуке означенных минералов и доставили на пробу».

Команда под началом поручика Луцкого драгунского полка Василия Басманова рьяно исполнила поручение и 9 января 1723 года доставила «штуки» угля и руд, найденных рязанским мужиком, московскому асессору Берг-коллегии Петру Ханыкову. Тот повелел опробовать минералы иноземному пробиреру на русской службе Кашперу Вейсу. И тут случилась неувязка. Руды пробовать этот Вейс взялся охотно и нашел в них признаки серебра, а вот исследовать привезенное уголье начисто отказался. То ли не умел сжигать русское уголье, которое не сравнить с английским, или, может быть, была иная причина — никто не знает. Привезенный Басмановым уголь долго пролежал в сарае, испортился, оземлился и сделался непригодным к сжиганию.

Требовалось отыскать опытного рудного искателя, чтобы послать в Рязанский уезд, в село Петрово, на ту речку Чернавку, чтобы он лично удостоверился, в самом ли деле есть в недрах той земли каменное уголье, или безвестный Иван Палицын из нужды рискнул отправить на имя царя столь наглое послание. Такого человека в столице пока не нашли — все члены Казенной команды рудознатцев были разосланы в разные концы огромного государства, потому что отовсюду как из рога изобилия сыпались заявки на сысканные минералы, и эти заявки необходимо было проверять.

Но вот весной 1723 года из поездки на Донец возвратился известный рудознатец Григорий Капустин. Ездил он с солдатом Никитой Столбовым в донецкие казачьи городки второй раз — по именному указу Петра. Еще в 1721 году нашел он на Донце добротное каменное уголье, да не признали его иноземные пробиреры. Им не с руки было признавать и русского мастера, и найденный им минерал. Россия уже длительное время закупала ископаемый уголь в Голландии и особенно в Англии, а нанятые на русскую службу пробиреры в основном были англичане.

На сей раз Капустин привез в Москву по кадке самого отборного донецкого уголья и был уверен, что пробы окажутся благоприятными. В ожидании результата он находился в Москве и жил здесь, как тогда определяли, «праздно», то есть не исполнял каких-либо обязанностей по службе. Асессор Петр Ханыков не мог допустить подобной праздности, хотя знал, что и рудознатец, и солдат, и все, кто с ними ездил на Донец в минувшую лютую зиму, издержались и пообносились, что всей группе требовался отдых.

Отдыха никому не дали, и Григорий Капустин был послан с тем же солдатом Никитой Столбовым в Рязанский уезд. Он поехал туда как государственный контролер и член Казенной команды рудознатцев, знающий толк не только в рудах, но и в новом минерале — каменном уголье.

Добраться в село Петрово оказалось не так уж сложно. В глубины рязанских земель вел хороший водный путь — по тем временам самый удобный. Сначала надо было плыть по Москве-реке, потом по Оке, затем, у Старой Рязани, повернуть в устье Прони, а там по речкам Ранове и Хупте до места. Рудознатец и солдат наняли лодку, гребцов и к началу мая были уже в селе Петрове — оно существует и поныне и находится у самого Ряжска.

Село как село. Деревянные избы, кабак, съезжая, церковь. Да речка Чернавка в зелени и кручах, да лес вдали, да клинья хлебных полей, да мужики в лаптях.

Подьячий в съезжей избе беспрекословно повиновался столичному человеку с солдатом. Он хорошо знал Ивана Палицына — тот часто «объявлял» здесь найденные им минералы и был человеком в селе известным, — и приказал посыльному, чтобы кликнул того Ивана. Но Капустин от услуг подьячего отказался. Спросил, где изба Палицына, и тотчас отправился туда. Подьячий, мотая косицами, заплетенными на затылке, подался следом.

Избу топили по-черному. Деревянные стены до половины были в копоти. Из полутьмы со скамьи навстречу вошедшим поднялся мужик в холщовой рубахе до коленей, в таких же портах и в добротных лосевых сапогах — в будний-то день!

Наметанным оком Капустин приметил не только эти сапоги, но и липовые маленькие кадки в избе — ими обычно пользуются рудные искатели, отбирая минералы для проб.
— Ты ли нашел земляное уголье на речке Чернавке и отписал про то государю?

Палицын смутился перед безбородым синеглазым человеком из столицы и перед солдатом в зеленом выцветшем мундире, выслал в дверь кучу ребятишек с одеревеневшей от неожиданности женкой и приготовился к битью.
— Вестимо, я, — ответил дерзко и смело, втягивая голову в плечи.
— Тогда здравствуй, Иван Палицын!

Дюжий в плечах приезжий человек поклонился ему как равному.
— Покажешь дыру-то, где уголье вынал?
— Хоть сей же час, господин хороший. Дозволь только побратима позвать. Тараску Суворова. Он помощник мне...

Ходили на речку Чернавку, взяв с собою кирки да заступы. В круче показал Иван Палицын место — сизую, «в аршин толстоты», полосу среди супеси и глины. Полоса простиралась очень близко от воды. Одним своим крылом она и вовсе уходила под воду. В прозрачной речной глади просматривалось дно и в дне — клином уходящая в глубь земли часть залежей.
«Угольная флетца», — определил Капустин. Он видел подобные пласты в некоторых местах на Донце. Только уголье там чернее, аспиднее.

В полосе зияла изрядная по толщине и глубине дыра.
— Ты долбил, Иван?
— Вестимо. Мы тут с Тараской старались.

Капустин взобрался на кручу. От реки к недальнему лесу тянулась обширная равнина, заросшая сочной травой. Справа и слева по ее границам виднелись крестьянские дворы с избами.
— Что же не рубите избы по равнине, ближе к реке?
— Волглая она, господин хороший, волглая равнина-то. Ключей много.
— Под нею и тянется подземная угольная флетца, — рассудил вслух Капустин. — Тут бы и угольный завод поставить. Или, как его называют иноземцы, — шахт. Вот только уголье какой пробы? Легко ли горит? Годно ли? — И тут же предложил: — А кузница в селе есть? Надобно испытать твое уголье.

В дыру, неожиданно отстранив всех, Капустин слазил первым. Неровным, колеблющимся светом горела сальная плошка. На глаз определил, тюкнув по угольной плоти киркой: должно гореть хорошо. Потом расстарались Иван Палицын и его помощник — угрюмый, бессловесный мужик Тарас Суворов. Нагребли самого лучшего минерала. Испытывали его в кузнице у сельского кузнеца. Уголье горело ровным, но чадным пламенем, — угарный дух шел от него. И все же найденный минерал оказался весьма годен. Даже в сравненье с английским. От того тоже дыму наглотаешься, пока железку скуешь.

Рудознатец приказал нагрести уголья в кадки, чтобы отвезти на пробу в Москву, и собрался было на другой день отплыть в обратный путь. Но Палицын неожиданно показал ему те кадки, что были в его избе, и поведал, вконец поверив в добрые намерения приезжего, где нашел эти руды.

Находки оказались из разных мест. Пришлось задержаться до середины мая. Ездили на речку Пару под село Кривели; в Пехлецком Стану — так называлась местность в междуречье — обследовали рудные жилы на речках Ключ, Летогоше, Кременке.
— Да ты истый рудоведец! — воскликнул Капустин.

На радостях Иван с Тарасом провожали Капустина и Столбова до Старой Рязани. Здесь показали еще одно рудное место — в устье Прони, недалеко от берега.

Через неделю Григорий Капустин со своей малой командой тем же водным путем возвратился в Москву, Он доложил асессору Ханыкову об углях Ивана Палицына, о том, что те угли горят «зело хорошо» и что доставлять их можно удобным водным путем.

Но Ханыков с явным недоверием выслушал рудознатца. Дело в том, что в Москве к этому времени уже был известен результат проб донецких углей. В Петербурге снова отнеслись к этим углям отрицательно.

«Приговор» пробиреров привел Капустина в отчаяние. Но, как бывает в подобных случаях с людьми сильными духом, придал и энергии. К решительным действиям побуждали знания и личная уверенность в том, что донецкие угли высококачественны, ничуть не хуже привозных, иноземных. Предстояло крепко постоять за себя, за свое достоинство, за честь русской рудоведческой школы. Будет признан он — будут признаны и отечественные угли, донецкий и подмосковный. По крайней мере, так Капустину казалось.

И рудознатец решается на опасный шаг: пишет в Берг-коллегию до-ношение и в нем уличает иноземных мастеров грозной «Артиллерийской канцелярии» в том, что они донецкому каменному уголью «не сущую пробу чинили», то есть обвиняет их в заведомой лжи и предвзятости. Подобной дерзости в Берг-коллегии не знали...

31 декабря 1723 года состоялось заседание Берг-коллегии, которое проводил сам Яков Брюс. Вопреки всему оно оказалось для рудознатца счастливым. Геологическую деятельность его высоко оценили советник Василий Татищев, асессоры Михайло Аврамов и Герасим Мансуров.

Их мнению пытались возражать иноземцы, особенно Винцент Райзер, бывший обер-аудитор (писарь в армии немецкого императора), приглашенный в 1719 году на службу в русскую Берг-коллегию в качестве асессора.

Всех примирил Брюс. Он сообщил, что о неурядицах с донецким углем узнал сам царь и, узнав, распорядился пригласить из Англии таких людей, которые «были бы искусны в своем мастерстве».
— Ныне, — сказал Брюс, — по велению его императорского величества прибыли угольные мастера под главенством Георгия Никсона. — И, обратившись к Григорию Капустину, который сидел тут же, но не за круглым столом, где восседали члены коллегии, а на скамье в числе приглашенных, приказал: — Повелевается тебе, Григорий Григорьев сын Капустин, ехать с ними в новую экспедицию, дабы показать все те места, где ты изыскал! каменное уголье и руды. Отныне государственная Берг-коллегия присваивает тебе чин подканцеляриста и определяет денежное жалованье. Служи его величеству и отечеству нашему так же верно, как и доныне.
— Буду верен по гроб жизни, ваше сиятельство, — достойно ответил Капустин и еще долго не мог унять волнения. Жалованье ему определили немалое: по восемьдесят рублей в год деньгами и по двадцати четвертей — хлебом, мукою и овсом (Казенная четверть равнялась девяти пудам.). Ни таких денег, ни такого провианта он никогда в жизни не имел.

2 марта 1724 года после тщательной двухмесячной подготовки из Петербурга по московской дороге направилась Большая угольная экспедиция. Она состояла из пяти прибывших в Россию иноземцев во главе с упомянутым Никсоном, нескольких солдат под командой унтер-офицера лейб-гвардии Преображенского полка Андрея Маслова, двух лабораторных учеников, возниц и подсобных рабочих — на одиннадцати телегах. Так называемую «русскую часть» экспедиции возглавил теперь уже не подьячий, а подканцелярист Берг-коллегии Григорий Капустин.

Большой экспедиции предлагалось, «не мешкая зря», ехать прежде всего в те места, где «приискал уголье и руды» Григорий Капустин: на Дон и Донец. Но попутно экспедиция обязана была исследовать серебряное месторождение в Москве под Андреевским монастырем, а после этого направиться в Рязанский уезд и, «сыскав Палицына с товарищи, ехать с ними на открытые ими месторождения и те места осмотреть и каменное уголье и руды искать».

Так открытие Ивана Палицына стало наконец достоянием гласности и пробилось в один из важнейших государственных документов того времени.

Однажды, докладывая царю, Яков Вилимович Брюс кратко изложил содержание инструкции, разработанной для Большой экспедиции. Петра, как никого другого, поразила близость от столиц совсем недавно открытых угольных месторождений. До них было рукой подать. Он, как всегда, увидел в этом ошеломляющую выгоду. Тут же посоветовал Брюсу:

— Вели оным мастерам, и нашему и английскому, немедля ехать в Рязанский уезд.

И вот 19 мая вдогонку экспедиции, которая уже проводила исследования в Москве под Андреевским монастырем, умчалась по ямской почте новая депеша: немедленно ехать под село Петрово.

Середина июля. Макушка лета.

На тихой речке Хупте, против раскинувшихся на берегу деревенских изб, вдруг, как на расцвеченной лубочной картинке, появились большой струг и лодчонки. Такого глухое село Петрово еще никогда не видывало, хоть и было дворцовым.

Никсон с короткой курительной трубкой в зубах недовольно хмурился на ярое солнце, на несносную жару, на убогие избы, где, по всему видать, трудно найти приличное пристанище. Его помощники, длинноногие молодцы в заморских коротких штанах, ухмылялись, разминали ноги. Лишь солдаты с сержантом да лабораторные ученики с гребцами торопливо сносили на берег снасти и провиант, укладывали все на поданные телеги.

Оробевшего Ивана Палицына подвели к Никсону. Тот недоверчиво смерил бородача с ног до головы, хмыкнул:

— Это не есть рудный искатель. Он есть мужик.
— Он настоящий искатель! — вступился за Палицына Капустин. — Не смотри, что на нем холщовая рубаха... Это он сыскал здесь уголье. И руды тоже. У него и помощник имеется, Тарас Суворов. Где же этот Тараска?

Тарас Суворов даже по сравнению с Палицыным выглядел бедно. Он и вовсе был дремучий мужик. Стоял в сторонке босой, с лаптями через плечо, готовый каждому плюхнуться в ноги.
Никсон сплюнул, буркнул что-то по-английски, не вынимая трубки изо рта, отошел прочь. Толмач Янсон перевел:
— Господин мастер сказал: «Шерт с ними». Пускай-де показывают места, где нашли руду. Он велел также, чтобы староста позаботился о жилье и баньке.

Вопреки здравому смыслу, Никсон не стал исследовать угольное месторождение, открытое Палицыным, а занялся осмотром найденных крестьянином рудных мест. Вопреки наказу Берг-коллегии «в поисках богатой руды и уголья вглубь иттить буровами, а не копкою», Никсон всюду нажимал на лопату и кирку. Ездили на те же речки Проню, Чевкину, Пару, Ключ, Летогошу, где годом ранее побывал Капустин, и везде рыли, а не сверлили землю инструментом. При этом рабочий день начинали поздно, кончали рано.

Как-то Никсон, блуждая по окрестностям, завернул к постройкам, дымившим невдалеке от дороги, и очутился на большом подворье. Это был один из железоделательных заводов купца Панкрата Рюмина. Никсона тут хорошо приняли. Как настоящего иноземного мастера. Повезли еще на один завод — рядом. Оказалось, что Никсон очутился за пятьдесят верст от села Петрова. Немало драгоценных летних дней пропало у него здесь попусту. И только на речку Чернавку, где была открыта угольная флетца, наведаться ему было недосуг. Хоть та Чернавка текла почти в самом селе Петрове и неподалеку от нее начинался лес.

А возле рудных месторождений лесов не было, крепить выкопанные шурфы-дудки было нечем, да и людей не хватало — началась уборочная страда, и окрестный мужик не соглашался идти внаем.

В довершение всего заупрямились помощники Никсона. 1 августа минул год с тех пор, как они приняли русскую службу. Срок контракта истек (Подмастерья были наняты на год, мастер — на пять лет.). А поскольку оплата всей английской группы производилась через Никсона, то его помощники в этот день прекратили работу и потребовали у него полного расчета. Никсон им отказал, выдумав явно бестактный предлог. Он заявил, что никаких денег на оплату их труда русская Берг-коллегия не выдала. Подмастерья ему не поверили — они хорошо знали своего мастера. В Берг-коллегию посыпались изветы. Увещевания русских членов экспедиции на иноземцев не подействовали. Григорий Капустин и Андрей Маслов убедились, что задание, порученное экспедиции самим царем, оказалось под угрозой срыва. Это ничего хорошего не сулило. И прежде всего им.

В ночь с первого на второе августа они решили, что одному из них надо немедленно ехать в Воронеж к губернатору Петру Измайлову и там заручиться строжайшим предупреждением Никсону относительно точного исполнения инструкции.

Поехал Андрей Маслов, на месте остался Григорий Капустин. Сержант повез с собою также письма, чтобы отправить их в столицу по почте: свое — на имя вице-президента Берг-коллегии Зыбина, Григория Капустина — в адрес асессора Аврамова.

— И вот еще что, — сказал перед отъездом Маслов Капустину. — Давай-ка не бояться отныне иноземца. Государь на нас за это не прогневается.
— Верно, — ответил Капустин. — Бояться нам следует одного государя — он-то уж не спустит нам за промах. А сей Никсон, как я полагаю, вовсе не угольный мастер. Правду говорят его помощнички: на родине он держит угольный завод. Стало быть, он купец, а не рудный искатель. На сей счет даже Иван Палицын догадался и как-то намекнул мне на это.

Надолго оставшись без Маслова, Капустин сделался непреклонным — куда подевалась та подьяческая угодливость, которой его учили всю жизнь! Как-то Никсон попросил у него лошадей съездить в Ряжск. Капустин догадался, зачем иноземцу нужна эта поездка, и отказал ему. Все это происходило на людях, и команда поняла, кто здесь настоящий мастер и хозяин. Никсон разразился бранью. Капустин вынул из-за пазухи инструкцию и пригрозил ему:
— Ежели не станешь творить по инструкции, именем его величества лишу тебя всякой оплаты по работе. Нам ныне всего дороже не руды, а камень-уголье, в коем заинтересован государь.
— Не ты есть мастер, Григорий, а я! — пытался возражать Никсон.

Но команда, не сговариваясь, послушалась русского рудознатца. Капустин распорядился использовать поисковые инструменты, показал всем, как ими работать. Многие дивились тому, как железная труба от верчения все глубже вонзается в землю, а из нее, когда вынут и легонько постучат по ней, выползает круглая штука грунта и породы. Люди впервые видели эту диковинку.

Иван Палицын ни на шаг не отступал от Григория Капустина, которого уже перестал называть «господином хорошим», а величал просто по имени и отчеству.

Никсон понял, что угроза Капустина не случайна, отъезд Маслова — тоже. И струсил. Он теперь и при людях и в письмах своих говорил и писал так: «Григорий подсказал», «Мы с Григорием порешили», «Я при Григорье повелел...» Вскорости сам подошел к Капустину с толмачом Янсоном и попросил:
— Пусть тот мужик покажет свое угольное место.
— Так бы давно, — сухо ответствовал ему Капустин.

На другой день, а был уже конец августа, с самой зари на речке Чернавке, в том месте, которое год назад исследовал Капустин, и где годом ранее открыл уголье Иван Палицын, вертели большой бурав, отступив от берега саженей на шесть по предполагаемому ходу флетцы Палицын, Суворов, лабораторные ученики, солдаты — всех послал на эти работы Григорий Капустин — трудились с охотой. И сам он, закатав рукава рубахи, налегал на поручни бурава. Никсон сидел на бревне, курил трубку, командовал.

Другую группу людей — нанятых за повышенную плату мужиков во главе с сельским подьячим — Капустин послал в штольню идти подкопом от реки. Он твердо надеялся, что в какой-то точке под землею обязательно сойдутся кирки и инструмент. Этим будет доказано, что здесь тянется угольный пласт. Оттуда, из глуби, они наберут на пробу самого чистого камень-уголья.

Люди под землей боялись обвала. Приходилось Капустину часто наведываться туда самому.

Наступили сумерки, но работ не прекратили. Капустин и тут отказал Никсону в просьбе перенести все на завтра. Повелел зажечь костры. Он чувствовал вот-вот под землей сойдутся два инструмента — кирка и труба-желонка. Поздней ночью, чутьем угадывая, что наступил самый-самый момент, он послал в дыру Палицына.
— Полезай, Иванка, и гляди в оба: должна уж быть железка в угольной тверди.

А сам стал на его место — вертеть инструмент.

Палицын полез в дыру, усталый, возбужденный, хмельной от всего того, что вокруг делалось, и вскоре вылез на поверхность, крича:
— Есть труба в тверди, Григорь Григорьев! Есть!

Утром, а наступило уже 28 августа 1724 года, Никсон написал в Берг-коллегию- «Прошедшей ночью в здешнем месте получил я уголье, которое посылаю в мешочке в трех связках Я надеюсь, что оное покажется зело доброе...»

То, что он послал в Берг-коллегию пробы уголья «в мешочке в трех связках», вызвало между ним и Капустиным настоящий спор. Капустин резонно доказывал, что в мешочке да еще в связках уголь в дороге от тряски быстро испортится, превратится в пыль, что для этого существуют специальные кадки (кстати, их и предлагал Иван Палицын), но Никсон заупрямился, и пробы были отправлены в «мешочке»

К этому времени в Берг-коллегии скопились все документы-письма-рапорты Капустина и Маслова, доносы Никсона на своих подмастерьев, их жалобы на него, сообщения о пробах присланного в «трех связках» уголья, а также личная жалоба подмастерьев на своего мастера, отправленная на имя Я. В. Брюса.

Для Петра сделали выписку Правдивую, без лукавства — за неправду полагалось жестокое наказание

Восьмого октября Петр прочитал эту выписку и распорядился устно. Запись этого распоряжения находится в поденном журнале Берг-коллегии. Вот она.

«1. Понеже в оной экспедиции является несогласие мастера с подмастерьями, того ради послать от Берг-коллегии знатного, который бы мог их согласить и каждому по контракту жалованье оплатить. И чтоб каждый по должности дело свое управлял.

2. Село Петрово в Ряжском уезде — далеко ли оное от Оки-реки? Уголья какой квантитент (Количество.) обретен, есть или будет? То б немедленно прислана была проба со известием о квантитенте и о расстоянии от Оки. Прислать с нарочным унтер-офицером гвардии, которого отправить из Берг-коллегии вместе со знатным».

Петр, по сути, уже не сомневался в наличии ископаемого уголья. Он настойчиво добивался ответа на главный вопрос достаточно ли его для разработок и какими путями можно доставлять его к Оке? Он ставит вопрос широко, погосударственному уголь уже тогда требовался стране как хлеб и соль. Жаль, что пройдут еще десятки лет, прежде чем Россия утолит им свой голод,

Коллегия решила послать вдогонку угольной экспедиции — та уже покинула Ряжский уезд и направилась на юг, в Бахмут, — «знатного» Ивана Телепнева (он происходил из древнего рода Оболенских) и с ним сержанта гвардии Алексея Межаева. Им приказали все уладить и — главное — замечать, на каком расстоянии открытые угольные месторождения находятся от городов, полноводные ли реки текут неподалеку от них и можно ли по тем рекам пройти груженым судам. То есть тщательно выяснить то, о чем уже сообщали в свое время Капустин и Палицын — к огорчению, эти доношения так и не дошли до царя.

Никсон — это стало очевидно Телепневу по приезде в Бахмут — оказался вовсе ненужным в экспедиции Его раскусили до конца. В этом он сознается сам в одном из писем: «Шляхтич и сержант (так он называет Телепнева и Межаева — Авт.), велели извозчику мой харч выбросить вон, ежели я с ними идти не схочу» Телепнев в последний раз воззвал к совести Никсона, но тот ответил, что «за нынешним зимним временем работать невозможно», Тогда царедворец послал в столицу рапорт с просьбой разрешить продолжать исследования «русскими людьми» и выехал с экспедицией в село Петрово. Здесь, не ожидая ответа, приступил к работам.

...Вышли на Чернавку. Искрились под солнцем январские снега. На избах вместо кровель — снежные шапки. Из труб вьются ровные сизые дымы — к жгучему морозу. В берегу на речке Чернавке зияет под белой шапкой нависшего сугроба черная дыра.
— Здесь? — спросил Телепнев, стоя на снегу в ярко-синей добротной шубе.
— Вестимо, — ответил бородатый мужик в кожушке и худых валеных сапогах — Иван Палицын.

Он стоял рядом с Капустиным и, сказав эти слова, дрогнул, сробел: не ему бы следовало отвечать столь знатной особе.

Иван Телепнев подошел к ним и, к немалому изумлению иноземца, обнял обоих.

— Спасибо за службу добрую, за сметку и труд великий. А теперь — с богом, за дело!

Санный обоз стекся к угольному месторождению. Мужики посыпали к дыре. На ровном заснеженном льду застывшей реки обозначилось множество следов.

Через несколько дней после этого экспедицию настигла тяжелая весть в Санкт-Петербурге скончался царь Петр. У одних опустились руки, другие же, напротив, с каким-то неуемным остервенением принялись завершать начатое. Иван Телепнев нашел в себе силы продолжить исследования.

Однажды в ростепельный день в Петрове появился состоятельный человек. По окладистой, чесанной гребнем бороде, за ношение которой наверняка плачены немалые деньги, в нем признали давешнего купца Панкрата Рюмина. Купец объезжал окрестности своих Истинских и Улусских заводов. Он лазил в дыру, мял в руках угольные крохи, заинтересованно смотрел, как умело сжигают в горне добытый уголь Капустин и Палицын. Ударил напоследок челом самому Ивану Телепневу, пригласив того наведаться на свои заводы. С тем и уехал.

Телепнев принял приглашение, но съездить на заводы так и не успел. В конце марта в ответ на свое предложение продолжать работы «русскими людьми», он получил неожиданное повеление императрицы Екатерины Первой, которая требовала работы свернуть, отметив на будущее места находок.

Так и было сделано Телепнев, а с ним Капустин, Маслов, Межаев и Никсон в мае вернулись в Москву. Здесь им предложили отчитаться о совершенной работе. Интересен отчет Никсона. В первом же пункте своего рапорта он написал: «В селе Петрове при реке Чернавке буровал я и нашел уголье... Оное место имеет фундамент к лесу изрядный, и, по моему мнению, ежели б шахту сделать и ход найти, то не без пользы было бы».

В этом Никсон оказался прав: шахты надо было ставить уже тогда. Думается, что и тут не обошлось без «мнения Григорья», то есть без подсказки Григория Капустина, который сильно влиял на иноземца своим авторитетом и знаниями.

Вскоре Никсон был выдворен за границу. Остальные разъехались по местам службы. Иван Палицын, естественно, остался дома, в селе Петрове.

Рудознатец-самородок не ведал тогда, что его находке суждено стать одним из величайших геологических открытий. Он просто зарабатывал себе на хлеб и хотел получить то денежное вознаграждение, которое сулила каждому умельцу знаменитая берг-привилегия. Путь общения с царем через Архангельский собор оказался верным. Денежную награду, надо думать, он получил.

Вскоре после отъезда экспедиции из села Петрово туда наведался со своими людьми тот же купец Панкрат Рюмин. Он убедился, что угля в земле предостаточно, и в августе 1725 года обратился в Берг-коллегию с просьбой «отдать ему» угольное место в селе Петрове. Берг-коллегия просьбу удовлетворила и в своем определении потребовала: «Велеть им, Рюмину с товарищи, с получением сего указа начать строить угольные заводы и закончить их в четыре месяца».

В указанный срок «угольный завод» в селе Петрове был возведен. Это была первая каменноугольная шахта Подмосковья. С нее и начались первые промышленные разработки подмосковных углей.

Широко и вольготно раскинулся по европейской части Союза Подмосковный угольный бассейн. От Мещерских лесов — через Валдай — до Онежского озера. Экий исполинище лег под лесами и холмами русской равнины!

Село Петрово возле Ряжска — самая юго-восточная его ветвь. Отсюда бассейн взял свое начало. Здесь, на рязанской земле, и стоять бы памятнику рудознатцу-самоучке крестьянину Ивану Палицыну — первооткрывателю углей Подмосковья. Как стоят в Кемерове — открывателю Кузнецкого бассейна Михаилу Волкову, а в Лисичанске — виднейшему из рудознатцев, «Колумбу» угольного Донбасса Григорию Капустину.