«Великий отшельник» выходит к людям

Там, где шумит Теберда, голубыми петлями обметывая отвесные кручи Главного Кавказского хребта, находится единственная в Европе и одна из самых высокогорных в мире опытная плантация знаменитого «корня жизни» — женьшеня. О том, как рождалась эта плантация, лучше всех знает научный сотрудник Тебердинского заповедника доктор биологических наук Алексей Александрович Малышев.

Невысокая сухощавая фигура, глуховатый, неторопливый голос, словно его обладатель и в разговоре не перестает думать о чем-то своем, главном, хотя карие глаза твердо и внимательно смотрят на собеседника. Рассказать же Алексею Александровичу есть о чем...

Это начиналось более четверти века назад.

 

 

...Прянул из-за горы первый дымный луч солнца, и засвистал в соседнем ельнике дрозд; дрогнула за окном ветка, обронив прозрачную каплю,— день начался. Возле конюшни Малышева уже ждал лесник Юнус. Жгутом сена он растер ноги верховых лошадей, смахнул с седла росу. У запряженных в бричку, где сидела его жена Салимат, лишь проверил сбрую: для джигита и до седых волос только тот конь, который под седлом. Потом подвел Малышеву высокого иноходца Башкира, весело прищурил темные глаза:

— Айда, начальник! Давай догонять солнце!

Но Малышев сначала проверил ящик с семенами женьшеня, инструмент, сложенный в бричку, и лишь потом шагнул к всхрапнувшему иноходцу. Полутропа-полудорога петляла меж серых, словно отлитых из олова стволов бука, шла вдоль реки. Через час в медленном кружении тропы глянула за деревьями поляна с темными, высокими грядами и кучами лиственного перегноя. Рядом солнечно светилась свежеоструганными досками сторожка Юнуса: женьшень— корень дорогой, редкий, без охраны нельзя...

В 1952 году вызвали Малышева из Приокско-Террасного заповедника в Москву и предложили заняться опытным разведением женьшеня. Потом была полуторамесячная поездка по Кавказу и Закавказью, и вот наконец он здесь, в Теберде, чтобы начать первые опыты. В Тебердинском заповеднике ему довелось работать еще до войны, «поднимал» некоторые виды культурных растений высоко в горы, так что местные почвы и климат он в общем-то знал. Но ведь это не свекла или картофель, это женьшень! Реликтовый житель, ведущий свою родословную еще со времен третичных лесов. Те леса давно упали, погрузились во тьму болот, став каменным углем, а он уцелел. Потому-то так трудно ему «прописаться» в нашем времени...

У женьшеня снаружи только тонкая кожура, которую легко повредить.

Прочность и упругость корни получают за счет клеточного сока — тургора. Если вовремя не обработать поврежденный участок, хлынут внутрь клеток ядовитым потоком грибки, бактерии — и «сгорит» таинственный «корень жизни», потеряет свою целительную силу. Случается и так: утратив нарядный стебель и листья, которыми корень как бы откупается от болезни, женьшень замирает, погружается в сон. Длится такой сон у дикорастущих корней годы.

Есть и еще одна особенность у женьшеня — способность перемещать свой корень. Случись год теплым, а почвы тяжелыми, поднатужится корень, напряжет сокращающиеся кольца и двинет свое главное сокровище — почку, из которой родится новый побег,— вверх, поближе к воздуху и свету. А навалится осень ранними метелями, стылыми морозами, пронизывая легкий суглинок до «самых, костей», до пластов гранитных,— снова охранительно напряжётся корень, вжимая себя глубже в толщу почвы.

Не эта ли редкая способность женьшеня послужила пищей для многих легенд? По одной из них женьшень зародился от молнии. Ударит огненный клин в студеную воду горного источника, разворотит дно — и уйдет вода подземными темными коридорами, а на том месте вырастет женьшень, который таит в себе силу небесного огня. По-разному объясняла молва и происхождение женьшеня. По одним поверьям, корню дал жизнь мальчик-оборотень, по другим — он сын тигра и красной сосны. На Востоке верили, что женьшень может превращаться в дикого зверя и даже в человека. Самым старым корням-самородкам, найденным в Уссурийской тайге, давали собственные имена, как крупным алмазам. В свое время их называли красиво и звучно: «Великий отшельник», «Император», «Уссурийский старец». Но тайга скупо дарила подобные находки. Такие корни попадались не чаще одного, раза, в тридцать-пятьдесят лет...

С первым весенним теплом на корнях женьшеня образуются крохотные сезонные корешки, и вся дальнейшая судьба растения на целый год теперь зависит от них. В этих корешках его сила, но в них и его слабость, потому что корешки особенно чувствительны к изменению внешних условий. Пройдет сильный ливень или вдруг поднимутся грунтовые воды — корешки «захлебнутся», погибнут, съеденные гнилью, а прохватит почву теплым летним ветром — опять беда: засохнут, они, отомрут, а вслед за ними быстро увянут, опадут стебли и листья. Почвы женьшень выбирает бурые, горно-лесные, богатые перегноем, где легкий суглинок лежит на жесткой подушке гранитов и потому легко пропускает влагу. Температуры почвы и воздуха днем и ночью, зимой и летом должны «держаться друг за друга» на ртутной шкале. Иными словами, ему нужен умеренный, приморский тип климата с прохладным, достаточно влажным летом. К тому же женьшень прихотлив к свету. Если его мало, он хиреет, если много, может погибнуть — потоки прямого солнечного света его угнетают. Немногочисленные поры-устьица, расположенные на нижней стороне листьев, не в состоянии регулировать температурный режим и испарять влагу. Есть и еще одна особенность у женьшеня. Его семена, как бы помня все превратности судьбы древнего корня, сначала росшего в душной чащобе лесов, а потом противостоявшего ледяному прессу эпохи оледенения, дают всходы лишь через 18—22 месяца, то есть по истечении двух зим. В семени женьшеня очень мал зародыш, и растет он медленно. Чтобы ускорить его рост, надо как бы воспроизвести в сокращенном виде, перелистать страницы «биографии» растения. Для этого семена смешивают с влажным песком и четыре месяца выдерживают при температуре плюс 18—20 градусов по Цельсию — это так называемая теплая стратификация. А минует этот срок — начнется пора «оледенения»: семена содержать при плюс 1—3 градусах — холодная стратификация. Лишь после такой подготовки семена будут готовы к посеву...

Малышеву предстояло с ювелирной точностью высчитать, отмерить и дать женьшеню нужное количества света, тени, воды, тепла и питательных веществ. А для этого надо было прежде всего отыскать участок, на котором, как в фокусе, сконцентрировались бы все необходимые условия. Но как его выбрать, найти на огромной территории заповедника? И после тщательного изучения литературы начались поиски, проложившие тропу к первому участку... и первым сомнениям.

Привязав лошадей и разгрузив подводу, путники на минуту присели. «Посидим, что ли, перед дорогой, не знаю, куда она нас приведет!» — пошутил Малышев и, встав, сжал в горсти землю. Почва не склеилась в ком, но и не рассыпалась — влаги в самый раз. Юнус принес лопату, грабли, посевную доску, утыканную колышками, и началась работа, какой не знали, не видели на тысячи километров вокруг: начался сев женьшеня. Юнус, примерившись, накрывал грядку доской, оставляя на мягкой, словно взбитой земле четкие, ружейно-чернеющие глазки лунок. Малышев осторожно доставал из ящика с влажным песком семя с бледной каплей проклюнувшегося ростка, передавал Салимат, которая, пустив с ладони в лунку пороховую струйку молотого перегноя, опускала туда семя корешком вниз. И снова текла темная струйка, укрывая росток. Наконец горсть просеянной лесной земли наполняла до краев лунку, ровняя ее с поверхностью грядки. Каждый раз, подходя к новой грядке, Салимат наклонялась над ней и, быстро коснувшись ладонью лба, что-то шептала.

— Что это она? — не понял Малышев.

— А, пустое дело, понимаешь,— усмехнулся Юнус. — Просит землю не сердиться, принять семена, быть им матерью. Совсем глупая женщина!

Но когда последнее семя исчезло в земле, Юнус взбил за оградой ворох прошлогодних листьев и, чиркнув спичкой, обронил огненную стружку. Скоро белый, как туман, дым повис над плантацией.

— Ты что? Забыл, что мы в заповеднике? — нахмурился Малышев. Юнус смущенно погладил бороду:

— Чтоб шайтан, понимаешь, близко не ходил, по кустам не прятался! Тогда твой корень будет совсем здоровым!

Но его предсказание не сбылось, хотя, как и положено, пробили через четыре недели влажный суглинок и победно закачались над темными полосами гряд зеленые трехдольные листки-перволетки. Однако, поднявшись на пол-ладони над грядками, они начали тускнеть, гаснуть, траурно свисая с вялых стеблей.

Малышев знал, что женьшень поспешно вянет при отсутствии любого из «тысячи и одного» необходимого условия. Но какого именно? «Простучали» гряды, осмотрели листья и стебли — повреждений как будто нет. Осторожно развернули черный пласт почвы, глянули на корни, а белая бахромка сезонных корешков на них уже съежилась, пообносилась. Малышев, чувствуя, как тихо заныло сердце, вдруг захватил землю в кулак, стиснул, но ком тут же разжался, рассыпался по ладони. Так и есть — мало влаги! Но воду лили точно по инструкции: одно ведро на квадратный метр. А если инструкция ошибочна? Составлялась-то она на Дальнем Востоке, в Приморском крае. Там условия чем-то похожи, но ведь не копия же кавказских...

Водный «паек» увеличили, но вода все равно уходила, словно текла сквозь пальцы. И тут Малышева осенило: угол склона! По инструкции быть ему должно от 10 до 15 градусов. Но то на дальневосточных плантациях, где почвы более густые, вязкие и вода крепче держится за пласт. А здесь почвы легче, «прозрачнее». Потому вода и скатывается, соскальзывает при такой крутизне пласта, как ведро с намыленной лавки, И тратиться здесь на воду, все равно что лить ее в решето — обязательно уйдет. Так каким же должен быть угол склона? Этого никто не знал. Надо было искать. И потому однажды сняли ограду, поставили сторожку Юнуса на полозья, и старенький трактор, повесив дымные кольца в утреннем голубоватом воздухе, двинулся с ней на новое место. Так появился второй участок, за ним третий... А следующий эпизод снова поставил под сомнение непререкаемость инструкции.

...Все чаще, все настойчивее начинала бить утреннюю зорю мартовская капель, но потом замолчала, стихла. Зато Теберда с каждым днем все громче ворочалась среди каменистых, с галечниковыми косами берегов, кипела, набирала силу. Наступил апрель. В те дни Малышев особенно волновался. Заканчивалась первая зимовка женьшеня, как он ее перенес? Корень не боялся сильных морозов: закалка, полученная в период оледенения, сказывалась и по сей день, но резкие перепады температуры, на которые щедра кавказская зима, были губительны для его почек. Потому с октября, когда засохли и отмерли стебли, «грелся» женьшень под шубой из листьев, впрок запасенных тут же. Но какой толщины должна быть эта шуба, во сколько слоев? Приходилось экспериментировать. На одной грядке запеленали новосела в двухслойную «доху» из сухого мха, ибо что-то подсказывало Малышеву, что листья тут — шуба никудышная, ненадежная. Внимательно, метр за метром, ученый осматривал перезимовавшие корни и убеждался: листья женьшеню не защита. Там, где они лежали тонким слоем, мороз взломал почву, разорвал корни, исчертив их длинными бороздами. Там же, где листьев было в избытке, вовсе не стало корней: все растворила гниль. А вот мох исправно держал земное тепло и не пускал к корням шалую ростепельную воду. Когда же последний снег с шумом скатился в Теберду и на лесных прогалинах сиреневым огнем затеплились кусты волчьего лыка, из грядки, зимовавшей подо мхом, часто проклюнулись зеленые иглы женьшеня. С той весны и был вписан в инструкцию охранительным материалом вместо листьев мох.

Следующий участок заложили на опушке, помня, что в Корее и Китае, где еще столетия назад приручили лесного отшельника, плантации, как правило, разбиты на открытых местах, хотя и защищенных от солнца сплошными щитами. А чтобы знать, сколько тепла и влаги здесь скопилось в воздухе, поместили в будках приборы-датчики: термографы и гигрографы. Изменяется температура, влажность — недремлющие стрелки вычертят на бумаге кривую, и ползет в течение суток она то вверх, то вниз, рассказывая о состоянии воздуха. На лесном участке приборы согласно метили бумагу в течение всего дня почти параллельно идущими линиями. Но как здесь, на опушке? Разглядев еще издали вялые стебли женьшеня, Малышев шагнул к приборам, и выражение лица у него было при этом решительное и злое, словно стекло и никель приборов оказались погибельной причиной. Все с тем же выражением осмотрел он один прибор, другой... Ломаная линия на термографе горбилась, бесстрастно сообщая, что в полдень солнца здесь было слишком много и температура шагнула за дозвол
енную черту. Кривая же на гигрографе шла зеркальным отражением первой, проваливаясь к середине дня острым углом вниз, и это означало, что влаги в воздухе к этому времени оставалось опасно мало....

...В тот вечер Малышев долго не мог уснуть. На втором этаже, где размещалась лаборатория, горел свет и уборщица негромко двигала стулья. Потом прошелестели ее шаги, и все стихло. Только беззвучно колыхались под окном листья буков. Малышев размышлял. Теперь ему многое становилось ясным. Женьшень здесь, в горах, может нормально расти только под пологом леса. Лучше всего под буками. Но почему? Малышев взял со стула одну из книг, густо переслоенную закладками, начал листать, уже предчувствуя рождение догадки. И вот: «Восточный бук — порода мягкого морского климата, требующая довольно высокой влажности воздуха... Широкое распространение бука в пределах лесного пояса Северо-Западного Кавказа почти на всех высотных уровнях связано с отсутствием резких температурных колебаний и относительно высокой влажности во всей этой области».

Малышев еще раз прочел абзац и негромко засмеялся. До чего же просто! Ведь то же самое можно сказать о женьшене, и, значит, участки надо создавать там, где длится прозрачный летний день, не пропадает развернутая тень буковых листьев. Самое главное Малышев теперь знал. Но ему еще предстояло выяснить, что на низких грядах влажность почвы увеличивается и корни гниют, а на высоких — сохнут, что, если рано снять защитный слой, это приведет к вымораживанию корней, а если позднее — к их загниванию и что лесные мыши неравнодушны к женьшеню.

Прошло одно лето, другое, третье... Нешелохнутая тишина стояла над делянкой, над заповедным лесом. Только кричала где-то в его глубине ночная птица, словно не могла в наступившей темноте найти свое гнездо. Потом затихла и она. Не слышно было и собак. Раньше, различив среди летучих шорохов леса торопливую побежку лисы или приглушенное хрюканье кабана, они заходились в громком лае. Выскочивший под голубые звездные сполохи Юнус видел порой неверный силуэт зверя, мгновенным махом уходящего в темноту, или зеленый отсвет в его глазах. Но со временем собаки привыкли к постоянному кружению зверей вокруг ночного лагеря и поднимали тревогу только при появлении человека. Такое случалось редко: кого занесет в глухую пору в лесные дебри? Не лаяли они и в ту ночь, и уж накатывали на Юнуса мягкие волны дремы, хотя каждый раз он встряхивался, поднимал голову, прислушивался. А затем неясная тревога все отчетливей стала схватывать сердце. Не веря уже собакам, включал он фонарь и, сбивая карабином капли росы с буковых веток, вы
ходил в угольную темень, водил лучом по ограде. Однако никто не выскакивал, не трещал сучьями, не бросался во тьму. Лишь хоровод теней бесшумно кружил вслед за лучом, плавно очерчивая, повторяя силуэты деревьев. И Юнус возвращался в сторожку, бормоча: «Лес молчит, собака молчит. Кто тогда приходил? Старость моя, наверно, приходила!» А на рассвете, когда в кустах орешника затрещала ранняя сорока, оглядел Юнус гряды и понял, застонав от негодования, что мучило его всю ночь. Многие стебли женьшеня были подгрызены мышами, а семена съедены...

Приехавший днем Малышев, выслушав Юнуса, расстроенно оглядел плантацию. Надо было во что бы то ни стало сохранить уцелевшие плоды и дождаться созревания семян. Но как? И вдруг Алексей Александрович вспомнил первый сев женьшеня и «охраняющий» дым разведенного Юнусом костра. А что, если... И, уже обретая радостную уверенность, сказал Юнусу:

— Будем жечь по ночам костры. Дым не поможет, так огонь отпугнет.

И с этого дня каждую ночь, едва только солнце скатывалось за ледники, несколько костров брали участок в огненное кольцо, огромными цветами разворачиваясь среди серых стволов.

Запах дыма, танцующее пламя тревогой лесного пожара наполняли округу, и серые грабители, уже начинавшие мелькать у края гряд, с писком разбегались, не тронув ни единого стебля. А ягоды женьшеня с каждым днем все гуще наливались румянцем, словно впитывая цвет охраняющего их огня.

В конце августа плоды были сняты, а затем пришла пора еще одного, как оказалось, последнего кочевья и еще одного участка, уже на четверть гектара раздвинувшего на пологом восточном склоне буковый лес. Шли своей чередой дни, и пробили на новом месте терпкий суглинок первые всходы. В подземной тиши зрели, наливаясь силой, молчаливые корни...

И настал наконец день, когда пришел на имя Малышева пакет с Дальнего Востока. В нем находились данные биохимических анализов. Они утверждали, что тебердинские корни в два-три раза превосходят по биологической активности своих собратьев с зарубежных плантаций и близки по этому показателю к дикорастущим. Это была победа. Однажды Малышев, осматривая лес, поднялся выше плантации и наткнулся на подгнившие колья. Присмотревшись, он увидел на одном из них потемневшую табличку с размытой дождями надписью: «1-й участок». Это было начало... Последний участок был тринадцатым. Как далеки и как близки оказались они, если учесть, что их разделяли по времени несколько лет, а по расстоянию — всего двести метров! И до чего же чуток был гость из приморской тайги, если уловил и не принял доступную лишь тонким приборам разницу условий. Но все это теперь было позади. Отныне плантация получала постоянную прописку. Поднималась надежная ограда. Строился дом. Закладывались рядом новые делянки. «Великий отшельник» выходил к людям.

Сегодня уже в трех районах Ставропольского края созданы в лесхозах опытно-производственные посадки женьшеня — основа и прообраз будущих промышленных плантаций, и своим рождением они тоже во многом обязаны Алексею Александровичу Малышеву.