«…Нас вместе называют — Ленинград»

Новое имя, присвоенное городу на Неве в 1926 году, не сразу стало для него родным. Но в полные трагизма месяцы блокады слово «Ленинград» стало не только неотъемлемой частью жизни горожан, но и синонимом беспримерного мужества и стойкости. Хотя послевоенное будущее города оказалось далеко не безоблачным. Слишком уж сильным стало блокадное братство ленинградцев... На этот раз мы увидим Ленинград 1930 — 1940-х годов глазами поэтессы Ольги Берггольц.

 

 

Юбилейный проект «Санкт-Петербург. 1703—2003» наш журнал осуществляет совместно с Международным благотворительным фондом имени Д.С. Лихачева.

Хрупкая девушка, почти подросток, в кожаной куртке и красной косынке, из-под которой выбивалась золотисто-льняная прядка волос, стояла перед четырехэтажным, весьма аскетичного вида домом. Убогость его фасада слегка скрашивалась массой хоть и крохотных, но высоких железных балкончиков, напоминающих клетки. Но девушка была совершенно счастлива. В руках у нее — связка книг и небольшой фанерный чемоданчик.

Cюжет как будто просился на полотно К. Петрова-Водкина... При известной доле фантазии этой картине можно было даже дать название, например такое. «Вселение молодой поэтессы в «дом-коммуну». Ведь эту реальную ситуацию в начале 1930-х годов вполне могли наблюдать жители одной из центральных улиц города — улицы Рубинштейна, и ныне соединяющей знаменитые питерские Пять углов и Невский проспект. Перед революцией она, именовавшаяся тогда Троицкой, застраивалась весьма приличными доходными домами, да и в годы НЭПа здесь продолжал царить буржуазный петербургский дух. Неподалеку размещались булочная-кондитерская Филиппова, знаменитый ресторан Палкина и Владимирский игорный клуб, и их завсегдатаи, как и в прежние времена, частенько нанимали на углу Невского и Троицкой извозчиков-лихачей, горделиво восседавших в колясках на резиновых рессорах.

Словом, обыватели здешних мест даже после переименования в 1924-м Петрограда в Ленинград по-прежнему продолжали ощущать себя питерцами.

...Но вот в 1929 году все изменилось. Поначалу старинная улица получила новое имя — Рубинштейна. Определенная логика в данном случае была — в конце XIX века в доме № 38 действительно жил создатель оперы «Демон» композитор Антон Рубинштейн. Однако дальнейшие события стали развиваться стремительно и совсем в ином направлении... В историческом центре бывшей столицы, неподалеку от Невского проспекта, по проекту архитектора А.А. Оля в рекордно короткие сроки было возведено здание-символ. В документах постройка фигурировала как «дом-коммуна инженеров и писателей». К числу последних относилась и наша героиня — молодая поэтесса Ольга Берггольц. Коммуны в городе на Неве существовали и в годы НЭПа, но тогда они были, скорее, идеей. Городские власти пока еще придерживались той точки зрения, что в зданиях привычной планировки новый коммунистический быт не построишь. Но на рубеже 1920-х и 1930-х коммуны стали архитектурной реальностью. Строящийся социализм наконец получил возможность оставить свой след на исторически сложившемся пространстве. И сделано это было в манере конструктивизма. Вначале конструктивистские строения появились на городских окраинах. Большинство архитекторов, работавших в русле этой новой манеры, понимало под домом-коммуной цельный архитектурный объем, в котором были объединены индивидуальные квартиры и коммунальные учреждения: столовые, детские сады, спортивные залы. По такому принципу в городе были спроектированы и возведены, в частности на Выборгской стороне, Бабуринский, Батенский и Кондратьевский жилмассивы. И дело это казалось Ольге Берггольц в высшей степени увлекательным и своевременным.

Несмотря на то что родилась и выросла Ольга на питерской рабочей окраине, родители ее были людьми интеллигентными. Отец, будучи выпускником Военно-медицинской академии, служил доктором, а мать, хотя и закончившая всего 4 класса благотворительной школы принцессы Ольденбургской, много читала и всячески стремилась привить дочери хорошие манеры и сделать из нее настоящую «тургеневскую девушку». Ольге же материнские мечты казались сущей нелепицей — ей хотелось создавать новую жизнь и не только с помощью занимавших огромную часть ее души стихов.

Новая жизнь, новые отношения в новом, социалистическом Ленинграде — вот действительно достойная для нее цель. Ведь и все вокруг стремительно менялось... Буквально на глазах преображалась и малая родина Ольги — Невская застава. Именно здесь появилась первая в Ленинграде фабрика-кухня. В начале 1930-х подобные заведения общепита становились крайне популярными, поскольку они готовили и продавали большое количество пищевых полуфабрикатов из совершенно невероятных продуктов. В стране действовала карточная система. «Нормальной» еды не хватало, и поэтому в ход шли такие «ингредиенты», как одуванчики, дельфинье и тюленье мясо, широко рекламировались неоспоримые достоинства сои. К 15-й годовщине Октябрьской революции в Ленинграде было решено провести конкурс на изобретение «до сих пор не существовавших в кулинарийной номенклатуре блюд» — из воблы, тюльки и хамсы. И вот с этими задачами как нельзя лучше справлялись именно фабрики-кухни.

В то время Ольга работала в газете завода «Электросила», а потому она частенько бывала на Международном (ныне Московском) проспекте. Здесь появились достаточно яркие образцы ленинградского конструктивизма — Дома культуры имени В.В. Капранова и Ильича. Впечатляло и строительство массивного здания Московского райсовета, проект которого принадлежал архитектору И.И. Фомину. Около самого завода «Электросила» возводился жилой комплекс. Словом, это был уже совсем другой город, он становился мало похожим на блистательную парадную столицу бывшей Российской империи — Петербург-Петроград. В новых районах явно улавливались черты Ленинграда. А в скором времени уже и в центре города можно было лицезреть архитектурные «автографы» социализма.

В начале Литейного проспекта «застывшую в камне политику» являл собой знаменитый Большой дом, возведенный в 1932-м специально для Главного Политического Управления. Даже имя его архитектора — Н.А. Троцкий — казалось горожанам весьма символичным: однофамилец недавно выдворенного из страны оппозиционера воздвигал оплот для искоренения всех последующих «врагов социализма». Впрочем, Ольге нравилось и это. Как и многие молодые люди начала 1930-х, она была буквально заворожена грандиозностью планов преобразования и всей страны в целом, и родного города в частности.

В доме-коммуне на улице Рубинштейна, 7, существовали все условия для категорической борьбы со старым бытом. Ни в одной из его квартир не было кухонь — все жильцы сдавали свои продовольственные карточки в общую столовую, располагавшуюся здесь же, на первом этаже здания. Отсутствовали и индивидуальные вешалки — все жильцы снимали пальто там же, на первом этаже, рядом была обустроена и общая комната отдыха. Все это, равно как и в высшей степени убогая архитектура дома, молодым его жильцам казалось донельзя соответствующим духу времени первых пятилеток.

В квартире Берггольц и ее мужа Николая Молчанова, как и в большинстве других квартир, чай пили только из граненых стаканов — ни сервизов, ни тем более скатертей в домах не держали. Если на окнах и были занавески, то уж, конечно, без всяких там буржуазных цветочков, листочков и горошков. Благо дизайнеры-конструктивисты бесперебойно поставляли расписные «тематические» ткани: «Комсомол за работой», «Участие красноармейцев в уборке хлопка», «Коллективизация», «Военно-морской флот».

...Однако постепенно жизнь менялась. К середине 1930-х городские власти явно стали отходить от аскетических принципов времен раннего социализма. И это становилось ощутимым и для рядовых ленинградцев. Оказавшись как-то в самом начале Невского, Ольга с удивлением обнаружила, что в доме № 12 открылся новый магазин женской одежды из трикотажа, в витринах которого были выставлены весьма дорогие и кокетливые вещицы. Ленинградцы мгновенно дали магазину шутливое название «Смерть мужьям».

Свое прозвище — «Слеза социализма» — появилось и у дома № 7 по улице Рубинштейна. И, естественно, не случайно. Звукопроницаемость в доме была настолько идеальной, что все происходящее, например, на 2-м или 3-м этаже, было превосходно слышно на 5-м. В доме существовал и мало кому нужный, учитывая ленинградский климат, солярий, зато напрочь отсутствовал чердак, который был просто необходим жильцам для того, чтобы сушить белье или пеленки появлявшихся младенцев. После того как в 1935-м были наконец отменены карточки на продукты, бывшая гордость дома — «общественная» столовая — оказалась никому не нужной. Постепенно стали раздражать и маленькие квартирки, гораздо больше похожие на собачьи конурки, чем на человеческое жилье...

По всему было видно, что столь характерный для конца 20-х — начала 30-х годов конструктивизм так и не смог стать «родным» для архитектурного облика города. А посему согласно Генплану развития города 1935 года Ленинград начал застраиваться фундаментальными ансамблями, в решении которых явно чувствовалось влияние архитектурных идей классицизма. Фрунзенский универмаг, здание «Союз пушнины», грандиозный Дом Советов в конце Московского проспекта — эти знаки эпохи довоенного сталинизма на теле города, как ни странно, не портят его вид и поныне. Надо сказать, что в те годы в сфере строительства вообще произошло нечто парадоксальное: петербургская культура восприняла фундаментально-пафосные строения эпохи сталинизма как свою органическую часть И этот новый Ленинград показался Ольге прекрасным.

Она от души радовалась тому, что после отмены карточек вместо закрытых столовых в городе появились так называемые закусочные-американки и даже относительно доступные по ценам рестораны.

Поистине блестящим демагогическим маневром, формально уравнявшим в социальном отношении всех граждан СССР, в том числе и ленинградцев, явилась недавно принятая новая Конституция. И нужно сказать, что ее содержание, равно как и происходившее вокруг, пришлось многим по нраву. Видные ленинградские деятели культуры — И. Хейфиц, С. Юткевич, А. Зархи, Н. Черкасов — приняли решение вступить в партию. По всей видимости, их, как и Ольгу Берггольц, и миллионы других людей, от вида хорошо продуманной и блестяще организованной «витрины социализма» охватил почти детский восторг. И действовало это гипнотически — за парадным фасадом новой, счастливой жизни, проистекающей в ожидании скорой победы коммунистического завтра, совсем размытыми и малозаметными казались злосчастные ленинградские коммуналки, в которых зачастую ютилось по 40 семей, общежития, где порой в 30-метровой комнате на 14 кроватях спали 20 человек...

В конце 1935 года власти выдали разрешение на «реабилитацию» новогодних елок. С этого времени каждый декабрь на улицах города стали регулярно открываться предновогодние елочные базары, вносившие необыкновенное оживление в ритм городской жизни. Спустя год в городе появилось троллейбусное движение, в 1937-м в здании Аничкова дворца на Фонтанке торжественно открылся Дворец пионеров. Его первые посетители буквально замирали от восторга, который вызывали расписанные сказочными сюжетами стены дворца, когда-то принадлежавшего фавориту Елизаветы графу А. Разумовскому...

Эти пусть и небольшие знаки перемен к лучшему волей-неволей примиряли жителей города как с властью, так и с новым их названием — «ленинградцы». Впрочем, в «Реквиеме», написанном Анной Ахматовой в самый разгар репрессий конца 1930-х, железным кольцом захвативших страну, а в особенности обе ее столицы, Ленинград фигурирует как ненужный привесок «своих тюрем», явно отделенный в поэтическом восприятии от мясорубок «большого террора». Ведь избежать этих мясорубок было почти невозможно.

...3 декабря 1938-го Ольгу Берггольц арестовали по обвинению «в связях с врагами народа». 171 день, проведенный в камерах Арсеналки и Шпалерки, на допросах в кабинетах Большого дома, — вполне достаточный срок не только для зарождения сомнений в правильности происходящего, но даже для вполне отчетливого оформления чувства ненависти и к стране, в которой такое может происходить, и к новому городу, породившему ту власть, которая это допустила...

Но этого не случилось. Поэтесса Ольга Берггольц, также впрочем, как и рабочие, ученые, домохозяйки, писатели, актеры, старики и дети, уже до наступления войны не воспринимала себя иначе, как ленинградкой. А с осени страшного 1941-го она стала носить это имя с чувством гордости — именно в полные трагизма дни ленинградской блокады окончательно сформировалась «душа Ленинграда». А Ольге Берггольц суждено было стать его «голосом».

...В то время упоминания о Петербурге исчезли даже в поэтическом творчестве. Уже в 1930-е годы бывшие представители питерской когорты Серебряного века не гнушались использовать в своих стихах название «Ленинград». Хотя поначалу это была скорее знаковая путаница мандельштамовских строк о возвращении в знакомый до слез город В его стихотворении соседствовали обращение к былому Петербургу и «ленинградские речные фонари». Но в дни войны и блокады и то, и другое накрепко слилось воедино А слово «Ленинград» стало синонимом не только мужества и стойкости, но и мученичества В сравнении с чудовищными последствиями голода казались не слишком значительными факты арестов и расстрелов, сгладились впечатления от бурного «кировского потока» репрессий, обрушившихся на город после убийства Сергея Кирова. Да и как могло быть иначе: ведь и «Ленинградский мартиролог» — поименный список жертв политического террора сталинизма, и сведения о захоронениях на Левашовской пустоши стали широко известными лишь в 1990-е годы...

Ну а тогда, в начале 40-х, звуки ленинградского метронома и сигналы воздушной тревоги заставили Анну Ахматову на время «забыть громыхание черных марусь». И даже такое горе, как арест мужа и сына, не могло превзойти общую «ленинградскую беду». Единым для всех жителей города стало, ощущение горечи всенародных утрат, оно притупило те чувства, которые были вызваны незаслуженными обидами, нанесенными властями своему народу. Не так давно, в 1936 году, ошельмованный и обвиненный в создании «сумбура вместо музыки» Дмитрий Шостакович в декабре 1941-го завершил знаменитую «Ленинградскую симфонию».

...Ольга Берггольц разделила со своим городом все тяготы блокады. Она уже не жила на улице Рубинштейна, в «Слезе социализма». Первой блокадной зимой, как и тысячи горожан, поэтесса перешла на казарменное положение — ночевала прямо на месте работы, в Радиокомитете, на улице Ракова (ныне Итальянской). Да, там блокадный быт несколько легче — в помещении топили, была вода, а иногда и электричество, но «бедный ленинградский ломтик хлеба» у работников Радиокомитета был таким же, как у всех. И носила Ольга свои «сто двадцать пять блокадных грамм» вместе с ложкой и пол-литровой баночкой, как и большинство блокадников, в сумке из-под оказавшегося ненужным противогаза. Смерть ни разу не дохнула в лицо ленинградцев удушающим запахом газа, она вошла в каждого холодом, слабостью, ознобом и голодным забытьем...

Ольга, как и все ленинградцы, привыкла к виду саночек с гробами, а чаще — с завернутыми в простыни трупами.

Смертность от голода достигла ужасающих масштабов — только на Пискаревском кладбище зимой 1941/42 года в братских могилах захоронили около 500 тысяч ленинградцев. В конце января 1942-го от дистрофии умер муж Ольги, Николай Молчанов. Но и в те дни по Ленинградскому радио звучал ее голос, негромкий, с легкой картавинкой. Она даже не задумывалась над тем, что голос этот объединял людей в незримое, но столь спасительное блокадное братство. Ведь радио в Ленинграде тогда никто не выключал — именно оно было едва ли не единственной связью между людьми. Чаще всего Берггольц читала по радио свои стихи — всегда посвященные Ленинграду, и не только его страданиям, но и его красоте, приобретшей фантастический характер именно в дни блокады. Конечно, в городе не блестели привычные шпили Адмиралтейской иглы и Петропавловского собора — их закрыли огромными брезентовыми чехлами, Медный всадник был заложен мешками с песком, в специальные ящики спрятаны скульптуры. Летнего сада, зарыты в землю знаменитые кони с Аничкова моста. И тем не менее это был по-своему прекрасный, аскетический город-воин. В его облике появились особые детали, характерные только для военного времени. Это в первую очередь таблички с надписью «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна», зимой — вереницы остановившихся троллейбусов и трамваев Ольгу особенно поразил их вид во время похода за Невскую заставу к отцу в феврале 1942-го. От Московского вокзала до самой Невской лавры тянулась цепь обледенелых, засыпанных снегом, мертвых, как люди, троллейбусов...

В мертвецов превратились и ленинградские трамваи. Парадоксально-трагический вид обрели ленинградские афишные тумбы, которые Ольга видела каждый раз, выходя на Невский. Перед самой войной на экранах города должна была появиться музыкальная комедия «Антон Иванович сердится» с молодыми Кадочниковым и Целиковской в главных ролях. Весь Ленинград был увешан афишами, знакомящими с новым фильмом. Снять их так и не успели… И старый Антон Иванович с этих афиш продолжал сердиться и мрачнеть, глядя на выстуженные улицы и трупы, лежащие у фонарных столбов…

Окна, особенно в центре города, были заклеены бумажными крестами. В одном из домов на Фонтанке Ольга заметила на окне вырезанных из бумаги пальму и смешных обезьянок. При всем трагизме блокадных дней эти бумажные зверюшки радовали глаз. А вот живым ленинградским меньшим братьям приходилось много хуже. Во время бомбардировки в начале сентября 1941-го многие помещения Ленинградского зоопарка были разрушены. Погибла слониха Бетти, жившая там 30 лет. К весне 1942-го в живых осталось менее четверти всех ленинградских зверей. Но уже летом работа закрытого для обозрения зоопарка возобновилась. За два месяца его посетили 6 тысяч человек. Рассказывали, как в первые дни бомбежек осенью 1941-го бегемот нырял в бассейн и сидел там безвылазно до тех пор пока не раздавался сигнал отбоя воздушной тревоги. А на какие ухищрения шли сотрудники зоопарка, чтобы хоть как-то накормить его голодающих обитателей! Оказалось что для поддержания их жизненных сил вполне годен и растительный фарш из отрубей, корнеплодов и жмыха — нужно лишь было придать ему чуть-чуть мясного запаха. Вот только тигры отказывались есть вегетарианскую пищу. И тогда решили зашивать ее в пустую шкурку какого-нибудь зверька. Хищник набрасывался на эту бутафорскую добычу и — съедал ее с явным удовлетворением…

Блокадными веснами все возможные участки земли в городе возделывались и засаживались овощами. Капуста и картошка, морковь и свекла росли и в Летнем саду, и сквере перед Исаакиевским собором, и во всех других парках Ленинградцы распахали под огороды даже боковые откосы Обводного канала.

1 марта 1942 года друзья отправили Ольгу Берггольц на Большую землю, в Москву, но она рвалась назад, сердце ее болело о Ленинграде. 20 апреля родной город встретил ее журчанием весенней капели и звоном первых оживших трамваев...

Страдания и мужество уравняли всех ленинградцев. Даже такие убежденные коммунисты и безбожники, как Берггольц, стали много терпимее относиться к Церкви. В годы блокады в храмах города молились о победе. Богослужения проходили почти всегда в переполненных церквях. Литургию вопреки церковным канонам в блокадном городе служили на ржаной просфоре, а вместо вина использовали свекольный сок. В 1942 году был снят запрет с крестных ходов вне храмов на Пасху. А осенью 1943-го 12 священнослужителей города впервые со времени революции были награждены правительственными наградами — медалями «За оборону Ленинграда».

Самыми большими праздниками для жителей города пережившего блокаду, долгие годы были дни прорыва и окончательного ее снятия. Все они — и живые, и мертвые — навсегда остались ленинградцами...

Город начал возрождаться еще до конца Великой Отечественной. Уже в марте 1944-го городские власти составили план восстановления Ленинграда. Работа предстояла огромная. Свыше 3 тысяч жилых домов лежали в руинах, более 7 тысяч оказались полуразрушенными. Осколками бомб и снарядов были повреждены фасады Кунсткамеры и Зимнего дворца. Казанского собора и Адмиралтейства. По ходу работ у ленинградских архитекторов родилась идея разуплотнения застройки исторического центра за счет разборки руин малоценных зданий. Так были, например, расчищены Невский и Суворовский проспекты. В районе Манежной площади снесли поврежденные бомбежкой мелкие строения и увеличили Кленовую аллею, с которой по замыслу зодчего К.И. Росси должен был открываться вид на Инженерный замок. Достаточно быстро было отремонтировано сильно пострадавшее от бомбежек здание Кировского (Мариинского) театра оперы и балета — в сентябре 1944-го постановкой оперы «Иван Сусанин» он возобновил свою работу. Летом 1945-го на Аничковом мосту вновь появились скульптурные группы Клодта.

Население города стремительно росло. В 1944-м в Ленинграде было чуть более полумиллиона жителей, а в 1946-м — уже 1 миллион 240 тысяч. Люди возвращались в родной город из эвакуации, с фронта — и чаще всего к разбитому очагу. Проблемой стал обыкновенный ремонт квартир.

В начале 1945 года в городе удалось открыть 23 магазина, где по специальным документам районных органов власти можно было купить обои, краску, мел. Вообще жилищная проблема была самой острой в послевоенном Ленинграде. Нередко люди возвращались из эвакуации и находили в оставленных ими квартирах новых жильцов, вселенных туда после бомбежек. Социальная ситуация становилась взрывоопасной. Некоторым удавалось добиться выселения новых хозяев, но гораздо чаще все оставалось по-прежнему. Блокадное равенство кончилось...

В 1944-м Ольга Берггольц окончательно покинула «Слезу социализма» и переселилась во вполне приличный дом дореволюционной постройки на той же улице Рубинштейна. Теперь у нее была большая квартира, обставленная чужой дорогой мебелью красного дерева. Как писала сама Берггольц, «здесь... чужая вымерла семья».

Стол к обеду и ужину накрывался белой накрахмаленной скатертью, на которую ставился кузнецовский фарфор. Это мало напоминало аскетический быт начала 1930-х. Теперь Ольга Федоровна с нескрываемым удовольствием пользовалась услугами открывшегося на Невском в 1945 году Ленинградского Дома моделей. Там можно было заказать вещи, сшитые по индивидуальным образцам. Радовали ее и новые модные духи «Белая сирень», созданные в Ленинграде... Это была пора «торжественной зрелости» и «жестокого расцвета» Ольги Берггольц — усталой героини, победительницы, заслужившей и славу, и награду. Так же во многом чувствовали себя тогда едва ли не все ленинградцы, окрыленные победой. Но жизнь в послевоенном городе оказалась далеко не простой.

Да, карточки были отменены и спрос на хлеб в Ленинграде удовлетворялся полностью. Но не хватало круп и молока, в дефиците были овощи и фрукты. Приличную одежду и обувь можно было найти только на «барахолках». Заметно вырос уровень преступности. Не оправдались и надежды на идеологические послабления, на столь ожидаемую свободу духа. Разгром в 1946 году журналов «Звезда» и «Ленинград» явился весомым тому подтверждением... Он ударил по тем, кто был истинным петербуржцем, но с гордостью носил и новое имя ленинградца, — по Анне Ахматовой и Михаилу Зощенко. Ольга Берггольц была названа в ряду писателей, которые «отходят от партийной линии в литературе».

Разгром ленинградских литераторов был началом расправы с самим понятием «ленинградец», выстраданным целым поколением. Печально известное «ленинградское дело» прошлось своим катком не только по городской верхушке — Кузнецову, Попкову, Вознесенскому, не пощадило оно и многих, вовсе не причастных к политическим перипетиям людей. Репрессии стали настигать ленинградцев и за пределами города. Феномен понятия «ленинградец», ставшего после войны символом не только мужества и стойкости, но и культуры, сдержанности и достоинства, был едва ли не опасным. Лишним подтверждением того стало уничтожение в 1949 году Музея Героической обороны Ленинграда, открытого еще 1944-м в здании Соляного городка. Для Ольги это был страшный удар. Она, как и многие блокадники, жила в ожидании ареста — среди экспонатов разгромленного музея были ее фотографии и рукописи стихов…

А Ленинград тем временем продолжал возрождаться. В 1948-м был принят очередной Генеральный план развития города. В нем, помимо восстановления исторического центра, предусматривалось и строительство новых районов. Особое же внимание уделялось въезду в Ленинград со стороны Москвы. Здесь в районе проспекта Сталина, ныне Московского проспекта, развернулось грандиозное строительство, причем не только административных и культурных, но и жилых зданий. Все они входили в общий ансамбль южной окраины Ленинграда, который предполагалось создать в районе Средней рогатки. И если бы этот замысел был осуществлен, сегодня въезд в город выглядел бы, вероятно, значительно респектабельнее и помпезнее. В 1949 году к 70-летию Сталина в городе появилось сразу несколько фундаментальных изображений вождя — у Балтийского вокзала, в конце проспекта Обуховской обороны, на Поклонной горе, на Средней рогатке... Бронзовые изваяния задумывались как символы непоколебимости власти. Но жизнь их вопреки всем стараниям оказалась недолговечной. И теперь на месте одного из них, на въезде в Петербург из Москвы, стоит мемориал Жителям Блокадного Города — тем, кого устами блокадницы Ольги Берггольц «вместе называют — Ленинград».