Вахан

Дорога на Вахан

Я по горам проходил
выше высокой луны...
Носир Хосров

Памир — это величайшие горы мира, это близкое небо, это сильные люди и тысячелетняя история, стиснутая стенами высочайших хребтов и пущенная стрелой по узким руслам горных долин.

Горы любят отважных — в 1838 году храбрый британский офицер Джон Вуд прошел вверх по течению реки

Пяндж, открыл в его верховьях озеро Зоркуль и дал ему имя Виктория. По дороге, в долине Вахана, на самом юге Памира, Вуд обнаружил развалины огромных крепостей, настолько древних, что ничто, кроме смутных преданий и легенд, не сохранилось о них в памяти людей...

Много позже была высказана гипотеза о том, что именно по Вахану проходил в незапамятной древности Великий шелковый путь, соединявший Запад и Восток.

 

 

Спустя полтора с лишним столетия я готовился пройти по следам Вуда, чтобы увидеть остатки древних твердынь и узнать, кем и когда они были возведены.

...Проволочные ворота Душанбинского аэропорта выбросили меня в накаленный воздух города, задыхавшегося под крышкой синеватого смога. Я сгибался под тяжестью рюкзака, нагруженного двухнедельным запасом провизии, записными книжками и фотоаппаратами, котелком и топором, спальным мешком и кучей других вещей, половина из которых мне не понадобилась.

...Теперь предстояло сесть на местный рейс до Хорога — областного центра Горно-Бадахшанской автономной области. Возле кассы на Хорог в духоте давилось море молодых людей в белых рубашках, то были памирцы — с горбатыми носами и лошадиными челюстями, протягивавшие десятки рук за каждым случайно появившимся билетом. Я понял, что тут бессилен, и отправился в город. О том, как я достал билет, певцы-жырсы и акыны сложат песни — когда-нибудь, когда им нечего будет делать.

К рейсу я пришел затемно, первый, так как билет — это хороший шанс на посадку, но отнюдь не гарантия.

Як-40 оторвался от земли, направив нос на юго-восток. Под крылом плыли горы, становясь все выше и выше, их пики уже увенчивают снега, наконец огромные черные вершины неторопливо идут вровень и даже выше самолета! И, словно не выдержав соревнования, самолет проваливается вниз, минут через пятьдесят после взлета, мягко пробегает по полосе, причем по одну сторону в иллюминатор видны склоны гигантских гор на территории Афганистана, а по другую — мало им уступающие кручи Рушанского хребта.

Приглушенный звук двигателей стихает, и я последним скатываюсь по трапу в объятия двухметрового белобрысого пограничника ~ паспортный контроль. Окутанные утренней дымкой, разгораясь под встающим солнцем, горы нереально огромны. Душа ликует.

Теперь моя цель — ишкашимский автобус, который привезет меня в Ва-хан. Утренний воздух прохладен и чист. От несущегося в каменистых берегах пограничного серого Пянджа Хорог втягивается в глубь таджикистанской территории по долине полноводного Гунта. В стороне от новых трехэтажных зданий — пирамидальные тополя, мазанки с двускатными крышами и резными наличниками, еще выше — небольшие житницы пшеницы. Тут обитают шугнанцы, самый многочисленный народ Западного Памира. По единственной центральной улице ходят женщины, слегка скуластые, смугловатые, невысокие, в ярких желто-красно-сине-оранжевых платьях из хан-атласа и таких же шароварах; головы повязаны косынками; мужчины одеты по-европейски, часто в пиджаках — здесь гораздо реже встретишь человека в халате и тюбетейке, чем в Душанбе, и — тем более в патриархальном и знойном Гиссаре.

Здесь многое напоминает Южную Украину, Новороссию,— если только убрать стискивающие пространство горы да умерить жар солнца. Быть может, сходство пошло с той поры, когда более двух с половиной тысячелетий назад Памир заселили племена саков, родственные скифам, ибо степная Украина — это скифские места.

...Желтый ПАЗ уже полон; в автобусах, ходящих по Памиру, есть незримая, но четкая граница — женщины садятся впереди, мужчины — в задней части машины. Только успеваю пристроиться, автобус трогается, набирая скорость по отличной асфальтовой дороге, на протяжении ста километров идущей непосредственно вдоль границы. Проложенная менее полувека назад на месте головоломной вьючной тропы, летящая трасса то плавно опускалась к самому Пянджу, то, вдавливая в спинку сиденья, неумолимо взлетала по грани скалы к самому небу. Прелесть памирских дорог — в восхитительной скорости, с которой мелькают крутые повороты, пропасти и выступы скал. В отступающих вглубь кулуарах хребта прячутся среди зелени кишлаки. На остановке в салон поднимается седобородый старец, и молодые памирцы почтительно уступают ему место.

Автобус снова мчится. Внезапно, на подъеме, двигатель глохнет, и машина начинает медленно скатываться задом к пропасти. Подкатывается толчками: водитель попеременно действует то тормозами, то зажиганием. Женщины, дети — все молчат и сидят на местах: какой смысл паниковать, если все в руках Аллаха? На самом краю обрыва машина заводится и трогается вперед. Пронесло.

Через какое-то время мой сосед показывает на взметнувшуюся над Пян-джем гору:
— Смотри! Это Кухи-ляль — гора рубинов. Здесь рудокопы жили. Говорят, давно-давно было землетрясение, вершина раскололась, и внутри увидели камни, красные, как кровь. И с тех пор ох сколько крови тут пролито было, за эти камни!

...Передо мной верхний пласт истории Великого шелкового пути — с VIII века здесь добывали благородную красную шпинель. Наибольшего же размаха разработки достигли позднее — в XI, Золотом Веке Средней Азии. За камни, ценившиеся наравне с рубином, за серебро с Мургаба среднеазиатские властители выменивали меха и славянских рабов — шелковый путь превратился уже в Великий невольничий...

Но вот Пяндж стал шире, и дорога спустилась в долину, заворачивающую на восток. Низкие предгорья, заслоняющие вершину, пыльно-серы и пустынны. Вдоль границы — сплетения колючей проволоки, и по островам в сторону Афганистана уходит одинокий мост. Это Ишкашим — ворота долины Вахана, таящей следы Великого шелкового пути, почти на тысячелетие более древние, чем рудники Кухи-ляль.

Камни Каахки

В город из города шел,
всюду людей вопрошал...
Носир Хосров

Как и в VIII веке, Ишкашим — столица Вахана; большой поселок, оседлавший холмистые предгорья. Две вещи вносят беспокойство в его восточную жизнь: соседи и высокое начальство. Соседи иногда обстреливают, начальство иногда приезжает. Этот сколок 1950-х годов живет потаенной бдительностью. Из любопытства я решил прогуляться к заплетенной проволокой линии границы, и тут же, откуда ни возьмись, появляются двое смуглых милиционеров и приглашают в гости, с подозрением глядя на мой фотоаппарат. Оказывается, кто-то, взрослый или ребенок, побежал и донес на подозрительного чужака. Призвали по сему важному случаю даже коротышку кулябца из КГБ — во внутренних органах работают таджики; офицеры же и солдаты в погранвойсках в большинстве славяне. Вместе разобрались в моих документах. После этого я в каждом ишкашимце подозревал соглядатая.

Но, может быть, я судил их слишком строго: лежащий на границе Ишкашим каждодневно становился свидетелем трагедии Афганистана — выстрелов, смертей, траура. Каждый день на той стороне моста толпились женщины И дети, умоляя их пропустить к нам. А вечером в полумраке коридоров маленькой гостинички скользили, как зловещие черные птицы с того берега, боящиеся света афганцы в свободных черных одеждах, не имеющие официального статуса, бежавшие из родных мест от неминуемой смерти...

Попутную машину здесь приходится ждать по нескольку часов, и последние километры до кишлака Наматгут, где находится крепость Каахка, иду пешком. Памирские километры длинны, но по асфальтированной дороге, бегущей над самым Пянджем, под ярким, но не знойным солнцем шагается легко. На узкой полоске поля работают несколько женщин в пестрых платьях — смеясь, отвечают они на мое приветствие. Странный незнакомец — в армейских брюках, ковбойке, бутсах и болотного цвета панаме; глядя на мою обвешанную биноклями, фотоаппаратами и фляжками фигуру, шепчут друг другу вслед: «Спедиция! Спедиция!»

На той стороне грозно высятся острые, выжженные солнцем, огромные антрацитово-черные гребни Гиндукуша, в бинокль они кажутся иззубренными, точно пилы. Вот и Наматгут — быстрым шагом миную его глухие дувалы с любопытными женщинами и детишками, глядящими из дверей. За тополиной аллеей открывается пшеничное поле, на краю которого, над кипящим в каменной теснине Пянджем высится, точно корабль с приподнятым носом и кормой, утес. Чем ближе я подходил, тем громаднее он становился, и на его древних боках стали различимы остатки желтоватых глинобитных стен, сложенных на каменном основании, и стреловидные бойницы башен. То была Каахка, одна из мощнейших древних твердынь Памира.

...Три крепости соединяет старинное предание об огнепоклонниках сиахпу-шах — «одетых в черное», которое передают из поколения в поколение. Три брата-великана жили в долине, и Кахкаха, самый злой и такой сильный, что мог скалу поднять, владел Каахкой. Зулхашам обладал крепостью в Ямчуне, а младший, Зангибор,— в Хиссоре, в верховьях долины. Напротив Каахки, за спинами ближайших гор поднимается снежная вершина высочайшего пика Гиндукуша — почти восьмитысячный Тирьядж-Мир, обитель богов и волшебниц-пери. На его плече лежит перевал Истраг, ведущий в Индию. Близ этого перевала стоял замок сестры великанов — Зульхумор. Мусульмане не могли одолеть Кахкаху, но пришел Али, зять Пророка, и своим мечом истребил братьев. Оставшиеся огнепоклонники бежали через Истраг в Индию... Как ни удивительно, но предание сохранило правдивые детали, хотя мусульмане пришли сюда в IX веке, в Вахане действительно обнаружены остатки ранне-средневековых храмов огня. Дай по сию пору сохранились обычаи, связанные с его культом, — утром, разводя очаг, хозяйка бросает в него горсть муки с маслом, как это делали древние арии. Невеста, навеки уходя из отцовского дома, сыплет в сапог золу из родительского очага. А под Новруз и другие праздники, когда священнослужитель-халифа обходит дома верующих, в стенах мазаров-оштон, священных мест памирцев, в особых нишах зажигаются к ночи лампады с коровьим маслом...

Но легендарные ли сиахпуши возвели Каахку? Молчаливо хранит она древнюю тайну...

Тропа осыпается под ногами, но я взбираюсь все выше, и вот уже заросли облепихи остались внизу, прохожу между двумя башнями в юго-восточном углу мертвой твердыни, и по круче, оглядываясь на бурлящую позади серую реку, карабкаюсь туда, где стена сточена зубами Хроноса-Времени до основания. Вершина утеса — огромная неровная площадь, усыпанная камнями и песком, над которой вздымается крутой западный гребень.

... Загадку происхождения крепости помогли решить находки британского востоковеда А.Стейна и нашего основателя памиро-тяньшанской археологии А.Н.Бернштама. Древнейшие черепки, найденные тут, относятся к началу нашей эры, когда на территории Таджикистана, Афганистана и Северной Индии возникла мощная Кушанская держава. При царе Канишке именно через Вахан был совершен завоевательный поход в Кашгарию, в нынешний Китай. И когда слились границы всех великих империй древности, между их столицами протянулась нить Великого шелкового пути, соединившего властный Лоян и могущественный Рим, и сошлись Восток и Запад.

Через высокогорья и долины Памира на спинах тысяч лошадей и верблюдов китайские шелка и зеркала шли на запад, а навстречу им шло золото императорских рудников Испании и Дакии.

Но затем империи ослабели, Кушанская распалась в Ш веке, и могучие имперские крепости долгие столетия были не по зубам мелким местным правителям. И только в VI-VII веках, при тюркском каганате, согдийские колонисты, купцы и гарнизоны ожийили древние развалины, и по мосту, некогда

соединявшему их с афганским берегом, вновь пошли караваны с товарами для Византии. А после — упадок и запустение, на этот раз уже навсегда, так как главный торговый путь прошел много севернее...

По почти отвесной тропинке я поднялся к развалинам цитадели на гребне утеса. Там, где некогда располагался дом властелина, врылся в скалу выложенный из древних камней наблюдательный пункт пограничников, вниз уходил тонкий провод. Законы войны неизменны — и главное правило всех времен: видеть дальше. С вершины утеса вся желобообразная долина шириною в два-три километра просматривается великолепно. И вверх по ней, в неизвестность, тянулся передо мною древний путь — дорога мира и войны.

Дом Ихбоса

Сад, где пестрели цветы,
тканей узорных пестрей
Носир Хосров

На следующий день, захватив вещи, я опять застрял в Наматгуте.
Сижу у дороги. Внезапно замечаю остроносого человека с хитрыми и недружелюбными глазами.
— Салам! Здравствуйте!
— Здравствуйте. Ваши документы.
— А вы кто?
— Я начальник ДНД.
— А-а...

Черт возьми, скольким здесь людям нужны мои документы?
— Не скажете, до Ямчуна будут сегодня машины?
— Сегодня уже не пойдут, возвращайтесь в Ишкашим, отдыхайте.

«Ну уж нет, шутить изволите!» — думаю.
— Погоди, сейчас почта будет — спроси шофера, может быть, подвезет, — советует дехканин с лопатой.

И точно, фырча, подъезжает почтовая машина, выгружает долгожданные ящики с водкой (пьют здесь хорошо, жизнь не малина). Шофер со скуластым, дочерна загорелым монголоидным лицом спрашивает меня, показывая внутрь железной коробки глухого кузова:
— Здесь сможешь?

Забросив рюкзак, влезаю, дверь с лязгом захлопывается за мной, и машина увалисто трогается. В забранную решеткой форточку над кабиной видны только мчащиеся скалы и верхушки деревьев. С грохотом прыгают водочные ящики, но, к моему удивлению, все бутылки остаются целы.

Через час дверь открывается — кишлак Шитхарв, пассажир из кабины вышел, и я усаживаюсь рядом с шофером. Посередине Шитхарва — серая стена мазара, за которой шумит кронами священная тополиная роща. А над ней — снежный пик Гиндукуша. Люди одеты еще проще и беднее, чем в Ишкашиме, мужчины все в пиджаках и ватниках, как русские крестьяне.

Машина ползет все выше и выше, по взмывшим над просторно разлившимся Пянджем гигантским бурым холмам щебнистой горной пустыни. Ни человека, ни зверя на протяжении двадцати километров среди зловеще однообразных осыпей.

Дорога снова сбегает вниз в зеленую долину, где среди облепихи и ив через каждые два-три километра рассыпались кишлаки. Шофер, его зовут Марод-Али, отрывается от руля и показывает куда-то вверх, выше домов:
— Крепость там. Выходишь?
— Где можно переночевать, не подскажешь?
— Ну, поехали ко мне, что ли: отдохнешь, а утром пойдешь на крепость. Я в Ямчуне живу.

Мы в самой середине Вахана, где маленькие кишлаки Тухгос, Вичкут, Ямчун, Шкупи сгрудились под сенью гигантской крепости на склоне горы.

Тормозим у дома безо всякой ограды, если не считать забора от коз вокруг огорода. Навстречу выбегает десяток ребятишек — это дети Марод-Али и его старшего брата Ихбоса. Заходим в дом — и мне кажется, что я попал куда-то на тибетское высокогорье. Пустая и холодная комната с крашенными коричневой краской стенами, опорными столбами и глинобитными нарами-дуконами с дощатыми настилами; нары занимают половину комнаты. В комнате двери: одна в гостевое помещение, где до потолка сложены кошмы для гостей, другая — в жилое, где дуконы расположены по трем стенам. Тут обитают две семьи — пятнадцать человек.

Это — настоящий памирский дом с чорхоной — ступенчатым сводом из бревен, образующим световое окно (теперь в него вставлено стекло, так как с появлением чугунных «буржуек» оно перестало служить дымоходом), с прочными столбами и потолочными балками. В нарах жилой комнаты есть выемка очага-лангара, где на жаре облепиховых углей хозяйки по утрам пекут лепешки. Такие дома возводили индоиранцы четыре тысячелетия тому назад. И, видно, строение оказалось надежным, если жилища со ступенчатым сводом и по сию пору возводят и в Гималаях, и в Грузии, где оно называется «дарбаза».
— Этому дому даже землетрясение в 10—11 баллов не страшно, — хлопает рукой по столбу Ихбос Назарбеков, коренастый, круглолицый, заросший щетиной, дочерна загорелый от постоянного пребывания на высокогорном солнце.
— Узлы каркаса соединены не жестко, самое страшное стена при землетрясении лопнет. А вот от селя не спастись — в прошлом году пришла волна грязи и камней пяти метров высотой, до дома не добралась чуть-чуть, свернула, завалила поле. Правда, медленно шла — семьи успели вывезти...

Меня сажают на почетное место — специальную подушку в центре дукона, рядом с центральным столбом. На круглый низкий столик достархан кладут пшеничную лепешку сантиметров 35 в диаметре и ставят чайник. Беру кусок лепешки левой рукой и невольно вздрагиваю — я все-таки среди мусульман, могут обидеться, что хлеба касаюсь не той рукой. Однако Ихбос смеется:
— Давай, давай! Мы все-таки советские люди.

Ихбос, оказывается, бывший ишка-шимский журналист, сейчас преподает литературу школьникам, говорит по-русски легко, чисто.
— В Ямчуне живет человек пятьсот, и все мои родственники. Кишлак-то пошел от моего деда (прадеда или еще раньше?) и трех его братьев. Он был аскером-солдатом у шугаанского хана и за храбрость вместо золота попросил в награду эту землю — здесь раньше кругом лес был, — теперь остались лишь заросли облепихи в пойме и на островах, да и те сильно прорежены афганцами. Стали тут вчетвером жить с братьями, над ними выше по склону один афганский солдат — сарбоз поселился, кумиться не хочет. Они его к себе позвали, выпили и спросили: «Хочешь с нами в дружбе жить?» — «Нет — говорит, — я сверху с... вам на головы буду!» Тут как стали они его бить, еле ноги унес...

В этот' момент сразу послышалась стрельба, шедшая вдалеке. Выскочив из дома, мы в бинокль на противоположном берегу увидели бегущие вниз по склону горы фигурки, дым, поднимающийся над укреплением, услыхали разрывы гранат и автоматные очереди. Там располагался кишлак Хандут. Люди Наджметдина, афганского таджика, окончившего Академию имени Фрунзе, а теперь предводителя отряда оппозиции численностью около полка, с боями проходили вверх по «афганскому аппендиксу», этому порождению русско-британского договора 1895 года, отгородившему некогда Британскую Индию от российского Памира. Наджметдиновцы, пришедшие из Пакистана, подавляли слабое сопротивление подчиненных Кабулу афганских сарбозов, убивали коммунистов и занимали территорию, чтобы установить «пакистанский», то есть исламский, закон.

Наджметдин — чужак на этой земле в отличие от легендарного Ахмад-Шаха Масуда из Панджшира — ведь на той стороне такие же ваханцы, как и на нашей, не таджики, а потомки древних саков-хаумварага, смешавшихся, вероятно, с тюрками, и исповедующие исмаилизм, тогда как таджики — сунниты. Но у Наджметдина была сила, как бы ее ни называли, бандой или оппозицией, и по праву сильного он брал власть, как это водилось здесь искони.
— К нам они, конечно, не полезут, побоятся ответных действий, — говорит Ихбос. — А вот грабители, после того как сняли проволоку на границе, распоясались, прошлой зимой по замерзшему Пянджу ночью переходили и грабили Вранг, километров десять выше Ямчуна. Ведь по сравнению с нами они нищие, там же война. И не защитишься — пока до телефона добежишь, пограничников вызвать... А ружья у нас стали еще в семидесятые годы отбирать, наверное, чтобы не охотились на архаров, которых всякие шишки и иностранные туристы отстреливают.

Часам к шести на достархане появляются миски с мясной похлебкой-шэрво, сваренной по случаю моего приезда: мясо — редкий гость на столе памирца; обычная пища — суп из бобовой лапши, лепешка и чай. Едят за столом только мужчины, женщины и дети — отдельно. К сумеркам все пьют чай — черный, а не зеленый, как на равнине. На Памире культ чая, однако нынче он по нормам, как и мука, и сахар, и все то немногое, что сюда еще завозится.

Приходит молчаливая жена Марод-Али, расстилает кошмы — на одну ложатся, другой укрываются. На женщинах все домашнее хозяйство, а мужчины пашут, пасут скот, занимаются ремеслом — до сих пор в ходу довоенные изделия кустарных кузнецов...

Твердыня Ямчуна

Пока стена Юмгана мне верна.
Носир Хосров

На завтрак подали вчерашнюю лепешку и налили в полулитровые пиалы наваристый ширчой — чай с молоком, маслом и солью, к которому привыкаешь не с первого глотка. Судя по тому, что он распространен от тибетцев до калмыков, рецепт его восходит к эпохе Великого переселения народов.

Наш скакун — мотоцикл: мы с Ихбо-сом въезжаем по такой крутой серпантине, что приходится сидеть на коляске верхом, чтобы окутанная клубами пыли машина не перевернулась. Останавливаемся напротив угрюмых развалин цитадели, занимающей вытянутый треугольник вершины огромного утеса; у подножия его течет речка.

По огромным глыбам спускаемся к чистейшей воде потока и, перейдя его, карабкаемся по склону, попадая в крепость прямо у основания мощной призматической башни, защищавшей некогда этот опасный участок. Башни, стены, лабиринты развалившихся жилых помещений сложены из небольших камней, некогда скрепленных глиной. Теперь даже мальчишка может разобрать их руками. Я выхожу на край площадки — с почти километровой высоты открывается вид на окутанную утренней дымкой долину. Направо, вдоль западного обрыва, вниз ползет исчезающая вдалеке лента огромной стены, двойной, подобно китайской. Внизу, невидимая отсюда, другая стена, перегораживающая основание склона. Слева — глубочайший обрыв. Вся треугольная гора превращена в крепость. Она ровесница Каахки.

Подо мной расстилаются зеленые луга Ямчуна, и смысл системы крепостей вдруг открывается как на ладони: Вахан — стручок гороха, и сочные горошины горных оазисов перемежаются безжизненными пространствами; пройдя каменистые осыпи, торговый караван или военная кавалькада оказывались среди угодий, где несколько дней отъедались уставшие кони; но если ты враг — только зубы поломаешь о крупинки кремня в каждой горошине — крепости, господствовавшей над каждой долиной.

Я спускаюсь из любопытства туда, где далеко внизу стена превращалась в сияющую под солнцем запятую. Лишь камни и щебень усыпают склон, да редкие кустики саксаула темнеют там и тут. Снизу — истончаясь, башни и стены цитадели темнеют зубчатой полоской.

Почему жизнь в древней крепости не угасала и в смутную эпоху Великого переселения народов? Есть предание, что вблизи нее находилась столица сиахпу-шей, недаром одно из имен твердыни — Замор-и-Аташ-Параст — «Крепость огнепоклонников». А меж тем, возвращаясь из Индии в 642 году, буддийский монах Сюань Цзан посетил столицу Вахана — город Хуньтодо, там был древний буддийский монастырь, но до того жители были огнепоклонниками. А ведь кишлак Хандут, где вчера шел бой,— это же и есть Хуньтодо в иероглифическом написании! Вероятно, именно правители древнего Вахана пытались вдохнуть жизнь в доставшуюся по наследству огромную крепость...

Делая передышки, я неторопливо поднимаюсь обратно. Вместе с Ихбосом возвращаемся к мотоциклу.
— Свожу тебя к теплому источнику, он называется Зиарех Биби-Фатима — Источник Фатимы, — жены Пророка — это у нас вроде бани, а вода еще к тому же целебная, родоновая, — говорит он.

Мотоцикл вскоре привозит нас на край обрыва; внизу, в глубоком сае с отвесными краями, кипит речка, и через пропасть переброшен хлипкий мостик из веток — пешая тропа. По такому мосту нужно идти, глядя вперед: стоит опустить глаза, неминуемо покачнешься — пиши пропало.

Чуть дальше в ущелье обрушивается водопад, а в стороне над обрывом — небольшой мазар: увенчанный рогами горного козла алтарь с полукруглой нишей для лампады, где лежит жертвенный камушек.
— Почему на мазарах укрепляют рога? — спрашиваю Ихбоса.
— У нас, памирцев, горные козлы и бараны, обитающие в высокогорьях, считаются чистыми, священными животными — «фаришта», и их рога оставляют на священных местах — оштонах.

Действительно, место, где мы находились, над чистой рекой, у подножия поднебесной скалы — напоминало индийское убежище святого в горах.
— Мы исмаилиты, — продолжил Ихбос. — Это наша вера, в которую нас обратил в XI веке великий поэт и учитель Шо-Носир Хосров: он поселился в Юмгане, в афганском Бадахшане, после долгих странствий. Духовным нашим главой считается Ara-Хан, живущий сейчас в Швейцарии, но в каждом районе есть наставник — пир. Пиры есть и у нас, и на афганской стороне — например, вчера в Хандуте люди Наджметдина захватили пира и угрожали расстрелять, если гарнизон не сдастся: ведь для них убить исмаилита, памирца — меньший грех, даже чем неверного русского!
— В чем символ вашей веры?
— Исмаилиты считают, что бог троичен и главным его воплощением является Аликуль — Мировой разум...

Да, это так: исмаилизм — уцелевшие в суровых ущельях до наших дней отголоски древнего учения гностиков, легко усвоенные памирцами благодаря их буддийскому и древнеиран-скому наследию эпохи Великого шелкового пути. Но вобрал он также и древние обычаи почитания священных рощ и источников, один из которых — перед нами.

Раздевалка — домик с холодным мраморным полом — сооружена прямо над пропастью, ладный мостик со ступенями ведет к небольшому бассейну в толще скалы, куда из трещин хлещет теплая безвкусная вода. Над бассейном клубится в холодном горном воздухе пар.

Ихбос плюхается в бассейн и машет рукой:
— Давай сюда!

Вода — как парное молоко, теплая и в то же время освежающая, не хочется вылезать. Однако пора покинуть древний источник: сегодня я должен двинуться дальше.
Шелковый путь — дорога, на которой не останавливаются!

Убежище в горах

То между осыпей шел,
то вдоль потоков седых.
Носир Хосров

В кузове грузовика я отправился в поселок Лянгар, что стоит в сорока километрах от Ямчуна, в самом начале долины. Там я предполагал остановиться у Зурбека Муллоева, старого учителя истории, адрес которого мне дал Ихбос.

Добравшись до Лянгара, я спросил нужный мне дом у людей, обрабатывавших огород, и направился по пыльной дороге, лежащей на высоте трех тысяч метров, мимо похожего на многопалую кисть утеса, где некогда располагалась старая русская застава. Огромная гора расщепляла долину надвое: направо шла населенная теми же ваханцами, но афганскими, долина Вахан-Дарьи, ведущая к перевалу Барогил, а через него в Читрал и Индию; налево лежал пограничный каньон реки Памир.

Огражденный высоким дувалом с добротными железными воротами, дом Зурбек-Шо выходит прямо на крутую серпантину дороги, ведущей на Восточный Памир. Я приоткрыл ворота и оказался в пустынном солнечном дворике. Выглянула и исчезла испуганная ребячья физиономия, пробежала девочка, прижимая к груди кошку. Тишина...

Старого учителя я нашел на веранде, где он, лежа в исподнем на кошме, отдыхал после работы на «хошаре» — всем селом строили дом его старшего сына Мулло, учителя биологии. На этот раз возвели стены. Потом сообща будут класть стропила, хозяин же должен в благодарность угостить и напоить односельчан.
— Садись, чай пить будем, — пригласил меня Зурбек, слегка вялый оттого, что сам тоже немного угостился брагой. — Сейчас они придут, все сделают.
Он имел в виду снох.

Лицо у Зурбека типичное для памирца — прямоугольное, спокойные манеры гостеприимного сельского патриарха. Дом, под стать хозяину, старый, большой, с пристройками, кухней с печкой и газовой плитой, немного запущенный, однако куда более зажиточный,

чем назарбековский. Видно, что обживались не одним поколением.
— Что будешь тут делать? — спросил Зурбек-Шо.
— Хочу посмотреть крепости Кала-и-Зангибор и Ратм.
— Кала-и-Зангибор в Хиссоре, полтора километра ниже Лянгара, а Ратм — три километра выше, ее издалека видно.

Мы уговорились, что я проживу у Зурбек-Шо несколько дней. Более удачное место для моей стоянки трудно подобрать — прямо над домом, на той стороне кипящей речки, располагались мазар и гранитные скалы с писаницами, относящимися к эпохе саков и кушан. Ведь здесь, окончив труднейший путь по высокогорьям Восточного Памира, древние купцы оставляли рисунки-пиктограммы как благодарственные надписи. Так же поступали позднее и удачливые охотники. А еще позднее оставили надписи русские бойцы легендарного отряда полковника Ионова, спасшие в 1891 году ваханцев от афганцев и резни.

Осматривая Кала-и-Зангибор, я, к своему разочарованию, обнаружил, что та раннесредневековая крепость, находившаяся на скалистом гребне в центре кишлака Хиссор, разобрана до основания и превращена пограничниками в укрепрайон с противопулевыми стенками и дзотами. На попутной машине, везшей газовые баллоны по заставам и кишлакам, я добрался до крепости Ратм. Развалины ее, высящиеся на одиноком утесе, точно бастион, выдвинутый над головокружительной пропастью, на дне которой шумит река Памир, видны издалека и кажутся странно приземистыми на фоне огромных гор афганского берега.

Крепость Ратм запирает сверху долину Вахана, защищая подступы из узкого памирского каньона, и не случайно в ней обнаружены в изобилии черепки еще кушанской эпохи. Однако сами стены замка сложены в средневековье, причем следы пожара, которые и сейчас хорошо видны, относятся, как говорят старожилы, едва ли не ко времени афганского нашествия. Голубыми глазами двух древних водоемов глядит крепость на редкие облака и тени великих гор, и, должно быть, призраки давних времен, точно живые, пробегают перед ними...

Тем большим сюрпризом было для меня то, что рассказал вечером веселый бородач Мулло:
— Над кишлаком Зонг, в нескольких километрах ниже Лянгара, есть пещеры; говорят, они такие глубокие, что под Пянджем идут на ту сторону.
— А там были археологи?
— Нет, они только крепости и рисунки смотрели, а в пещеры не поднимались.

До сих пор я обследовал только памятники по трассе шелкового пути, а теперь загорелся идеей подняться в горы.

На следующий день мы с Мулло вышли из дома с первым пением птиц и начали подъем. Отроги почти семитысячного массива пика Маркса над Лянга-ром и Зонтом сложены из мрамора — черные, белые, красные, желтоватые мраморные скалы красиво выступают из осыпей, точно гигантские жаровни и бастионы. Длинные шлейфы осыпей круто спускаются со склонов, камни хрустят под ногами; присядешь на камушек возле кустика саксаула или терескена, удерживающего сползание щебня, отдышишься — и дальше. Наконец мы вползли на широкий дашт, безжизненную террасу где-то на высоте четырех тысяч метров. Здесь проходит лянгарский арык, и я приникаю к журчащей воде. Жалко, что в Вахане не растет дикая вишня, кислые плоды которой прекрасно утоляют жажду путника в безводных горах Шугнана.
— Пещеры выше, еще столько же, сколько прошли, — показывает на нагромождения скал Мулло.

В вязаной шапочке и туристских ботинках он похож на альпиниста. Лезем по камням, на которых то там, то здесь видны желто-зеленые подушки колючего акантолимона. Каждый шаг теперь дается с трудом, цепляешься за глыбы руками, чтобы не оступиться. Теперь мы уже выше уровня горных пастбищ, на которых с весны до осени нагуливает вес скот.

За четыре часа мы поднялись на высоту 4600 метров. Огромные коричневые скалы встают на фоне уходящего в небеса каменного гребня. Пещеры скрываются где-то среди хаоса исполинских глыб. Мулло отправляется на разведку, он лазает по скалам как кошка. Я медленно двигаюсь за ним, перепрыгивая с камня на камень, и вскоре слышу призывный крик.

Ба-а! Да здесь, кажется, целый пещерный город — сложенные из камня дома без крыш, скрытые под сенью скал, обложенные глыбами щели выходящих из недр вентиляционных колодцев, ограда, похожая на крепостную стену, а за ней крохотная райская долина — загон для скота, где зеленеют ковыль и гипчак, столь необычные для этих голых каменных гор. Над всем этим господствуют зловеще-резкие развалины сторожевой башни. Когда она была построена и для чего?

— Это «турф», убежище, куда скрывались жители Зонга от врагов, наверное, его построили в XVII-XVTII веках, — говорит Мулло. — А вот и вход! — показывает он на темную дыру под скалами.

Лезем туда, зажигаем фонарик. Короткий ход приводит нас в узкий длинный зал с высоченным треугольным сводом, как в старинной горной выработке. Пол весь усыпан костями животных, попадаются и человеческие. В углу, на каменной приступке, жутко скалятся черепа. На высоте, где атмосферное давление на треть ниже нормы, восприятие притуплено. Однако при виде этой картины невольно становится не по себе, и спрашиваешь: что скрывается там, в темных недрах пещерных ходов?

Под ногами хрустели ребра и позвонки. В конце зала ход шел вниз и там двоился — один рукав уходил вглубь, другой вел в почти такой же зал: там на полу лежали куски недозрелого мумиё. В это время фонарь стал тускнеть, и опасение остаться в этих лабиринтах в кромешной тьме, которая, точно камень, наваливается на грудь, стесняя дыхание, погнало нас к выходу. Жаль, что не смогли пройти дальше.
— Говорят, при афганцах сюда люди поднимались, скот весь поели, а воды у них не было... — рассказывает Мулло, помогая мне вылезти. — Тогда «лашкари кукан» — «ломающие горы», так себя называли солдаты афганского эмира Абдуррахмана, вторглись сюда и ни старого ни малого не пощадили, женщин в рабство забирали, жгли и грабили. Был такой Каршо, наш национальный герой, его могила в Ратме, — он хотел с афганцами сражаться, но они его предательски убили. Тогда Ионов с летучим отрядом из Оша пришел и афганцев выгнал.

Да, Памир почти единственная среднеазиатская территория, которая добровольно попросилась в русское подданство.

Мулло нужно спешить домой, а я хочу спуститься в огромный естественный амфитеатр полукилометром ниже, где возле голубого озерка виднеются развалины кишлака Дырч и средневековой крепости Абрешим-Кала (Шелковая крепость — интригующее название!). Мы расстались, и я начинаю спускаться по скалам, которые, точно ступени, все круче уходят вниз. Для тренированного скалолаза здесь нет, конечно, особых препятствий, но для новичка вроде меня... Стоит сделать неверное движение — и вниз лететь метров двести. Где-то уже ниже середины обрыва, с трудом, почти на руках добравшись до узенького карниза, я обнаруживаю, что по трещине, на которую рассчитывал, спуститься нельзя и что вниз на десятки метров идет отвесный утес. Сразу начала мешать сумка с фотоаппаратами. Я пытаюсь пройти по сужающемуся карнизу и перескочить на соседний выступ, однако это оказывается невозможным. Опираюсь на камень, он вдруг вывертывается из-под руки, и несколько мгновений я с похолодевшей спиной балансирую над пропастью. Дрожь в пальцах и глухое отчаяние усталости придали новые силы. Вжавшись в скалу, по маленьким выступам я вскарабкался на прежний свой путь и, обойдя поверху опасное место, продолжил спуск. Ниже обрыва пошла бесконечная осыпь. Иногда я принимался бежать по ней, чтобы скорее добраться до текущего внизу ручья. Наконец я, совершенно измотавшись, опускаюсь на колени к воде старого знакомого — лянгарского арыка, одного из тех творений человеческих рук, на которых держится жизнь в этих горах.

К вечеру на черное небо высыпали громадные памирские звезды, и Большая Медведица светила мне так же, как в глубокой древности сияла она кочевникам-сакам, освоившим это нагорье. Их курганы лежали там, где через века прошел Великий шелковый путь, соединяясь далеко на востоке с Млечным...