Был бы мышкой — жил бы здесь

Вопрос о летучих мышах — это с вопрос того света, пахнущий ересью. Все в этих двусмысленных созданиях, являющих собой верх противоестественности, отмечено печатью нереальности и незнания.

Летучая мышь — это химера, ужасное, невозможное существо, символ снов, бреда, призраков, болезненных видений, душевного смятения и безумия», — писал в прошлом веке французский натуралист.

Так липнет дурная слава. Эзоп еще оставил басню о жестокой войне между зверями и птицами: летучие мыши, родственные обоим, выступали то за одних, то за других — кто одолевал, конечно.

 

 

Но враги примирились и дружно осудили предателей, приговорили ко мраку ночи.

А оттуда — и не выбраться черным страшилкам, уже не обелить себя в общественном мнении. Нет картины со дьяволом, чтоб у того не было таких же кожистых, перепончатых крыльев. Нет ведьмы на рисунках без свиты из летучих мышей. Зверек в дом залетел — к беде в одних странах, а в других — так и прямо к пыткам инквизиции! Кровожаден мексиканский бог в рукокрылом обличье, с жутким воем вырываются из африканских пещер духи ю-ю.

А впрочем — «если захочешь приворожить девицу, то сподобься в полнолуние подстрелить серебряной дробью летучую мышь. В ночь ущербной луны тайком ото всех ступай в овин или баньку варить летучую мышь на очаге. Когда мясо с костей отвалится, вынуть надобно косточку, и тою косточкой трижды девицу подтолкнуть, и тотчас она сама за тобой бегать станет» (латышское народное поверье).

Еще можно было есть летучих мышей для лучшей наблюдательности, для борьбы с облысением или же, наоборот, против излишней волосатости, — только, не зная, видимо, этих негритянских верований, не стал их проверять итальянский аббат Лаццаро Спалланцани, первый из знаменитых ученых, обратившихся к летучим мышам, а задался в 1793 году другим вопросом: как же они так ловко летают в темноте, увертываясь от препятствий? А опыты озадачили еще больше.

Наловив мышей на колокольне родного города Павия, Спалланцани залепил им глаза воском и пустил летать по комнате, где от пола до потолка натянул тонкие нити. Мыши даже вслепую на них не натыкались. Аббат выпустил зверьков, а утром спозаранку опять полез на колокольню, поймал еще. Да среди пойманных оказались и вчерашние. Любознательный аббат поскорее вспорол всем животы. И надо же — полны были желудки и у слепых, и у зрячих. Загадка!

Прознав о том, швейцарец Шарль Жюрин повторил опыты Спалланцани: слепые мыши тоже летали, как ни в чем не бывало. Да не заткнуть ли им еще уши? Вот тут-то, с ватой в ушах, мыши и стали натыкаться на преграды. Но не могли же звери видеть ушами?

Великий француз Жорж Кювье рассудил: осязание. Мыши улавливают мельчайшие сгущения воздуха, которые образуются между крылом и препятствием. Так и решили — на целый век. Отгадка пришла только перед второй мировой войной.

Американцы Гриффин и Галамбос подносили летучих мышей к приемнику ультразвуков, и тот сразу уловил от них настоящие, беспрестанные крики. Открылась неслышимая нам эхолокация, благодаря ей рукокрылые различают мельчайшие предметы, вплоть до двадцатой доли миллиметра. И все это — в полете, на скорости. И все — прекрасно запоминают. И много других их загадок — еще не разгадано.

Ведь сказал же поэт: чтобы исследовать подробно летучих мышей — не обойтись без летучих кошек...

Когда утром я приехал к Панютину, он сидел на кухоньке, отвалясь низко на спинку стула, и, положа седую бороду на грудь, спокойно курил. Предстоял день работы. День, когда человек пожинает плод сорокалетнего труда.

Да вот они — олифно, с чернью, желтеют тридцать штук в два ряда под навесом, сработанные из толстенных полуторадюймовых досок, на десятилетия расчет, огромные, не дуплянки — дворцы!

Студент-практикант Воронежского заповедника Константин Панютин поймал первого ушана еще в 56-м. Не для себя, для сотрудницы. Забрался к вечеру в брошенную церковь, прыгал-прыгал по темному чердаку, махал-махал сачком да и словил летучую мышку рыженькую, а ушастую — ослу на зависть. Тогда и не понял еще: дикая удача это — ушана да на лету, да в знакомом ему большом помещении.

И назавтра, придумав, как ловчее, совал за пазуху себе сонных «летучек», сколько прошено, а если держал в руках бархатистые тельца, поводил пальцем по раскидистым кожистым крылам, каждой колечко защелкивал на предплечье, ну и что — зверушки да зверушки. А одну в зиму же поймали в Болгарии.

Панютин о мышах в Москве обмолвился (надоело ему бобра наблюдать — зверь только с виду таинственный, а на деле — и тупой, и изучен). Общество охраны природы — тогдашнее, не чиновное — возьми да и поручи студенту заняться совсем неизученными рукокрылыми. Нащупать болевые точки их экологии. И — вот она, задача на десятилетия: методы привлечения. Чтобы жили рядом, пожирали насекомых-вредителей, охраняли сады-огороды.

Ну, а если случайная удача уже не одна, много их, если — удачливость? Знак судьбы. Панютину, человеку из Джека Лондона (писал я уже о нем — №9 за позапрошлый год) — уготованы были летучие мыши. И редкостная удачливость.

С мая по сентябрь спал он, посчитать, — ночей пятнадцать. Бродил по лесу, вслушиваясь во мглу, выслеживая рукокрылых по пискам-перекликам, находя так их дупла-убежища, а днем лазая на деревья с дымарем. Все впервые, до всего доходить самому — и как на дуб карабкаться, и как на березу. И что опыт, когда, свои ступенечки вбивая, взобрался на пятнадцать метров, привязался к верхушке, а она под тобою трескает и идет в сторону? Или когда в штольне под землей, голова в воду, а назад — не ползется. Или свод оседает на загривок: весь ли пошел или один камень? Но подземелья — зимой. А за лето, за первое же, поймал и окольцевал он больше 700 летучих мышей — ни до, ни после никому столько не удавалось.

А ночью еще — растворялась перед ним стена, какую с первобытности человек воздвиг между собой и мраком. Константин уже понял: ходи — в одиночку, передвигайся — как зверь: пошагал, постоял, послушал — и сам уже был частью леса, кожей его ощущал, всех встречал и со всеми расходился, а в себе чувствовал новое, природное, и было это — тоже наслаждение. А со стороны глядел и усмехался: пособник темных сил.

Так собрал он данных по некоторым видам рукокрылых больше, чем было во всей Европе, а думал: внукам в лучшем случае. Бесплодно уже было только ходить, пора изучать летучих мышей в неволе, наблюдать изнутри убежища. И посчастливилось: грянул бионический бум.

Казалось многим: пусть лишь обследуют инженеры живые чудеса, переведут в свои формулы, и помчатся морские корабли (в особенности военные) со скоростью дельфиньей, замашут самолеты крылами по-птичьи, посылая акустические сигналы, как летучие мыши.

Изначально Панютин в это не верил, полагая, что пока человек сам не додумается, то сколько ни показывай ему мать-природа, проку не выйдет. Но если открывают особую лабораторию, если решено изучать живые локаторы, то должен же кто-то поставлять их бионикам? И содержать в неволе? Будет он, Панютин.

Так проскочил он миг, болезненный для исследователя рукокрылых: когда матереет ученый, многое уразумевает — с возрастом садится слух. А у Панютина теперь звери дома. И дом он сам построил, в одиночку стропила клал. Вольеру сетчатую приладил — метров восемь на восемь и в высоту почти столько же.

Под лампу сделал трубу с вентилятором, засасываются насекомые. И стало это — стационар по изучению рукокрылых на биостанции МГУ под Звенигородом.

Осень, зима, весна — командировки. Карабах и Сихотэ-Алинь, Копетдаг и Карпаты. Пещеры и пещеры. 36 видов из советских 40 нашел, привез и подержал в неволе.

Как сплетались полевые данные с домашними наблюдениями, как выстраивалась суть явления — рассказывал он мне зябким мартовским днем — то за чаем на кухоньке, то под бледным солнцем промеж еловых стволов, за столом на дворе, куря сигарету за сигаретой, прерываясь в рассказе на долгие затяжки.

...Нахожу дупло: сидит самец, издает специфическую трель, которую в другое время от представителей этого вида не услышишь. Другой зверь около летает, залетает внутрь, ловлю. Самец матерый, гонный, с самкой. Ну как я могу трактовать эту трель? Он кричит: «Я здесь! Самки, летите ко мне!»

Наблюдаю через прозрачную стенку убежища, и оказывается: самка, которая пришла в охоту, просто вшибает его в это дупло головой: она влетает внутрь, и приходится исполнять свой самцовый долг. А сигнал, значит, — агрессивной охраны территории: «Морду набью! Морду набью!» Всем — и молодняку, и самкам.

...Девять подковоносов живут. В каждую данную минуту в вольере летают двое: один выше, другой ниже. Территория общая, никуда не денешься. Верхний время от времени делает выпады против нижнего, цапает за затылок и бьет крыльями по крыльям. А как схватил низкоранговый насекомое и подвесился в угол, то нависает рядом. А высокоранговый схватил добычу — этот рядом нависает.

Снизу — полное впечатление, что один кормит другого. И в природе видели — считали, что мать кормит ребенка. Но десятки раз здесь, на свету, понаблюдав, понимаешь: совсем не то. Не отнимает один у другого, даже не притрагивается. А любопытствует: что поймал, что жует.

...Ночница длинноухая — мало было по ней наблюдений, в природе очень редка. Может, полтора десятка экземпляров по коллекциям. Живьем привез, выпускаю в вольеру. Сидит на стенке, подняв голову, очень поза отличительная. В какой-то миг срывается и мимо порхающей бабочки, словно и нету той, перелетает и цапает бабочку со стенки, чего другие мыши никогда не делают.

И вдруг прозреваешь: живет при входовых отделах пещер и собирает со сводов днюющих бабочек-совок. Все ухватки — специализация в этом направлении.

...Через прозрачную стенку дуплянки с подцветочкой изучаю отношения матери и растущего детеныша. Обычно у тех же рыжих вечерниц: поймал из природы колонию самок с малыми, обработал, подсаживаю ребенка на сосок. Мамаша проверила — кого-то сбросит, а кого-то примет — значит, своего приняла, а чужого согнала. Начинаю здесь наблюдать.

Оказывается, после трех недель инициатива кормления переходит к детенышу: он мамашу разыскивает, за сосок хватает. Постарше отпрыск — матери уже надоел, сбежала — сидит у лотка и ждет. И когда влетает в гнездо любая самка, то прыгает на нее и хватает за сосок. Она бежит к тому месту, где оставила своего. Свой ткнулся — этот сосок занят, быстро перехватывается за другой. Мамаша проверяет и обычно вполне довольна. За 14 часов удалось наблюдать 70 случаев кормления детенышей на других самках!

...Есть на востоке трубконосы. Сверху на хвостовой перепонке — обычно у летучих мышей она голая — густой покров из остевых волос, и складочки крыловые тоже есть. Привожу сюда: пытаемся вымыть растворчиком хлорофоса — не намокает! Не удается промыть. И начинаешь понимать. Ведь род-то живет — в районах сумасшедшего увлажнения!

На Дальнем Востоке три дня дождь, один морось: там и насекомые-то все летают крупные, мохнатые. Значит, строение шерсти, смазка — чтобы сбрасывать водяные струйки, чтобы не переохладился зверь — как у бобра, у выдры. Да потому и локационный сигнал у трубконоса такой высокочастотный, с большой разрешающей способностью — через капли же бьет!

С этими же трубконосами привожу и ночницу Натерера, пускаем в вольеру. Болтаются в воздухе насекомые, мыши других видов летают и на них охотятся. Смотрим — эта плюх на траву и начинает караванчиком, по три штуки, собирать ползучих букашек.

И соображаешь: из пятнадцати экземпляров, которые были пойманы, — в коллекциях описано, при каких условиях, — три пойманы... в обычных мышеловках. Ну поди, догадайся так — почему?..

Был бы мышкой — жил бы под этой крышей... А под этой бы не жил... Так кольнуло Панютина однажды на ашхабадской улице. И потом не обманывало.

С опытом начинаешь — само-чувствовать зверю, ставить себя на его место. Так старый егерь предсказывает по следу движения лисицы, даже скажет, по каким приметам. Но причинно — не объяснит. А исследователь — должен. А натурфилософ ищет объяснение — качественное. Ищет — для всех случаев общее.

Почему, скажем, все рукокрылые, в каких бы краях ни жили, летают только в темноте? От хищных птиц? Так есть среди них и быстрейшие летуны. Пища ночью? Так банан кто ест, зачем ему ночи ждать? Влажность? В тропическом лесу она — и днем, и ночью. Нет, ответ всеохватный будет — ультрафиолет солнечного света. Ведь поверхность тела у рукокрылых — относительно огромна.

— Представьте себе, — доволен образом Панютин, — обгорели на солнце шесть человек, а в лихорадке зубами стучать — одному за всех!

Учитель его по летучим мышам был профессор Кузякин. Учителем Кузякина был Кузнецов, проводник Брема по Алтаю. Был бы мышкой — жил бы здесь. А почему? Ноги ходили, руки мастерили, голова работала.

Десятки конструкций перепробовал ученый. А можно ли внутрь изделия глянуть? Безусловно. Одно для того и поставлено с неприбитым боком. Движениями демонстратора — сколько экскурсантов уже прошло, сколько юннатов! Константин Константинович ставит белую перегородку вкось, из нижнего заднего угла к верхнему переднему, и накатанно объясняет: белая — привлекательнее для птиц. Эти загнездятся на дне.

Выведут птенцов — улетят. Но писком малыши успеют дать знак об убежище летучим мышам. И если потом при проверке окажется в дуплянке характерный помет, то тогда — Панютин ловко перекидывает белую доску в другую диагональ, из нижнего переднего угла к верхнему дальнему — птицам уже не устроиться, а мышам — один попрохладнее отсек, другой потеплее — да еще кладет вниз другую, короче перегородку, тоже косо — иные самцы, раздобрев, любят внизу полежать. И обратите внимание: на всех поверхностях внутренних — ряды надпилов, цепляться.

Два лотка почему? Нижний — вторая форточка. И помет в нее выпадает. Открываешь, как только ясно, что поселилась большая колония. К лоткам — накладки, уже отверстие и шире: на какую мышь, на какую птицу настраиваешь. А повадится соня разгрызать или летяга — крепишь жестяную прокладку.

Самые нужные убежища строит Панютин — «роддома», где селятся самки на сносях и потом выкармливают детенышей. Дело было — только за длинной лестницей. Ведь, например, беременные рыжие вечерницы, вылетев из дупла, свободно падают целых четыре метра! Только такое учтя, можно вешать дуплянку. А теперь — есть легкая, алюминиевая восьмиметровая лестница.

И вчера на стенах здешних домиков двухэтажных, под самими стрехами, появились три первых убежища, И сегодня добровольные помощники — почвовед Вася и филолог Витя — уже подошли.

Вася ночью ловил летучих мышей, поймал двадцать пять нетопырей, но сюда не понес: был только один мешок, перегрызлись бы и поранились. Кольцевал только.

А в вольере Панютин больше никого не держит. Вздорожал мучной червь. Одних мышей выпустил, другие погибли.

Но пора. Лестницу на плечи, пару дуплянок на носилки. За проволочной калиткой вниз ведет лесная тропа. Присмотрены уже две ели. Конечно, на ели искать дупло — не дело разумного рукокрылого, да ничего не попишешь — осины окрест выпадают из древостоя. Сменяясь на вершине шаткой лестницы, ребята обпиливают сучки с одной стороны ствола, обещая мышам и свободный подлет, и падение.

Потом Константин Константинович накидывает на плечо бухту тонкого троса с блоком и медленно взбирается сам. Вася травит трос, и Панютин крепит блок на сучке, скидывает конец, а Витя проводит трос сквозь ушко на коньке дуплянки и крепко держит снасть. Вася с резкой присядкой тянет рывками трос, закрепляя карабином каждый подъем дуплянки.

Наконец, наверху, Константин Константинович делает то, что никому не доверит: тремя гвоздищами-двадцатками, вгоняя их наполовину, на вырост, прицепляет дуплянку к дереву.

Так окружает он свой дом их убежищами. Пожелаю, чтобы (как уже -в опытных, на Рублевском шоссе) поселились поскорее и в этих дуплянках рукокрылые. И тогда, может — здесь же, неподалеку — однажды под утро Панютин увидит, как вьется у дерева молодняк, закладывая и кольца, и петли, и восьмерки — и сам, задрав голову, порадуется целой стае визжащих от удовольствия летучих мышей.