Весла для океана

Мы спускались к реке тенистыми улицами, слушали шелест тополей, ощущали в воздухе привкус дальних таежных гарей, и не верилось, что, в сущности, это прощание с Николаевском-на-Амуре. Уже поставлен в маршрутной книжке штамп: «Лодка МАХ-4, отход на Владивосток 1 августа 1983 г.», на причале собрались провожающие, а мы с Евгением Смургисом молча стоим у обелиска Невельскому... Я думаю о том, что мне здорово повезло: встретил целеустремленного, упорного человека с крепкими руками и завидным хладнокровием. Вспоминаю, что Евгений Смургис один или со спутниками вот уже в тринадцатый раз отправляется в плавание на простой деревянной лодке. Сюда, в устье Амура, он пришел, имея за кормой 29 тысяч километров, пройденных только на веслах по многим рекам и пяти морям.

 

 

В одном из необычных плаваний на лодке МАХ-4 от Иркутска до Хилка мне довелось испытать ходовые качества гребного судна, удары крутых волн Байкала, греблю и волоки, столь обычные для первых составителей карты «славного моря» в XVIII веке. Еще раз побывать в роли гребца на другом знаменитом маршруте — почему бы и нет? Ведь Смургис упрямо шел к конечной цели своих путешествий — Владивостоку, где его лодке оказана высокая честь стать экспонатом краеведческого музея...

Однажды в июньский день в Москве, в редакции журнала «Вокруг света», Евгений рассказал о целях и маршруте предстоящего похода. Впервые в нашей стране переход на веслах такой протяженности должен пройти вдоль побережья Охотского и Японского морей. На этот завершающий этап гребного марафона Евгению Смургису был вручен вымпел экспедиции журнала «Вокруг света».

Курсами первопроходцев

В наши дни совершено немало экспедиций по маршрутам первопроходцев. Целиком или частично пройдены маршруты Никитина, Ермака, Дежнева, курсами Камчатских экспедиций XVIII века прошли спортивные яхты. В нашем плавании мы стремились пройти часть маршрута знаменитого перехода трех гребных шлюпок под командой Геннадия Ивановича Невельского. Тем же способом — только гребля — и в те же сроки мы наметили идти курсами первопроходцев в Татарском проливе до мыса Южный, где шлюпки россиян легли на обратный курс. Мы же, минуя Южный, продолжим плавание и завершим его в бухте Золотой Рог. Больше ста миль, работая веслами, будем в положении моряков Невельского, переживших все трудности пути и радости открытия пролива...

Как же случилось, что о проливе не было известно ранее? Все дело в том, что пролив был предварительно «закрыт». По-другому и не скажешь. Ведь об острове против устья Амура было известно русским землепроходцам еще в первой половине XVII века. На большинстве русских карт Сахалин — остров. Академическая «Карта, представляющая изобретения Российскими мореплавателями на северной части Америки с около лежащими местами», изданная в 1774 году,— одна из наиболее достоверных. На ней показан Сахалин и отчетливо виден пролив против устья Амура. Англия и Франция, активно проводившие колониальную политику в Тихом океане, стремились помешать закреплению России на Дальнем Востоке. Сначала француз Лаперуз (1787 год) пытался проникнуть в устье Амура, но, встретив отмели, отступил. «Предполагая постепенное обмеление,— писал в отчете Лаперуз,— я рассчитал, что нам осталось каких-нибудь шесть миль до того, как сесть на мель... Со временем, без сомнения, эта банка, поднявшись над морем, присоединит остров к побережью». Позднее, неверно истолковав пояснения местных жителей, Лаперуз твердо заявил о существовании перешейка, положив этим начало великому заблуждению на картах и в умах. Через девять лет мнение авторитетного моряка повторил англичанин Броутон. Крузенштерн, обследовавший подходы к проливу с севера в 1805 году, тоже стал жертвой легенды, сочиненной Лаперузом. Множество мелей и сложность фарватера вынудили шлюпку с «Надежды» возвратиться, не достигнув цели, и Крузенштерн, к сожалению, пишет: «Уверился я точно, что к зюйду от устья Амура не может быть прохода...»

Сложившаяся на востоке обстановка требовала защиты российских владений, а значит, и создания надежных портов. Еще в 1811 году морской офицер А. М. Корнилов — отец будущего адмирала и героя Севастополя — подал проект освоения Амура-реки и «устроения при устье оной знаменитейшего порта». Освоение Приамурья могло решить множество проблем — это понимали и сибирские промышленники, и деятели Российско-Американской компании, и политики из Петербурга. А между тем, как писал мореплаватель и дипломат Е. В. Путятин, «самый залив между материком и полуостровом Сахалином, в который — как предполагают — впадает река Амур, нам вовсе неизвестен». Но только в 1846 году с заданием министерства иностранных дел обследовать устье Амура отправляется бриг «Константин» под командой поручика Корпуса флотских штурманов А. М. Гаврилова. Шлюпки с брига тоже не дошли до самого узкого места. Гаврилов не считал, что он справился с заданием, но обработку итогов его плавания поручили знаменитому Ф. П. Врангелю. Кому-то нужно было... ибо трудно понять, почему адмирал сделал вывод о несудоходности Амура, своеобразно утвержденный царем: «Вопрос об Амуре, как о реке бесполезной, оставить».

Но нашелся, по выражению А. П. Чехова, «энергический, горячего темперамента человек, образованный, самоотверженный, гуманный, до мозга костей проникнутый идеей и преданный ей фанатически...». Это был командир военного транспорта «Байкал», капитан-лейтенант русского флота, 35-летний Невельской. В июле 1849 года, поставив корабль на якорь в северной части Амурского лимана, Невельской с тремя офицерами, доктором и четырнадцатью матросами отправляется в семнадцатидневное плавание, в котором предстояло пройти около 300 миль на трех гребных шлюпках: шестерке и двух четверках. Моряки вышли в море с трехнедельным запасом провизии...

— Поздновато стартуете...— Наш старый знакомый, капитан дальнего плавания Станислав Николаевич Бикенин знает о равнении МАХ-4 на «график Невельского». Провожать нас пришли также хранитель лодки в прошедшую зиму Валерий Яковлев и ветеран «знаменитейшего порта» Валентин Афонин.

— Рассчитываем на нашу скорость,— Евгений Смургис отвечает Бикенину в паузах суматошной загрузки снаряжения в лодку.— Где-то у мыса Пронге на выходе из реки «догоним» шлюпки Невельского.

Теперь, когда в уключины вставлены океанские весла, настала пора прощаться, и Бикенин вручает Смургису какой-то странный конус из обожженной глины с диковинными рисунками.

— Талисман на счастье.— Бикенин пожимает нам руки.— Ведь Невельской и по рекам плавал.

Эта находка из тех мест в низовьях Амура, где устанавливались первые дружеские контакты моряков и местных жителей. Пока фотографы делают снимки, рассматриваю подарок. Не знал я, что позднее один доктор исторических наук опознает в глиняном конусе деталь воздуходувки древней плавильной печи, а другой ученый скажет, что это тотем, герб племени, знак власти старшинки, князца. Выслушав последнее суждение, я представил глиняный раритет на вершине шеста, который держал вождь. Перед ним и жителями деревни стоял русский офицер и объявлял через толмача: «Приамурский край, до корейской границы, с островом Сахалином составляют Российские владения... никакие здесь самовольные распоряжения, а равно и обиды обитающим народам не могут быть допускаемы». Сколько же может быть лет, нет, веков этому знаку-тотему?..

Первые мощные гребки выводят лодку на амурский простор, и, подхваченные течением, мы плывем в закрытую дымкой неизвестность. Впрочем, мне — штурману экспедиции — все как будто ясно: и ряд буев на фарватере, и длинные скопления водорослей, и контуры мысов. Когда часа через четыре забелели отмели на баре, мы затревожились, как наши предшественники из прошлого века. Во всю ширь охватываемого взглядом пространства разливался Амур, лишь по краям упираясь в туманные вершины мысов Пронге и Тибах. И вся пятнадцатикилометровая ширь устья была заполнена желтой, насыщенной песками водой, уставшей от стремительного течения и теперь на глазах светлеющей от встречи с прозрачной синевой охотоморской волны. Наш спорый бег к вечеру стал тормозить сильный ветер с левого борта. Одеяло и спальник пришлось прятать в полиэтиленовый мешок. Вооружившись банкой, отливаю воду и поглядываю вперед. Мыс Пронге надвигался на нас, а округлый купол с красной башней маяка ставил все на свои места: наконец мы «вплыли» в график движения первооткрывателей.

— Выбрасываемся.— За короткой командой Евгения следует ряд уже хорошо отрепетированных действий.

Поставив лодку носом к ветру, Евгений удерживает ее, а я перемещаюсь на корму. Повиснув на гребне очередной волны, лодка начинает скользить над отмелью. Соскакиваю за борт и, удерживая корму, дожидаюсь следующего вала. С третьим валом уже вдвоем проталкиваем лодку еще выше к ясно различимой верхней полосе прилива и прибоя из плавника, морской капусты, водорослей. Коротаем ночь в дежурке лодочной станции. С развешанной одежды сочится вода, за дверью постукивает по жести дождик...

Солнце повисло над дымкой, застилавшей лиман, в провалах отвесных скал мыса Пронге лениво хлюпает вода. «Тут кончается Азия,— писал Чехову— и можно было бы сказать, что в этой месте Амур впадает в Великий океан, если бы поперек не стоял остров Сахалин». Но до острова полсотни километров, а видимости нет. Снова хлещет по тенту мелкий дождь, корму сильно уваливает, и приходится снимать крышу с нашей каюты и облачаться в штормовые костюмы.

— Все повторяется.— Я сушу весла и всматриваюсь в запененное пространство лимана.— Снова усиливается «южак», и берег некстати заворачивает к западу...

— Будем идти под прикрытием островов. Длиннее, но надежнее.— Смургис принимает вахту и делает первые гребки.

Я всматриваюсь в карту и мысленно сличаю картину погоды в проливе с той, которую наблюдал Невельской. «Южные ветры, мгновенно свежея, разводили в водах лимана толчею и сулой, которыми заливало наши шлюпки настолько сильно, что часто приходилось выбрасываться на ближайший берег». Это как раз об этих местах, где поворачивали назад шлюпки Крузенштерна и Гаврилова. В ветровой «тени» Частых островов и по окаймляющим их мелям, где волна поменьше, упрямо продвигаемся вперед. Наконец берег склоняется к востоку, и вот уже виден заветный обруб истый мыс, за которым темнеет ровная полоса Сахалина.

Так 3 августа мы увидели пролив Невельского. «22 июля (3 августа по новому стилю.— В. Г.) 1849 года достигли того места, где материковый берег сближается с противоположным ему сахалинским. Здесь-то, между скалистыми мысами на материке, названными мной в честь Лазарева и Муравьева, и низменным мысом Погоби на Сахалине, вместо найденного Крузенштерном, Лаперузом, Броутоном и в 1846 году Гавриловым низменного перешейка, мы открыли пролив шириною в 4 мили». Только и успел прочитать эту запись из книги Невельского «Подвиги русских морских офицеров...». Надвигалась ночь. Блики огней ночного порта Лазарев и судов, стоящих на внешнем рейде, метались по мутному пластику нашей крыши. Шуршала в метре под нами галька...

На следующий день транзитом через порт Лазарев, мимо дремавших на рейде японских лесовозов мы спешили дальше. Смотрели на седловину между мысами, где уютно расположился поселок, а потом следили, как неумолимо приближалась песчаная осыпь легендарного острова Сахалин...

— Начнем первое ночное плавание,— неуверенно объявил Евгений, когда мы покинули остров.

Я зябко поежился, ощущая прикосновение влажной одежды, но ничего не сказал. Что было говорить... Ущербная луна, да и то за облаками, появится после часу ночи, к тому же прогноз, взятый в порту Лазарев: «южак» до 17 метров в секунду с дождем и туманом,— не вдохновлял. Я прислушивался к вою ветра, сразу обретшего силу, едва лодка вышла на траверз мыса Екатерины — груды обрывистых бесформенных скал. В сгущающейся мгле на наветренном берегу не было никакого укрытия. Лишь черные силуэты кекуров угадывались по бурунам прибоя. За ними на ощупь Евгений бросил якорь. Стоя на вахте, я оберегал короткий сон основного гребца и вслушивался в грохот наката за кормой...

Весь следующий день от рассвета прошел так же. Разыгравшийся к полудню ветер загнал нас на отстой в уютную бухточку, и уже в темноте подошли мы за прогнозом к стоящему на якоре сельделову «Дубовцы». Мелководье бухты гасило зыбь, но все же вдоль черного борта судна чередой прокатывались водяные бугры, хлюпая в шпигатах.

— Южный, юго-западный, 6—7 баллов, дождь, туман,— прочитал с мостика прогноз на завтра вахтенный помощник.

— Поищем спокойное место под берегом.— Евгений по ветру отгребает в глубь бухты Сущева.

Натянув тент, я достал выписки из книги Невельского. «Достигнув 24 июля (5 августа, значит, сегодня! — В. Г.) широты 51°40', то есть той, до которой доходили Лаперуз и Броутон, мы возвратились обратно». Так, пройдя с севера на юг вдоль материкового берега, Невельской убедился в судоходности пролива. Оставалось промерить глубины вдоль острова, и шлюпки направились к сахалинскому мысу Тык. Я успел подумать о границе Охотского и Японского морей, которая тянулась именно от этого мыса. Может, рубеж, достигнутый Невельским, и побудил последующие поколения гидрографов разделить моря именно в этом месте?

Сюркум — мыс туманов

Мы с Евгением ничего не понимаем, ломаем голову, теряемся в догадках, отчего так рушатся наши планы. Кончается девятый день плавания, а среднесуточный пробег никак не выходит за пределы полусотни километров. Пройдена лишь четверть пути до Владивостока, а ведь впереди нас ожидает как минимум два среднестатистических тайфуна с неминуемой потерей двух-трех дней. Ночное, вернее, круглосуточное плавание никак не получается...

Мы усиленно гребем до полной темноты, используя прибрежные отмели, проходы между рифами, и, невзирая на противные ветры, упорно продвигаемся вперед. Ночью же идти у самого берега среди кекуров и отмелей, когда в отлив оголяются подводные камни, да еще в тумане, просто опасно, и мы уходим мористее, прочь от неумолчного грохота прибоя, и сражаемся со встречной волной, едва продвигаясь вперед. Татарский пролив в этом месте — это как бы узкое ущелье длиной миль двести и шириной около шестидесяти, протянувшееся между гористыми берегами материка и Сахалина. Южный встречный ветер, несущийся словно в гигантской трубе, задерживал наше продвижение, и мы понимали: только после Советской Гавани, когда пролив начнет расширяться, нас может утешить штиль или даже попутный ветер. И все это означает одно: надо спешить. Поэтому мы странно себя чувствовали, когда нас спрашивали потом об отдыхе на берегу. Если нет глубокого устья реки или закрытой бухты, высадка в прибойной зоне вообще невозможна. В лучшем случае, на берег с кормы высаживался я один. В темноте искал плавник для костра, варил чай, реже суп (всего пять раз за весь поход). Евгений же становился на якорь за пределами прибойной полосы и, готовясь к ночной работе, отдыхал. Потом он подходил к берегу кормой, мы грузились и, находясь в дрейфе подальше от берега, ужинали, а потом гребли до тех пор, пока нас или заливало на волне, или мы выбивались из сил. Где-нибудь под прикрытием мыса или гряды рифов ставили лодку на якорь. Развернувшись носом к волне, лодка плавно раскачивалась на зыби, и мы в полусне дожидались рассвета. Зато днем, гребя поочередно, мы как-то набирались сил и к вечеру снова строили грандиозные планы безостановочного плавания и с надеждой ждали лунных ночей...

Длинным языком мыс Сюркум врезается в пролив. Ветер, почти достигший силы шторма, проносится где-то над нами, но под прикрытием берега мы быстро продвигаемся вперед.

— Что же будет за мысом? Не тайфун ли это?

— Признак тайфуна в этом районе,— отвечаю я Смургису,— это усиление ветра северных румбов, поскольку сама тайфунная депрессия появляется где-то далеко на юге.

Но от этих умозаключений не легче. Белая пашня штормового моря все ближе. По дороге, ведущей к закрытому туманом маяку, ползет трактор. Мы обреченно приближаемся к мысу — нельзя отступить, надо самим убедиться, что обогнуть мыс невозможно. Но через полчаса лодка удаляется от бурунов на оконечности. Не сдерживаемая отмелями волна вырастает и начинает угрожать нам. Терпеливо принимаюсь отливать воду, придерживаясь рукой за планширь. Считаю, что капитану самому следует принимать решение отступить. Но как прекрасно ведет себя лодка! Думал ли ее создатель где-то на севере Пермской области, что выдержит она натиск двух-трехметровых волн! Выбрав момент, Евгений поворачивает все-таки на обратный курс. В укрытой среди скал бухточке Евгений высаживает меня, и я поднимаюсь по крутой тропе к маяку, удерживаясь за протянутый рядом капроновый трос. На маяке Сюркум, основанном в 1934 году, обширное хозяйство. Три семьи обеспечивают работу мощной светосигнальной установки с дальностью видимости 20 миль, радиомаяка, звуковых туманных излучателей. Техник маяка Надежда Григорьевна Карпова провожает меня к обрыву, где стоит навес с колоколом — здешней достопримечательностью. Внизу беснуются волны, здесь в антеннах радиомаяка свистит ветер, и натужно, на низких нотах колокол тихо гудит от его порывов. Я фотографирую бронзового великана, читаю старинную вязь: «Вылит сей колокол в Москве в заводе П. Н. Финляндского. Вес 58 пудов 32 фунта».

— Колоколу больше ста лет,— поясняет Надежда Григорьевна. Я трогаю массивный язык за привод, ведущий в небольшое укрытие под навесом, и слушаю рассказ о маячном житье-бытье, о ветрах и туманах, о визитах медведей и о море, вечно и неумолкаемо кипящем у скал, о басовитом реве колокола — почти тысячекилограммовой глыбе металла...

Уже в темноте мы ставим лодку на подветренном берегу с расчетом оказаться в отлив на галечной отмели. Знакомимся с Геннадием Сальтевским — он с участка связи.

— Так вы из Звенигорода? — удивляется Геннадий.— А у нас земляк ваш работает. Вот сюрприз для него будет...

Вопреки обыкновению ветер не стихал всю ночь и к полудню, когда мы делаем новую попытку выйти за мыс, даже усиливается.

Наверху в домике связистов знакомимся с Василием Солдатенковым. Высокий, стройный, совсем как юноша,

Василий вспоминает свой недавний отпуск, Подмосковье, жену, маленькую дочь и не может прийти в себя от необычной встречи.

— Надо же,— не устает повторять он,— живем рядом, а встретились на самом краешке нашей земли...

Впервые за весь поход мы отдыхаем на берегу под надежной крышей, а на рассвете звон будильника возвращает нас к морю. Густой туман, совсем окутавший Сюркум, сулит ослабление ветра. Часа через четыре маяк напоминает о себе лишь гортанным голосом наутофона, подающего туманные сигналы. Лодку трясет при каждой встрече с волной, но вдруг клубы дождевых туч рассекает молния и на нас выливается такой поток, что теперь приходится отливать за борт совсем пресную воду. Несколько часов, в сплошном грохоте грозы лодка упрямо идет вперед, и вскоре мы обнаруживаем, что волны исчезают. Когда надоевший полуостров наконец кончается и мы подворачиваем к югу, ощущаем легкое дуновение попутного ветра...

После короткого знакомства с обширной Советской Гаванью и городом все как будто сразу изменилось, и мы ощутили теплое дыхание Японского моря. В сумерках среди редких туч показалась долгожданная и уже довольно яркая луна. В темноте высадились на берег. Быстро вскипятили воду, заполнили чаем термосы и банки и начали ночное плавание. Берег, обрывистый и угрюмый, подсвеченный луной, тянулся на почтительном расстоянии. Когда скрылось за горизонтом ночное светило, мы различали берег при свете звезд, а по шуму прибоя догадывались, что там могло ожидать нас в случае аварийной высадки: галечный пляж или отвесные скалы. Только к вечеру нового дня семибалльный юго-восточный ветер загнал нас на отстой в реку Тахтинку, приустьевый бар которой нам удалось преодолеть без особых помех. Впервые за сутки мы прошли более ста километров...

Днем 17 августа перевалили «экватор» нашего маршрута. После мыса Золотой потянулось по правому борту побережье Приморского края. Усилившийся попутный ветер не позволил войти нам в устье Самарги — да мы просто не могли его отыскать на песчаной косе, окутанной пенистым валом прибоя. Ночь погнала нас прочь от берега, и к утру мы с опозданием обнаружили коварный поворот ветра. С трудом выгребая к берегу, вошли в речку Светлую и в поселке узнали, что сутки назад в Приморье объявлена тайфунная опасность. В балке лесозаготовителей, где мы укрылись от грянувшего внезапно проливного дождя, пьем чай и, поглядывая в окошко, ожидаем резкого подъема воды в реке.

— Вот почему мы не встретили ни одного судна... Да и поворот ветра говорил о том, что тайфун пошел на Курилы,— запоздало объясняю я перемену в погоде. И, словно подтверждая реальность своего существования, тайфун набросил на поселок непроглядную пелену ливня. Кутаясь в дождевик, в проеме двери возник высокий молодой человек:

— Это вы на лодке идете во Владивосток? Без мотора и паруса?

Не дождавшись ответа, юноша побежал к лодке и, осмотрев ее, возвратился. Преподаватель физкультуры в поселковой школе, он, казалось, был обескуражен тем, что мы идем только на веслах...

Только к вечеру улеглась непогода, а утром, сплавившись по притихшей речке, мы встретили в море лишь трехбалльную зыбь, напоминавшую о прошедшем тайфуне. Через сорок часов МАХ-4 оказалась в ста пятидесяти километрах от Светлой. Не получив за все это время очередного прогноза — опять пустынно было в прибрежной полосе,— мы приткнулись к берегу у селения Великая Кема, где за грядой беспорядочно разбросанных в море камней нашлось закрытое от ветра место. Были и другие веские причины для остановки: кончилась пресная вода. Да и опыт общения с тайфуном научил нас осторожности...

Шел, а точнее, заканчивался двадцатый день нашего перехода.

По синим волнам океана

Долину, окруженную остроконечными лесистыми сопками, со стороны моря ограждала высокая галечная коса, за которой билась в поисках выхода река Великая Кема. Мощный накат в шторм замывал устье, заставляя реку петлять вдоль косы и находить промоину, совсем незаметную с моря. Не будь этих сопок да морской воды цвета синего кобальта — не отличить этот распадок от черноморской долины где-нибудь в районе Туапсе. В этот день, жаркий, с кристально-прозрачным воздухом, мы словно заново открыли для себя этот удивительный, насыщенный синевой цвет моря. Высадившись на берег, мы уже не отыскивали приметы сходства со знакомыми ландшафтами, а, напротив, радовались именно этой природе: огромным листьям дуба, лиане пахучего лимонника, развесистому, с длинными иглами кедру, маньчжурскому ореху. Уже в сумерках полностью осушили лодку, развесили для просушки многострадальные одеяло и спальник. На длинном, выбеленном прибоем стволе лиственницы я разложил свои поварские припасы, а Евгений отправился за водой к крайней избе. Через час он возвратился вместе с крепким молодцеватым человеком, который хоть и был в возрасте, но на старика никак не походил.

— Семенихин Иван Филиппович,— представился наш гость.— Вот угощайтесь приморским медком, а лимонник — дар таежный.

— А это плоды с огорода,— добавляет Евгений и высыпает на песок картофель, огурцы, морковь.

Я тут же рассовываю все по банкам и закоулкам в носу лодки. Потом разливаю суп по мискам, слежу за чаем и прислушиваюсь к разговору об охотничьих делах, об обширном хозяйстве Ивана Филипповича и его сыновей. Вскоре появляются и сыновья с женами. У костра становится оживленно. Потом молодые уходят — идет сенокосная страда, и предстоит ранний подъем,— а мы продолжаем слушать рассказ о таежной жизни. Прощаясь, Семенихин просит:

— Вы уж напишите, как дойдете. Ей-богу, душа болеть будет. Надо же решиться на такое...— как-то сокрушенно, по-стариковски добавляет он.

И я вспомнил: всюду сетовали, что уж очень рискованное у нас плавание. Вот и бывалый человек сорвался на нотку жалости. Что это? Осторожность или печальная память борьбы со стихиями, которую несут в себе люди, с малых лет живущие у этого моря?..

Луна заливает светом притихшую гладь моря, теплое дыхание его заметно ослабевает, и на берег вместе с запахами горных лесов опускается густой туман. Лишь к вечеру следующего дня после тихой лунной ночи мы ненадолго прерываем гребной марафон и пытаемся подойти к берегу вскипятить чай: два жарких дня опустошили наши термосы и банки. Незаметная в море зыбь оборачивается у берега крутым накатом. А как не хочется уходить в ночь на залитой лодке и ежиться от холода в мокрой одежде...

— А почему бы не спросить кипятку на судне,— предлагаю Евгению,— смотри, на якоре стоит танкер.

— Сколько это займет времени?

— Не больше часа, да и прогноз нам нужен,— бросаю самый убедительный аргумент и тут же думаю: «Давненько я не поднимался на корабль по штормтрапу— похоже, другого случая и не предвидится». Танкер медленно кланяется зыби, и о подходе к борту нечего думать. Вот разве что стать на бакштов, то есть на конец, поданный с кормы танкера. Но Смургис упрямится:

— Нет, я останусь в лодке и подрейфую. А тебя сумеем высадить на борт.

Лодка разворачивается кормой. Гремя посудой, готовлюсь к высадке. Стоя на прогибающемся настиле кокпита, улавливаю момент, передаю посуду вахтенному, а сам цепляюсь за леера. Капитан танкера «Борисоглебск» Михаил Артемьевич Апасов встречает меня на шкафуте. Знакомимся. О маршруте говорим недолго.

— А что же капитан? — кивает Апасов на МАХ-4 под бортом.

Поднявшись на мостик, включаем палубную трансляцию:

— Капитан танкера просит капитана МАХ-4 подняться на борт.

Тут уже Евгению крыть нечем, и через минуту он крепит лодку к штормтрапу под кормовым срезом и вскоре появляется на палубе. Пока пьем кофе в капитанской каюте, приносят прогноз и факсимильную карту синоптической ситуации в северной части Тихого океана. С Апасовым мы колдуем с координатами депрессий, прокладываем маршруты движения циклонов.

— А вы разбираетесь как заправский синоптик.

— Все же я — бывший моряк и штурман вдобавок...

— Ничего себе, бывшие моряки,— уже обращаясь к нам обоим, перебивает меня Апасов.— Вы же по морю полтысячи миль прошли...

Прогноз оказывается благоприятным, и мы выходим на ют. Капитан, отведя меня в сторону, доверительно говорит:

— А может, останетесь, все-таки ночь.

— Но какая ночь! Грести сейчас лучше, чем днем.

Прямо перед нами протянулась до самого горизонта лунная дорожка, изломанная зыбью. Мы разворачиваемся. Над рейдом могучим басом заревел туманный горн. Прощальные гудки, резонируя с эхом от скал, бередят душу...

За шестьдесят пять часов почти непрерывного плавания мы одолели 150 миль и к следующей полуночи вошли в бухту Ольга. Отсюда Евгений обещал связаться с дирекцией краеведческого музея и условиться о дне прибытия во Владивосток. Мне казалось, что это будет последняя ночь на берегу. Но неожиданно на второй день пути от Ольги нас настиг попутный штормовой ветер. Мы повернули к берегу и долго шли за полосой рифов, окаймляющих побережье. Лодку основательно залило, и, чтобы обсушиться, мы стали за спасительным мелководьем в районе Заповедного, где приютились домики биостанции ДВНЦ. Потом ринулись поперек бегущих с востока валов, намереваясь выйти с попутным ветром к мысу Поворотный у самой Находки. В какой-то неуловимый момент нас накрыло волной. В дискуссию с Евгением о поведении затопленной лодки на штормовой волне я не вступил, хотя было самое время. Борта лодки еще возвышались над водой. Евгений стал предельно внимателен, и — прощай Поворотный! — пришлось лечь на курс по волне прямо на безымянный остров с отметкой высоты «51».

Путаясь в плавающем скарбе, я принялся отливать воду. Минут через десять весла заметно поднялись над бортом. Теперь надо было срочно уходить к острову: прямо по носу в красивых сине-белых бурунах тянулась гряда острых скал. Зайдя за остров, лодка сразу обрела свои ходовые качества, и вскоре мы качались на зыби почти закрытого заливчика на подветренной стороне острова. До утра, растянув лодку на двух концах с отдачей якоря, мы жгли плавник и под пеленой мелкого дождя тщетно пытались сушиться. Сидя под тентом, снова проверяю записи с обмером лодки и заново рассчитываю остаточную плавучесть после затопления ее вровень с бортами. Показываю расчеты Евгению.

— Всего 30—40 килограммов. Как раз годится для удержания на себе двух гребцов. И по горло в воде,— добавляю я с иронией.— А о гребле в таком положении не может быть и речи. Чтобы только двигать всплывшими веслами, руки должны быть над водой. И главное, где точка опоры для гребца?..

Утром море улеглось. Мы резво удаляемся от острова.

— Какой вчера был ветер? — спросил командир.

— Баллов восемь, а может, девять.

— Это сколько?..

— Больше двадцати метров в секунду.

Евгений помолчал, потом категорично заявил:

— Значит, вчера лодка достигла предела мореходности...

В Находку мы входим, прижимаясь к берегу и огибая по периметру эту обширную бухту. Втискиваемся в узкую щель между плавкраном и водолеем на акватории Дальтехфлота. На плашкоуте-водолее пьем чай. Потом хозяин, Владимир Дмитриевич Булацкий, оставляет нас в своей каютке.

— Вы отдохните, а я себе место найду, тут я старожил, и порт вроде моей епархии. Значит, в два ночи разбужу...

Потом на палубе Булацкий вздыхает, поглядывая на серп луны в разрывах облаков.

— Не переживай, Дмитрич,— успокоенно говорит Евгений,— света достаточно, да и прогноз хороший...

Залитый огнями рейд безмолвно ждет рабочего утра. Выйдя из бухты, мы легли на курс к острову Аскольд напрямую. К вечеру, как обычно, усилился попутный ветер. Какой-то сейнер, сменив курс, устремился к нам.

— В помощи не нуждаетесь? — прокричали с мостика.

Евгений застопорил ход. Мы посмотрели на судно. Пока сейнер был на ходу, казалось, волна ему не помеха. Теперь в дрейфе его бросало как мячик.

— Там уже вас было потеряли,— напоследок услышали мы голос капитана, показывавшего рукой куда-то в сторону берега...

Решив не мокнуть напоследок, мы повернули в бухту Стрелок и обогнули Путятин с севера. На выходе из бухты пристали к острову в последний раз, чтобы согреть чай и дождаться, когда уляжется ветер и взойдет луна. В пятом часу, преодолев буруны на мелководье, подошли к стоявшему в дозоре пограничному кораблю за прогнозом.

— А, МАХ-4! Специально для вас приготовили.— Вахтенный показывал бланк радио с прогнозом, приглашая к борту.

— Читай, мы торопимся,— крикнул я вахтенному...

Был полдень, яркое солнце играло бликами на некрутой волне. Дрожали, парили, изгибались в мареве далекие берега. Уссурийский залив мы пересекали напрямую, не прижимаясь по обыкновению к берегу. Приморье наконец подарило погоду, о которой мы долго мечтали. Но пока океанский простор не стиснули берега, мы все же ждали от него сюрпризов. Потому, наверное, не отрывая взгляда от Аскольда, который никак не таял за синей чертой горизонта, мы не заметили, как справа по борту на далеком еще берегу проступили контуры многоэтажья большого города. А прямо по носу вынырнула из воды белая башня маяка Скрыплев. Подумалось: обжитые берега Приморья стали лучшим из всех памятников замечательному моряку и первопроходцу Г. И. Невельскому, который прозорливо сулил расцвет дальневосточному краю...

Заканчивался тридцатый день похода.