Кумба значит лемур

Пальмовый краб жил прямо под нашей хижиной, имел там нору и поутру выползал на улицу городка на острове Нуси-Бе; щелкал клешнями, вращал страшноватыми глазами-рогульками, похожими на перископы, словно раздумывая, чем же ему заняться. Головы у него не было видно, была только прочная костяная грудь цвета огня, клешни тоже были раскаленно-красными, очень хваткими, а спина, сам панцирь — квадратный, тяжелый, похожий на щит тевтонского рыцаря — темный. Характер краб имел агрессивный — ни перед чем не остановится, но своего добьется, и кокосовый орех обязательно добудет и расколет — на то краб и зовется пальмовым. Двигается он неохотно, чуть что — тормозит «лаптями», садится на зад, задирает клешни и начинает ими грозно щелкать. Звук — металлический, боевой, клешни такие, что если ухватит кусок кожи — вырвет кусок кожи, если ухватит кусок мяса — вырвет кусок мяса.

 

 

А если бой, то приемы краб знает не хуже крестоносца — все время старается развернуться так, чтобы клешни оказались перед противником, совершает лихие прыжки, повороты, кульбиты, ловко уходит от ударов, а нырки — ну как у боксера на ринге.

Вечером, когда воздух начинал стремительно густеть, наливался плотным серым цветом, на мокрую береговую полосу из океана выползли крабы.

Их приносила очередная волна: она плоско уползала назад, и на твердом сыром песке оставались несколько булыжин, которые поначалу действительно казались гладкими, хорошо обкатанными камнями, но потом у них вдруг появлялись крепкие кривые ноги, весьма ловкие, и эти камни начинали проворно двигаться вверх — прочь от очередной волны.

Причем камень часто двигался сам по себе, а тень, которая должна быть неотрывно связана с ним, сама по себе — происходило нечто странное и неведомое. В это время море вновь выкатывало очередную порцию камней.

Море задвигалось, сделалось шумным, каким-то суетливым, прибой не просто выкатывал на берег камни — начал выбрасывать их валом, крабы сами лезли в руки. Видя людей, они не останавливались, а шли прямо на нас, и было сокрыто в этом движении что-то жутковатое, враждебное и одновременно рождающее охотничий восторг.

Шуршали волны, песок играл тенями, поблескивал слабо, радужно, таинственно, отовсюду несся каменный скрежет — отнюдь не таинственный и все-таки загадочный, как, собственно, и сам выход крабов из океана на берег. Из-за горбатой, круто стесанной книзу горы поднялась луна.

Звезды, проступившие в воздухе и заигравшие яростно, погасли, неожиданно сделались серенькими, рядовыми, очень обычными и знакомыми — таких звезд полным-полно и у нас; на макушке одной из пальм заполошно заорал попугай — видать, его испугал проголодавшийся едок в костяном панцире. Отзываясь на крик, луну накрыла большая бесшумная птица, похожая на сову, только крупнее — птица была совершенно черная, под цвет ночи, если бы она не отпечаталась на зеленом лунном диске, мы бы ее не заметили. Потом невдалеке кто-то застонал, к стону примешался жалобный скулеж — ночная жизнь вступила в свои права. Сколько в ней будет съедено, сколько птичьих и звериных душ искалечено, сколько желудков будет набито, а сколько, наоборот, останется пустыми — не сосчитать.

Недалеко от Нуси-Бе есть еще один крохотный, зеленый, отрезанный от мира большой водой островок Нуси-Кумба, по-своему счастливый, по-своему несчастный, с населением, которое можно пересчитать по пальцам — мы видели только одну рыбацкую деревушку, больше на Нуси-Кумба поселений нет, но знают этот остров на Мадагаскаре, по-моему, все без исключения, потому что остров такой в мире только один.

Остров Нуси-Кумба — знаменитый заповедник лемуров. «Кумба» по-мальгашски и есть «лемур». Добраться до острова можно только на катере. Нам выделили новенький, с хорошо отлаженным дизельком катер, укрытый сверху полосатым тентом, и мы спешно погрузились на него, положили сырую рыбу — толстого, с вялым выражением в угасших мертвых глазах капитана метровой длины, полтора десятка алых, грозно ощетинившихся перьями окуней, еще полтора десятка каких-то неведомых серых замухрышек, сильно проигрывавших своими красками ярким окуням, но на вкус оказавшихся очень сладкими и сочными, погрузили ящик с кокой, ящик с минеральной водой, большую связку бананов, сорванную прямо с дерева, и отплыли.

Мы шли из порта, а навстречу нам, в порт, двигались рыбацкие суда, суденышки, лодки, скорлупки, по самые срезы бортов нагруженные добычей. Каждое из них сопровождали акулы, распределившиеся по ранжиру: суденышко побольше сопровождала акула побольше, суденышко поменьше конвоировала акула соответственно поменьше.

Голубая вода пузырится, за кормой шипит — мы плывем ходко.

По пути встречаются зеленые крутобокие горушки, звонкие от пронзительного электрического треска цикад и птичьих криков. Островки эти — райские, такие, ей-богу, можно встретить только в раю или во сне. От птичьего гвалта надо затыкать уши — море сразу делается немым, беззвучным, все кажется нереальным, а на самом деле реальное: и острова, и вода, и наш катерок, и самое реальное из всего реального — акулы.

Нуси-Кумба мало чем отличается от островов-близнецов — только, может быть, тем, что на берегу его стоит маленькая деревня. Каждый дом деревни — торговая точка, где можно купить бананы. Для лемура нет ничего вкуснее, чем зрелый банан.

Около берега стоят несколько длинных узких пирог. Удержаться в такой пироге на плаву невозможно. Ни сидя, ни стоя. Чтобы пирога не переворачивалась, сделан специальный балансир — этакая хорошо обтекаемая деревянная лодочка-рыбка на длинном шесте, приделанная к главному корпусу, но и с противовесом перевернуться легче легкого. Во всяком случае, надо обладать большой сноровкой, чтобы управлять пирогой. Даже если она имеет балансир.

...За последним домиком деревни начинается царство лемуров. Прямо за околицей, на травянистой сырой поляне. Лемуры нас словно сбитые сильным ветром, они падали на плечи, к ногам, залезали в пакеты, которые мы принесли с собой, ловко выуживали из них съестное — воровали форменным образом, но делали это так изящно и мягко, что на них невозможно было обижаться. На них голоса даже нельзя было повысить, не то что обидеться или шлепнуть по попке — рожицы у лемуров были уморительные, смышленые и милые, лемуры хрюкали, кашляли, уговаривали нас своими хрипловатыми голосами, просили не ругаться и без зазрения совести опустошали полиэтиленовые кошелки.

Бананы съедали вместе с кожурой, жесткие кончики выплевывали на землю. Среди лемуров было много мамаш. Папаши все как один были одеты в парадную морскую форму, в одинаково черные аккуратные костюмчики, мамаши выглядели поярче и поцветистее, они были рыжевато-коричневые, походили на огненную осень, были очень проворны и сообразительны — во всяком случае, сообразительнее своих супругов. У многих имелись детишки. Детишки мамаш своих не отпускали — и не отпустят, пока не наступит пора, малыши цеплялись за мамаш как клещи, висели под брюхом, ловко держась четырьмя лапами за спину. Несмотря на такую тесную связь с мамашами, малыши орудовали так же ловко, даже ловчее родительниц: иная лемуриха глазом не успеет моргнуть, а банана уже нет, он из ее лап успел благополучно перекочевать в желудок сыночка. Сыночку неважно, что мамаша останется голодной.

Лапы у лемуров мягкие, без острых когтей, пальцы длинные, изящные, как у пианиста — да простят мне такое сравнение пианисты,— с пухлыми нежными подушечками. Передвигаются лемуры с обезьяньей ловкостью, и, замечу, любопытны они как вороны — все время норовят что-нибудь стащить, прикарманить блестящую железку, деревяшку, окрашенную в яркий цвет, раковину, детскую пластмассовую безделицу — им до всего есть дело, все они хотят попробовать на зуб. Вполне возможно, лемуры совершают набеги и на деревню, но жителей деревушки этот разбой не тревожит — они свыклись с лемурами, считают их своими, может быть, даже родными...

Лемуров было много, тьма, но нам пояснили, что на острове их живет еще больше, просто в этом году хороший урожай манго и лемуры сытые, не выходят к людям, а в неурожайные годы они бы как пить дать сбили с ног.

Только я так подумал, как с дерева на меня спрыгнуло сразу четыре лемура — я только охнул от неожиданности и прикусил язык: уж слишком разбойным и неожиданным было это нападение. Один из лемуров — наглый щекастый самец прохрюкал мне что-то в ухо, оставил на чистой, только утром вынутой из чемодана рубашке желтое вонючее пятно мочи — видать, этот парень перепутал меня, не с тем рассчитался за чужой грех, потом уперся грязными лапами в плечо и по-птичьи ловко взвился на дерево. Качнулся на ветке, захрюкал довольно.

Из желтых глаз лемура сочился то плач, то смех, то тоска, то радость. Но мне показалось, что из мягких гибких пальчиков лемура вот-вот покажутся острые коготки.

Сверху на меня спрыгнул еще один лемур, бойкий самец — свято место пусто не бывает,— испятнал рубаху жирной грязью, с ходу нырнул в полиэтиленовый мешок, зашуровал там, зашуршал, завозился проворно, зачавкал. На поверхности остался лишь хвост — длинный, черный, словно бы побитый молью — этот лемур линял,— хвост крутился кишкой — не трубой, как принято говорить и писать, а противной волосатой кишкой, хлестал по лицу, пованивал чем-то острым и противным.

Я схватил наглеца за хвост и выдернул из мешка. Разбойная рожа лемура вдруг расплылась в улыбке, словно у человека. Я даже опешил — быть того не может, чтобы лемур улыбался.

Возвращались в деревню мы чуть ли не бегом, обчищенные до нитки.

На берегу моря развели костерчик, разложили уголья, привезенные с собой в картонной коробке, установили железную решетку и минут за двадцать зажарили метрового, аппетитно подрумянившегося капитана — мясо его оказалось суховатым, жестким, волокнистым. А вот окуньки и зеленухи были в самый раз — сочны и нежны.

Когда уезжали, проводить нас вышла вся деревня. Лемуры тоже покинули свой лес и выстроились на берегу рыже-черной любопытствующей и очень ровной шеренгой...