«На Большое море-окиян»

Охотское море давно тянуло меня к себе. Море это было первым в истории отечественного мореплавания на Востоке. Отсюда открывали русские люди Тихий океан, пролив между Старым и Новым Светом и саму Америку.

Намечая маршрут, я с самого начала думал об Улье, откуда русские впервые увидели Большое море-океан и проложили курс к Охотску — первому российскому порту на Тихом океане. Надеялся побывать на трассе таинственного Якутско-Охотского тракта, которому многим обязана мореходная слава Охотска.

 

 

На этом древнем пути в урочище Юдома-Крестовская хотел подступиться к тайне якоря, потерянного Первой Камчатской экспедицией...

Да на той Улье-реке

В клубах холодного тумана под струями дождя я бежал от вертолетной площадки к распахнутой двери первого дома. Бежал и время от времени останавливался. И как только замер рокот винта машины, различил шум прибоя и знакомый до боли перекат камней после шипящего набега волны. В сотне метров отсюда начиналось Охотское море... Ничего не стоило свернуть с тропы и спуститься к самой воде и тем совершить ритуал встречи, которую ждал много лет. «Ну не с рюкзаком же», — думаю я, разглядывая стоящих в дверях Наташу и Володю Краснобаевых. С этого часа тут мой приют — в поселке Улья, у этих гостеприимных людей, работающих на линии связи Хабаровск — Магадан. На галечной косе у самой кромки Великого океана. Спустя десять минут, набросив непромокаемые плащи, мы с Володей, бредем обратно к морю.

— Напрасно торопимся, вот уже морось пошла, а там и ясность придет. — Володя идет рядом. Седая морось, похожая на иней, выбелила его ресницы, брови, волосы. Непокрытой головой, голубыми глазами, размеренным крупным шагом напоминает он мне варяга.
— Сколько еще до устья? — пытаю я Володю.
— Теперь недолго...

Слева мелькнул памятник первопроходцам Москвитина, и мы вклинились в дебри завалов из плавника. Володя вел меня к месту, где в 1639 году первые русские люди увидели воды Тихого океана. Мы стояли у осыпи, где билась вода Ульи, пытаясь прорваться сквозь стены морских волн. Вздыбившись на баре — отмели в устье,— море катило туго свернутые трубы волн и у берега раскручивало их, вытряхивая белые хлопья в струи мутной речной воды. Шел прилив. Он медленно теснил речные воды и вскоре обратил их вспять. А через несколько часов начнется отлив и глинистый разлив реки устремится далеко в море...

— Где же стоял Москвитин? — Володя отступил на шаг, разглядывая меня. Солнце неясно проглянуло сквозь тучи, затон перед устьем казался подходящим для высадки.
— Здесь, должно быть, — говорю я, и мне хочется верить, что так оно и было.
— В прошлом году здесь была промоина, а лет пять назад, когда река смыла часть поселка, и вовсе море было. А рядом, смотри, омут.

В нем метались лососи, попавшие туда в полную воду. Еще можно было осмотреть торчащий из размытого берега фундамент рыбцеха, чтобы убедиться в том, что Улья перемывала эту косу неоднократно и что постоять на тех же камешках, где стояли первопроходцы, никак не удастся. Мне оставалось лишь представить, как все было...

Трудно не восхищаться стремительностью, с которой продвигались российские первопроходцы на Восток. В самом деле, до-1619 года в тогдашней столице Сибири — Тобольске — никто не знал даже о реке Лене. А спустя два десятка лет весь ее огромный бассейн был обследован и нанесен на карты. В 1636 году из Тобольска для сбора ясака в «Ленской землице» отправился отряд казачьего атамана Дмитрия Копылова. Казаки в следующем году основали на Алдане Бутальское зимовье. Отсюда в 1639 году и отправился в свой славный поход Москвитин «да их, казаков, с ним 30 человек»... «на Большое море-окиян, по тунгусскому языку на Ламу». Отправляясь в незнаемое, казаки шли довольно уверенно: проводниками у них были эвенки. В расспросной речи участник похода Нехорошко Иванов сын Колобов докладывал: «Шли они Алданом вниз до Май-реки восьмеры сутки, а Маею-рекою вверх шли до волоку 7 недель, а из Май-реки малою речкою до прямого волоку в стружках шли б ден. А волоком шли день ходу и вышли на реку на Улью, на вершину. Да тою Ульею-рекою шли вниз стругом, плыли восьмеры сутки. И на той же Улье-реке, зделав лодью, плыли до моря, до устья той Ульи-реки, где она пала в море, пятеры сутки». Немало открытий совершили москвитинцы. Они заложили первый русский населенный пункт на побережье Тихого океана — Улью. 1 октября

1639 года стал днем начала русского мореходства в водах Тихого океана. В этот день, отправившись на север на речных лодьях, Москвитин открыл устье реки Охоты, давшей название всему морю. Москвитинцы — пионеры русского судостроения на Тихом океане. Плотбище в устье реки Ульи — первая судоверфь. Здесь в суровую зиму 1639/40 года построили они два морских коча «по осьми сажен» каждый. Именно на этих кочах летом 1640 года отправились отважные мореходы на юг. Это плавание знаменательно тем, что москвитинцы узнали о великой реке Амур. Первое упоминание об этой реке привело к цепи походов и открытий Пояркова, Хабарова, Невельского. Поход Москвитина стал стимулом для организации дальнейших плаваний в Охотском море.

Имя Ивана Юрьевича Москвитина увековечено на карте. Это мыс в губе Лужина, что километрах в двухстах от Магадана. Памятник Москвитину и его спутникам был поставлен в Улье экспедицией Приморского филиала Географического общества СССР, которая установила маршрут Москвитина с верховьев Май на Улью.

...Июльское ненастье в Улье — сущее бедствие. Я делаю круги по поселку, снимаю с разных сторон памятник москвитинцам и чувствую незавершенность своих впечатлений. Надо, надо пробиться вверх по Улье и потом спуститься вниз, чтобы побывать в районе древнего плотбища, где стучали топоры москвитинцев. Володя уже оборудовал моторку с хорошим тентом для плавания в дождь, как вдруг погода подарила нам небо без единого облачка.

Море еще было белесым от шторма, но открылись увалы хребтов, среди которых отчетливо виднелась широкая долина Ульи. Лавируя среди нерп, промышлявших в мутной воде, («казанка» уверенно прорывалась среди отмелей на запад к отрогам Джугджура. Подниматься в пору половодья вверх на веслах — значит пробираться у самого берега среди зарослей тальника, где течение потише. А тут мотор с ревом преодолевает натиск волн на самом стрежне. Навстречу несутся вырванные полой водой громадные стволы, прошлогодняя хвоя лиственниц струится коричневыми потоками. Слева и справа надвигаются далекие еще недавно берега. Часа через три, оглохшие от рева мотора, мы наконец пристали у первого крупного правого притока, прозрачные воды которого, словно синька, вливались в желто-коричневое русло Ульи... Через два дня, вернувшись в поселок, я ждал вертолет до Охотска. Мы сидели с Володей на кожухе невесть кем брошенной здесь бетономешалки, вспоминали сплав по реке и тихо переживали дни, что подарила нам Улья. Теперь и старые лиственницы, и заросли папоротника, в которых того и гляди покажется голова медведя, и всплески хариусов в ледяных притоках — все было так же нереально, как и появление вертолета из моросящей стены, которая закрыла от нас и море, и горы, и мыс со звучным, как удар рынды, названием Нонгдан.

Охотские истории

Вот и Охотская «коска», где некогда стояли остроги первопроходцев. От причала охотского порта на плашкоуте СП-115 мы отправляемся к историческим местам первых поселений.

Павел Иванович Разумов, капитан, весело поглядывает на меня, щурит серо-зеленые глаза на утиный нос судна, вертит штурвал и, как истый волгарь, слегка окает.
— У нас разгрузка в основном рейдовая. С больших кораблей доставляем рыбу и разные грузы в контейнерах. Суда поменьше сами в порт заходят, конечно, в прилив...

В крошечной рубке — компас, у кормовой переборки столик с картой и инструментами, на часах скачет красная стрелка, отсчитывая секунды. Выхожу на крыло мостика. Приливная волна встречается с речным сливом, и крутые воронки сверлят пенный водораздел. Снизу вдруг прорываются тучи желтого песка, и с шипением, даже скрежетом обрушиваются на борт. Разумов тренькает телеграфом — судно в балласте, и сулои надо проскочить на полном ходу... Сколько же судов выходило этим проходом в неведомое? Как же сражались с сулоями и толчеей волн на выходе утлые парусно-гребные шитики, лодьи, боты?

Справа тянется Охотская «коска»: узкая песчаная полоска, чуть отороченная белой нитью прибоя. Вдоль нее мы идем к старому устью Охоты.

Слухи о рыбных и соболиных местах, подкрепленные многими «сорочками» соболей, сделали свое дело. В 1646 году казачий десятник Семен Шелковник, ведомый Нехорошко Колобовым, тем же путем, что и Москвитин, вышел вскоре к устью реки Охоты и заложил зимовье в трех верстах от моря. Два года спустя здесь же был построен Косой острожек, положивший начало Охотску. А в 1654 году новый острог поставили «мерою в длину 20 сажен, а поперек 10 сажен». С этого времени все население в долинах рек Охоты, Урака и Кухтуя было приведено к «шерти» (присяге); в верховьях рек был обнаружен недлинный волок к реке Юдоме, по которой сплавом до Алдана было четыре-пять дней ходу. Именно в это время сюда с Ульи переместился речной и пеший путь до Якутска. Это определило развитие Охотска, ставшего центром ясачных сборов.

Однако крутой поворот в судьбе Охотска произошел после открытия Камчатки, в конце XVII века. Путь к ней через реку Анадырь был долгим и проходил через земли «немирных чукочь». Последовал указ Петра I об открытии морского пути на полуостров, для чего посланы были в Охотск мореходы Кондратий Мошков, Никифор Треска, Яков Невейцын. В 1716 году уставщиком Кирилом Плотницким «с товарищи» было построено первое в Охотске судно — лодия «Восток» длиною 8,5 сажени. На нем под командой казака Козьмы Соколова штурман Никифор Треска проложил путь к Камчатке. Имея в виду это плавание, А. С. Пушкин отмечал: «Открытие пути через Пенжинское море имело важное следствие для Камчатки».

На том же судне четыре года спустя отправились исследовать Камчатку и Курилы выпускники Морской академии геодезисты Иван Евреинов и Федор Лужин, которым удалось выполнить петровский приказ «все на карту исправно поставить». С этого времени Охотск стал причастен к множеству выдающихся плаваний. Эти плавания, как и само развитие Охотска, стали возможны благодаря освоению тысячеверстного пути между Якутском и Охотском. Но об этой, по выражению Крашенинникова, «как бы проезжей дороге» речь впереди...

Мы достигли старого устья Охоты. Ничуть не потревожив покой сотен нерп, устроивших лежбище на отмели прямо против «старого острогу», плашкоут лег на обратный курс к видневшемуся на горизонте мысу Марекан, до которого уже дотянулись строения «колыбели Тихоокеанского флота». Так назвал Охотск доктор исторических наук А. И. Алексеев, моряк, гидрограф и писатель, знаток этих мест, — здесь всюду стоят знаки и маяки, поставленные им и его товарищами три десятка лет назад...

Из Охотска отправилась к Берингову проливу Первая Камчатская экспедиция. А за ней — и Вторая. Корабли для второго плавания строились в Охотске, и поселок экспедиции стоял на самой оконечности Охотской «коски».

Теперь поселок на этом месте носит название Морской. Отсюда протянулась дорога в аэропорт. Потому и бегает от пристани Охотска на Морской юркий буксирчик «Армеец 4-91», который охотчане называют между собой «лаптем». Лишь в отлив, когда Кухтуйская бухта — это внутреннее «море» Охотска — мелеет, отлеживается буксирчик где-нибудь на песке, а чуть вода начнет прибывать, «Армеец» снова спешит к причалу. Здесь, в самом начале улицы Ленина, и гостиница и памятник. И вообще это место людное, веселое — и от моторок, и от захватывающего дух простора с видом на увалы Уракского нагорья. А море? Море на другой стороне длинной Тунгусской «коски», на которой и раскинулись уютные и чистые улицы поселка, перенесенного сюда в 1812 году. Только не балует оно, это море. Летом, случается, неделями висит над поселком сырой холодный туман. Поэтому стены ближних к морю домов покрыты рубероидом, а окна — парниковой пленкой. Дома храбро стоят, образуя многокилометровый ряд, именуемый улицей Беринга, в недавнем прошлом — Морской.

Мы проходим как раз внешний рейд Охотска. Отсюда легче представить, как поднимали якоря три судна под командой. Шпанберга, которые вышли в плавание в 1738 году, чтобы обследовать Курильские острова и впервые посетить японские острова и тем «початок ласковому обхождению положить с тамошним народом». Два года спустя построенные в Охотске корабли «Св. Петр» и «Св. Павел» наконец оделись парусами. Принарядились и служители: были извлечены из запасов шитые еще адмиралтейскими швецами «кафтаны со штанами канифасными и подкладкой хрящевой» и надеваемые поверх из толстого сукна бостроги — предшественники нынешних бушлатов. Под гром салюта корабли покинули рейд и легли на курс к месту зимовки в Авачинскую губу. Ее обнаружили штурман «Св. Павла» лейтенант Иван Елагин и мичман Василий Хметевский, посланные год назад для поиска более удобной гавани, — их открытие положило начало Петропавловску-Камчатскому...

Солнце клонилось к закату, и теперь наше судно, подгоняемое попутным зюйд-остом, спешило домой. Осталась позади бухта, где в 1923 году высаживался отряд героя гражданской войны Степана Вострецова, разгромивший белые банды на побережье. Все пятнадцать миль берега прошли перед глазами за какие-то два часа, а в памяти промелькнула долгая история поселка Охотск, ныне центра большого района. И каждый день впереди обещал новые впечатления...

В то утро я вышел из гостиницы рано. Малое «море» Охотска — обширный эстуарий реки Кухтуй — в ожидании прилива белел песками; кружили чайки; моторки, разметавшись, дремали у своих гаражей. Я шел улицами Ленина, Невельского, Москвитина и вышел к морю. У рыбацкой тони долго наблюдал, как на черном неуклюжем кунгасе одетые в оранжевое рыбаки тянулись вдоль сети с желтыми поплавками. На дальнем конце нес вахту небольшой сейнер. Потом вдоль шумящей галькой полосы прибоя долго шел на запад, в самый конец Тунгусской косы, туда, где ощетинился частокол из бревен. Он защищал от размыва самый конец косы, на котором расположились строения и причалы охотского моррыбпорта. Над морем, как обычно, висел туман, а над далекими горами сияло солнце. Вечно холодное море не прогревалось за день, и это мешало рождению бризов — обычного явления в южных и умеренных широтах. Туман — вынос холодных испарений — в лучшем случае рассеивался во второй половине дня, ненадолго даря охотчанам ясное небо. Так и получил здесь этот туман имя собственное — «Вынос»...

В народном краеведческом музее тихо и немноголюдно. Витражи-картины в проемах окон возвращают тебя в XVIII век. Огромное резное панно-карта во всю стену, копии старинных гравюр, компасы, пушки, якоря. Воистину, морской музей, как и полагается знаменитому морскому городу. Бессменный хранитель великолепной экспозиции и директор музея Евгений Федорович Мороков выглядел молодцевато и подтянуто, невзирая на возраст. В эти дни музей отмечал свое 20-летие, и Мороков с гордостью рассказывал его историю. Я всматривался в шершавые литеры на пушке, отлитой мастерами «Каменске заводъ» в 1733 году. Эта пушка несла службу в Охотске, а ее родные сестры, повидав берега Америки, нашли свое пристанище на острове Беринга, в музеях Приморья и на родине командора.

— А нет ли у вас находок с Якутско-Охотского тракта?
— Мы пытались искать следы многих экспедиций пока лишь в низовьях рек Урака и Охоты. — Мороков подводит меня к стенду, где лежат фузеи, замки, монеты. — Места, где находились древние остроги,— это несколько раз перемытые галечные косы и песчаные берега. И находок не так уж много. Стоило бы поискать следы первопроходцев на Юдоме-реке...

Потом мы стоим с Мороковым на набережной на широте Ленинграда. Призрачный свет белой ночи парит над заливом. Цепь гор на севере, окрашенная то ли вечерней, то ли утренней зарей, для меня уже не просто пейзаж, а реальная преграда на пути к Юдоме.

Капитанская засека

Добраться до Капитанской Засеки и Юдомы-Крестовской — этих двух некогда знаменитых пунктов на первом пути к Тихому океану — было давней мечтой. Восемь лет назад на реке Витим среди гор Южно-Муйского хребта в покинутом поселке Многообещающая Коса у геологов-поисковиков на карте увидел я кружок на самом севере Хабаровского края.

— Засека, она на древнем тракте. Лично я там не был, но знаю: то ли на Юдоме, то ли на Алдане геологи видели огромный якорь, вроде бы от Камчатской экспедиции...

Этот рассказ геолога я бы счел обычной легендой, но в Атласе мира, изданном в 1954 году, и даже в Британском атласе 1968 года были обозначены эти «населенные пункты». Конечно, я понимал, что никакого населения там нет, просто по инерции живут эти названия на картах и скоро исчезнут. С развитием авиации люди с факторий и зимовий давно переселились в благоустроенные поселки. И все же...

Капитанская Засека. Поворотный пункт на пешем и конном пути из Якутска в Охотск. Путь выходил к переправе на Юдоме, по которой шли реками самые тяжелые грузы. Приметный крест на переправе вскоре стал часовней на бойком пересечении таежных дорог.

По «дороге» этой среди лесистых увалов и узких долин с грохочущими водопадами, по наледям среди полыней и пустот-ловушек шли в Охотск конопатчики, плотники, парусные швецы и просто служивые люди, которым предстояло стать мореходами. Это они поддерживали жизнь Охотска, теплили его славу и тешили надеждой. И пока другие пути к океану — Амурский, Северный морской и кругосветный — ждали своего часа, Якутско-Охотский тракт действовал, жил и отсюда, с края русской земли, будоражил мир открытиями. За 200 лет для доброго десятка выдающихся экспедиций были перевезены тысячи тонн грузов на дощаниках, лошадях, нартах. О каждой экспедиции написаны книги. О дороге же, где моряки терпели больше невзгод, чем в суровых плаваниях, — лишь короткие реляции. А сколько пролито пота, крови и слез, а сколько безвестных могил, сколько никем не записанных понуканий плетками-«кошками», «неистовыми словами» и «ротовой бранью» — и все это ради того, чтобы грузы для «корабельного строения» оказались в Охотске...

Тайна топонима Капитанской Засеки разрешилась просто и была соткана из писем, донесений и указов. Сначала я безотчетно поверил донесению самого Беринга: «Оный путь весь осмотрен и описан, а имянно в 1736 году капитаном Чириковым, а в 1738 году лейтенантом Векселем от Якутска до Юдомского Креста водяной. А от Креста до Охоцка сухопутный еще в прежней: Камчацкой экспедиции оным же капитаном Чириковым описан и на карту положен...» Несомненно, Чириков, «славный капитан из русских», выполнял указ Сената по описи тракта, но... в более раннем документе — донесении Сената императрице — неожиданно открылся приоритет якутского воеводы Елчина: «А при нем, Елчине, изыскан другой путь безопасной и ближе до Охотска, верст с тысячу... только-де тот путь не окончен, а надлежит расчистить чрез хрепты и размерять верстами и построить в пристойных местах зимования». Елчина вызвали в столицу, а вскоре, с 1716 года, он стал руководителем государственной экспедиции под названием «Большой Камчатский наряд». Летом 1718 года Елчина снова вызвали в Петербург — на этот раз взыскивать за нерадение, а оставленный за него капитан Петр Абыштов послал передовую партию в Охотск, «через хрепты», чтобы строить избы по трассе согласно чертежу, полученному им от Елчина. Финал этой истории, разрешающей загадку Засеки, я прочитал в «Морском сборнике» за 1869 год: «В июле 1718 года капитан Абыштов с остальными экспедиционными грузами и командой нагнал эту партию около реки Юдомы, где по причине наступивших морозов принужден был остаться зимовать с большею частью команды и всеми запасами. Место зимовки Абыштова известно и по настоящее время под ИМЕНЕМ КАПИТАНСКОЙ ЗАСЕКИ». Весной 1719 года Абыштов прибыл в Охотск, где вскоре умер. Команда капитана разбрелась, а заложенное судно осталось недостроенным. К тому же петровские мореходы уже открыли морской путь на Камчатку...

Теперь я торопился в поселок авиаторов Охотска, где ждал меня Виталий Порошин, краевед и любитель путешествий. Совсем недавно, зимой и летом, он прокладывал маршруты в районе древнего волока с Юдомы на Урак и Охоту. В аэропорту я надеялся с попутным вертолетом побывать на трассе древнего пути и заодно поискать свидетелей для «якорного детектива», который уже давно сложился у меня цепочкой документальных строк, копиями карт древнего пути и планов «зимований в пристойных местах»...

В январе 1725 года 25 саней Первой Камчатской экспедиции выползли из ворот столичного Адмиралтейства и направились в далекий Охотск. Груз — самые необходимые вещи, чего в прочих местах империи не сыщешь: шесть якорей, каждый весом от 9 до 10,5 пуда, 8 трехфунтовых фальконетов, 3 десятка ядер да 90 дрейфгаглов (двойные ядра, связанные цепью для поражения рангоута и такелажа). В Тобольске к этому добавится еще 300 пудов разного железа для оснастки будущего судна экспедиции. Конечно же, Беринг как мог облегчал груз. Расчет, принятый в то время, позволял просто вычислить вес якоря: произведение длины на ширину судна в футах делили на 40 (цифра для малых судов) и получали вес якоря в пудах. Облегчая багаж, Беринг намеренно брал якоря вдвое легче расчетных. Но зачем так много? Везти за тридевять земель шесть якорей вместо трех. Загадка? Конечно, от пресловутых дрейфгаглов командор избавиться не мог: хоть противника на Востоке было не сыскать еще добрых полсотни лет, ничего не поделаешь — Морской регламент и петровский указ не изменишь.

Указ... Так вот где разгадка лишнего груза! Читаю четвертый пункт указа об организации Первой Камчатской: «И по той пропорции отпустить отсюда в полтора (далее рукой Петра I — «Вдвое»!) парусов, блоков, шхив, веревок и прочего и 4 фальконета...» Вот, значит, в чем дело. Раз везли 8 фальконетов вместо 4, то 6 якорей везли вместо 3, которыми можно было обойтись. Итак, обычная перестраховка, и сразу 30 лишних пудов. Но что же дальше?

Через 20 месяцев драматического пути дощаники с якорями вмерзают в водах реки Юдомы за 500 верст от места назначения. Теперь якоря на нартах тащат служители по замерзшей Юдоме и бросают их вскоре в устье притока Таловки. Истощенные, голодные люди поспешили в Охотск налегке, оставляя по пути могильные кресты. Весной 1727 года группа гардемарина Чаплина находит нарты с якорями и доставляет их к «зимованию» в Юдомский Крест. Здесь снова задержка: хоронили умершего от цинги геодезиста Федора Лужина — посланца Петра I. Потом погребли Морисона, англичанина. Выходец из далекого Альбиона, нанятый в экспедицию штурманом, он так и не сделал свой бизнес: среди его вещей — более тысячи стеклянных пуговиц и два пуда китайского табака для обмена на меха. Их положили в экспедиционные «магазейны»...

Обессиленные люди двинулись дальше и 6 апреля 1727 года доставили груз в Охотск, кроме ОДНОГО ЯКОРЯ. Доставленные якоря были отправлены на Камчатку. Когда на реке Быстрой, что рядом с Большерецком, лодка с якорями перевернулась, на их поиск Беринг снова послал гардемарина Чаплина. За операцию по их подъему да за «излишнюю и прилежную службу» Беринг присвоил Чаплину чин мичмана. Только 8 июня 1728 года якоря наконец закрепили на крамболах только что спущенного на воду «Св. архангела Гавриила».

— Значит, надо искать якорь где-то в самой Юдоме или поблизости от нее. — Мы с Виталием Порошиным и Игорем Мироненко рассматриваем рисунки и карты в нашем «штабе» — одной из комнат в длинном лиственничном бараке.

Игорь Мироненко — работник райкома партии, он терпеливо ждет погоды, чтобы вылететь в командировку. О наших проблемах Игорь кое-что слышал.
— Если Чаплин решил, что шестой якорь лишний, он бы смог его бросить в зимовье. Но едва ли он осмелился это сделать,— сказал Мироненко, выслушав историю с якорем.
— Значит, где-то на пути к Охотску,— ответил Виталий.— Там, кстати, искал я прошлым летом Кононов столб, тот, о котором Крашенинников и Давыдов в своих книгах упоминают.
— И что же?
— А ничего. В этом месте на Ураке начинаются прижимы и пороги. И трасса волока уходит к Охоте. Весь водораздел осмотрел. Есть сгнившие столбы, похоже, от телеграфной линии...

С утра к домику, где диспетчер-плановик расписывает заявки, собираются все, кто ждет «борта». Седовласый, с непокрытой головой Виктор Васильевич Серебряков — начальник геологической экспедиции — спокойно и с необходимой долей скепсиса поглядывает, как и все мы, на небо.
— Напрасно суетитесь. — Серебряков смотрит на объемистый рюкзак Виталия и мой баул с фотоаппаратами и штативом. Оставьте здесь, я вас извещу, когда лагерь свой на Юдоме снимать будем. А на Засеку подбросим, когда за высотными группами полетим...

На другой день Виталий выглядел увереннее: строгое начальство выдало недельный отпуск. Но «вынос» по-прежнему висел над Охотском, и хотя на севере сияли освещенные солнцем горы, погоды не было. Отпуск таял на глазах, но кое-что прояснялось. Любопытно, что, как только мы начали всех пилотов расспрашивать с «пристрастием», кто и когда видел якорь, все «очевидцы» пропали. Все говорили, что слышали от геологов, когда обеспечивали партию на Юдоме или на Капитанской Засеке года три назад. Я слушаю о «лапах, торчащих прямо из ивняка в тундре», и думаю о том, что якорь брошен все же где-то в районе Юдомы-Крестовской...

В тот день мой спутник Порошин вышел на работу — неделя прошла. И вдруг у проходной порта — Серебряков, невозмутимый как всегда.
— Вам повезло. Но где же юноша с рюкзаком? Через полчаса вылетает Ми-8 с командиром звена. Шихмановым. Торопитесь.

Растерянно я озираюсь по сторонам, но все же бегу в барак. Там Игорь Мироненко складывает вещи. Он понимает меня с полуслова, знает — нельзя в тайгу одному:
— Через пять минут буду готов.

Игорь снимает нарядные штиблеты, облачается в сапоги и штормовку...
Командир звена Борис Михайлович Шихманов знакомит нас с командиром — Геннадием Петровичем Мироненко, который ведет машину в зачетный полет «в сложных метеоусловиях».
— На Юдоме вас высадим без помех — там погода сочинская…

Знакомый свист турбин, покачивание, и машина бросается навстречу волнам тумана...

И вот мы на Юдоме. Спешим к зимовью. На старом срубе громоздятся довольно свежие венцы бревен. Осмотрев коренной берег, поднимаемся на самое высокое место, и я замираю, увидев реку, уходящую на север, и приток ее Акачан, в верховьях которого была Капитанская Засека. Долгие часы мы метались по заросшему кедровым стлаником куполу древнего откоса, к которому я не раз уже примеривал план построек беринговского «зимования и магазейнов». Сразу понял — все здесь, на Юдоме-Крестовской, на коренном берегу, не тронуто рекой, просто ушло вглубь, и, обрадованный, потащил Игоря к еловому обрамлению Крестовки — речки, берегом которой шел последний участок пути через пологий водораздел бассейнов Северного Ледовитого и Тихого океанов.

Потом мы нащупали нить волока, уходящего топкой лощиной среди буйных зарослей кедрача, а повыше, где лес помельчал и с востока к «дороге» подступила болотина, увидели развалины какого-то строения, поросшего сверху березками и кипреем. Что это? Первая теплая изба на волоке, построенная капитанами Абыштовым или Чириковым? Что там, под грудами сгнивших бревен? Не здесь ли оставлен якорь, тащить который на подъем стало невмоготу для обессиленных людей гардемарина Чаплина?..

Вертолет делал второй круг, словно высматривая нас среди высокой травы рядом с двумя строениями урочища. Потом, готовясь к свиданию с Засекой, я менял кассеты в камерах и не сразу заметил, как открылась дверь пилотской и черноглазый. Шихманов, почему-то серьезный и озабоченный, поманил меня пальцем.

— Облачность пятьсот метров, — прокричал он мне в ухо. — Засека закрыта, идем в Охотск. — И ткнул пальцем в карту, словно напоминая, что там, на высоте 840 метров, посадка невозможна.
— Пусть остается на будущее.

Кажется, я даже не очень огорчился, переживая свидание с Юдомой. Мысль о якоре, забытом где-то здесь, среди таежных марей, в чуждой ему стихии, не покидала меня...

Вертолет лег на курс к Охотску. Ясно видимый вначале древний путь мельчал — мы набирали высоту. Напоследок я обнаружил знакомые по карте очертания верхового озера в светло-зеленом с рыжиками болот пространстве водораздела. За ним далеко на юге, у самой стены облачности, уже виднелись ущелья с белыми лентами потоков, несущихся к Тихому океану.