Последний вождь

— Сколько дней вы еще будете в Сиднее? — спросил меня Фрэнк А., наш торговый партнер, когда мы закончили деловые переговоры.

— Думаю, дня два, не больше. Хочу в субботу возвратиться в Канберру,— ответил я, укладывая в папку бумаги.

— Очень хорошо.

 

 

Часа три-четыре у вас найдется, чтобы съездить в Лаперуз к Джое Тимбери?

Уговаривать меня долго не пришлось. Я и сам давно хотел съездить к Тимбери, потому что слышал о нем немало. Все дело в том, что в Лаперузе, маленьком городке — предместье Сиднея, находится резервация аборигенов, старейшая в стране. Она была основана в 1820 году Маккуори, губернатором штата Новый Южный Уэльс, и с тех давних времен в ней обитают потомки первых жителей континента. Сейчас их около двухсот человек. Раньше там было больше аборигенов, но в последние годы многие ушли из Лаперуза в другие места.

Джое Тимбери — глава этой маленькой колонии коренных обитателей Австралии.

Не голландские мореплаватели и не капитан Кук открыли Австралию. Ее первооткрывателями были предки аборигенов, пришедшие на материк с севера примерно тридцать — а то и более — тысяч лет тому назад. Многое на континенте напоминает о коренных жителях. Города, реки, морские пляжи, улицы несут наименования, данные им коренными австралийцами: Бондай, Катумба, Боврал, Парраматта, Вумера, Киама, Иллаварра, Коббарнагадутуна...

В австралийских музеях аборигенам посвящены большие разделы. Этнографы и антропологи сняли десятки научно-популярных фильмов о коренных австралийцах, таких, например, как Джагамара с тремя женами и семью детьми.

Чтобы добраться до Лаперуза, нам нужно от центра города проехать пятнадцать километров. Территория резервации не огорожена. Одноэтажные дома на берегу залива, за ними — широкая полоса густой зеленой травы.

Под развесистым деревом в тени ходило, сидело и лежало с десяток разномастных псов, не обративших на нас никакого внимания. Из-под земли появилась голова собаки. Она выбралась из норы, скрытой травой, отряхнулась и направилась к дереву. Оказалось, что рядом чернеет еще несколько нор. В одну из них, изогнувшись, вползла рыжая собака.

Я никогда не видел раньше, чтобы собаки жили в норах.

— От жары, наверное, спасаются, а впрочем, кто их знает, — Фрэнк махнул рукой.

— Я возьму фотоаппарат? — спросил я.

— Берите,— коротко ответил Фрэнк, закрывая на ключ дверь машины.

Дело в том, что фотографировать аборигенов без их согласия запрещено.

От машины до дома Тимбери метров сто. По пути мы встретили несколько мальчишек, да у одного из домов на одеялах, постеленных на траве, сидели девять мужчин и женщин. Перед ними стояли еда и бутылки. Несмотря на жаркую погоду, почти все мужчины были в пиджаках и галстуках.

Как-то бросалось в глаза, что эти люди почти не разговаривают между собой, словно отбывают нудную повинность. На зеленой траве, в тени дома они напоминали застывшие манекены — до того были малоподвижны. Особенно один — сумрачный широколицый мужчина, обутый в яркие желтые полуботинки с развязанными шнурками. Мы прошли мимо, не возбудив у компании никакого любопытства. В окне показалась женщина в светлом легком платье и вопросительно посмотрела на нас. Это была жена Тимбери.

— Джое дома? — спросил ее Фрэнк.

— Его нет, он в городе,— ответила женщина несколько глуховато, но четко.

— А когда вернется?

— Наверное, скоро. Подождите,— ответила жена Тимбери и отошла от окна.

И тут же из-за дома вынырнул Джое, среднего роста, плотного телосложения человек. Увидев нас, он поднял руку.

— Здравствуйте, друзья! — И подошел к нам, улыбаясь.— Пройдем в дом?

— Может, посмотрим сперва бумеранги, а затем вашу коллекцию оружия? — сказал я.

Через две минуты Тимбери сбежал по ступенькам, неся в руках с десяток барганов — возвращающихся бумерангов.

— Пойдемте-ка туда,— сказал он, указывая на пустырь метрах в двухстах от дома.

Мы последовали за ним.

— Как бросать, я сейчас покажу, а возвращаются они не всегда. Запомните, барган может возвратиться лишь тогда, когда не попадает в цель. Это оружие употребляли только жители морского побережья. Аборигены, жившие в глубине континента, его не знали. Барганы кидают исключительно в летящие стаи. В одиноко летящую птаху, может быть, попадете, но это маловероятно. Так вот, когда барган, брошенный в стаю, быстро вращается, он захватывает какую-нибудь птицу одной из своих лопастей. Под воздействием инерции он продолжает стремительно вращаться вокруг ее туловища, теребя его. Летят пух и перья, и птица, оглушенная, падает на землю. Тут надо как можно быстрее добежать до нее... А барган падает рядом с жертвой. Вот если он пролетит мимо цели, то возвратится к метнувшему его человеку. Но кидать нужно уметь. Смотрите!

Он положил бумеранги на траву, оставив себе один. Я наклонился и поднял с земли барган. Впервые в жизни я держал не сувенирный, а настоящий бумеранг. Рассматривая его сверху и снизу, я почувствовал себя несколько разочарованным: думалось, что это оружие выглядит более внушительно.

Барган легок. Тому, кто не видел его в полете, он не кажется грозным. Вес — граммов двести пятьдесят, толщина, наибольшая в месте раствора лопастей,— миллиметров семь.

Бумеранг взмыл в воздух, на мгновение замер на высоте в двадцать пять— тридцать метров, а затем, ускоряя движение и набирая обороты, скользнул по наклонной прямой на нас. Казалось, что еще секунда-две, и он попадет в Джое или меня. Однако этого не произошло.

Метрах в пятнадцати от нас, на высоте примерно двух метров над землей, бумеранг снова стал набирать высоту и, пролетев над нашими головами, ушел за спину. Я повернулся на сто восемьдесят градусов. Скорость бумеранга уменьшалась, сокращалось число его оборотов; он остановился на высоте около шести метров и словно застыл: ни поступательного движения, ни вращения. Затем начал снижаться, скользя по воздуху прямо к нам, медленно вращаясь. Тимбери протянул руку и ловко схватил бумеранг, с небольшой скоростью подлетавший к нему. Следующие бумеранги он ловил по-разному: то, подняв согнутую ногу, прихлопывал ладонью на своем колене, то останавливал на обратном подлете на своей голове... Мои попытки правильно бросить бумеранг так и не увенчались успехом, хотя Джое, не жалея ни слов, ни времени, объяснял и показывал, как это нужно делать.

— Скажите, Джое,— спросил я,— за сколько лет можно научиться хорошо бросать барган? Как долго учили подростка в племени в старые времена?

— Лет шесть-восемь,— ответил Тимбери.— После инициации юношей занимался опытный охотник, который обучал его всему, что знал сам. Юноша становился как бы тенью своего наставника. Каждый день нужно было добывать мясо, и охотник с учеником все время проводили вместе, выслеживали животных, птиц, ловили рыбу. Постепенно, юноша овладевал копьем, вумерой — копьеметалкой, бумерангом. Умел читать следы, изучал повадки животных. Знал, когда можно, а когда нельзя убивать их. И, конечно же, одновременно с этим шло воспитание в духе законов племени. Так юноша становился взрослым мужчиной, способным прокормить семью.

Со слов Фрэнка я знал, что Тимбери не только глава этой колонии аборигенов, но и чемпион Австралии по метанию бумеранга. Знал, что Джое — очень разносторонний человек: сам изготовлю ет настоящие бумеранги, пишет стихи, собирает оружие, утварь аборигенов разных племен...

Коллекция хранилась в пристройке к дому: копья с деревянными и бамбуковыми древками, с каменными наконечниками и без них. К некоторым копьям были прикреплены зазубренные наконечники из акульих зубов, костей рыб и животных. Лежали вумеры, щиты, бумеранги всевозможных размеров и типов, палицы и дубинки, каменные топоры, гарпуны. Здесь же палки-копалки — единственное орудие труда женщин. При необходимости они становились оружием.

Были еще предметы утвари: сосуды из коры, куламоны — деревянные корытца, в которых женщины носят воду, пищу и младенцев, плетенные из стеблей травы и волокон пандануса дилли — сумки различного назначения: для переноски кореньев, плодов и даже воды. Музыкальные инструменты — разнообразные диджериду, палки для отбивания ритма и гуделки.

Всего мы так и не посмотрели. В пристройке было душновато, за ее стенами температура воздуха перевалила за 30 градусов.

— Кое-что храню в доме, некоторые культовые предметы в основном.

Понимая, что речь идет о священных предметах — чурингах, а их нельзя показывать чужим — я не стал о них и расспрашивать.

— Джое,— спросил я,— вы делаете бумеранги действительно возвращающиеся. В ваших руках инструменты из металла. Это, конечно, легче, чем в прошлом, когда работали каменными топорами, теслами, долотами. Но, наверное, сейчас есть свои трудности?

— Что и говорить. Теперь есть хорошие инструменты, которые не были известны моим предкам. Но дело в том, что потомков долго никто не учил, как ими пользоваться, о современной технике они узнали не сразу. Например, случайно обнаружили на бивуаках белых разбитые бутылки и додумались изготавливать из осколков наконечники для копий, керамические изоляторы тоже шли в ход для этих же целей. Оказались со временем в их руках и металлические ножи, лезвия бритв, консервные банки...

— Неужели за все это время аборигенов совсем не обучали квалифицированному труду? — повернулся я к Фрэнку.

— Нет, почему же,— уклончиво ответил Фрэнк.— Отдельные случаи, вероятно, были.

— Все, конечно, не так просто,— продолжал Тимбери.— Я с сыном Джое ежегодно ухожу на месяц-другой, бродим по зарослям в разных районах страны в поисках материалов. Нагруженные древесиной, возвращаемся в Лаперуз. Здесь обтесываем дерево, шлифуем поверхность. Когда все готово — наносим узоры, рисунки. Без них бумеранг не будет тем, чем должен быть.

— А кто делает бумеранги, что продаются в магазинах? — спросил Фрэнк.

— В Австралии изготовляют тысячи бумерангов. Но производят их люди, мало что в этом смыслящие. Скоро будет трудно найти бумеранг, сделанный аборигенами. Многие из них теперь уже не занимаются этим ремеслом. Когда мастер-абориген пытается продать свой бумеранг в магазин, как это делалось раньше, ему говорят: «Мы покупаем теперь бумеранги только у наших поставщиков». Но дело-то в том, что поставщики предпочитают дешевую халтуру. Для магазинов безразлично — каковы полетные свойства бумерангов. Покупатель все равно их бросать не научится. Понятно, хозяева магазинов не желают переплачивать. Как же аборигенам конкурировать с оптовиками — поставщиками бросовой продукции? И неудивительно, что темнокожие люди, хорошие мастера, не могут свести концы с концами: ведь изготовление бумерангов — зачастую единственный их источник дохода. В наших резервациях, например.

Пока мы разговаривали, из дома вышел Джое-младший и направился к нам. Это был стройный смуглый молодой человек с приветливой белозубой улыбкой.

— Хорошо, что ты пришел, сын,— сказал ему Джое-старший. — У нас гости, а ты отсиживаешься в доме.

— Порядок наводил,— оправдывается Джое-младший.

— Пойди-ка возьми диджериду и покажи нашим гостям, на что ты способен,— улыбнулся отец.

Через две минуты Джое-младший предстал перед нами с диджериду — двухметровой деревянной трубой. Приложив ее к губам, он стал дуть. Из трубы вырывались отрывистые, как бы утробные, глуховатые, но достаточно громкие звуки. Затем Джое изменил манеру игры, и звуки стали более резкими. Я пытался уловить мелодию, но мне это не удавалось. Что же касается ритма, то он явно присутствовал. А в это время Тимбери говорил мне и Фрэнку:

— Конечно, инструмент примитивный, но представьте себе, что на ней играют во время празднеств, когда поет сотня людей, а несколько диджериду подыгрывают хору. В это же время палки отбивают ритм, стонут гуделки, десяток мужчин и юношей извлекают звуки из раковин, а люди танцуют. Без труб-диджериду не звучал бы хор, не было бы танцев.

Тимбери примолк. Я спросил:

— Наверное, хоть какие-то белые пытаются сблизиться с коренными австралийцами?

— Да, конечно, но очень немногие,— ответил он и добавил: — Возьмите такой пример — давнишний и, можно сказать, исторический. Я сейчас расскажу вам о том, чье имя получил Бэннелонг — восточный входной мыс в бухту Сидней-Кав. Назначенный губернатором новой колонии капитан Филлип проявил желание ознакомиться с обычаями и языком аборигенов. Для этих целей ему отловили (именно так это выглядело) двух мужчин. Одним из них был Бэннелонг. Он прижился среди белых людей, и губернатор был расположен к нему. Бэннелонг был первым австралийцем, которого отвезли в Англию и показали при дворе. Его одели в костюм того времени: расшитый кружевами камзол, галстук, панталоны до колен, длинные белые чулки и туфли с бантами. Естественно, всю жизнь не носивший никакой одежды, он являл собою курьезное зрелище. Потом его вернули в Австралию.

После возвращения в Сидней Бэннелонг сбежал, но затем стал время от времени возвращаться к поселению, приводя с собой соплеменников. Многие белые неплохо к нему относились, но при всем том человеком — настоящим человеком — они его не считали. По распоряжению начальства на восточном мысе бухты Сидней-Кав для Бэннелонга построили кирпичный дом, а впоследствии присвоили его имя этому месту. В конце концов он спился при помощи своих белых друзей и умер от алкоголизма. Вот вам пример сближения европейцев с аборигеном.

Сейчас новые времена, жизнь идет вперед. Что было, то прошло, будем надеяться на лучшее будущее. Но пока — только надеяться. Наше настоящее печально и жестоко. Ведь мы — самые настоящие австралийцы — влачим жалкое существование. Возьмите нашу резервацию Лаперуз. Она считается в стране приличной, сюда даже иностранных гостей возить можно. (Вас, Фрэнк, и вас, сэр, я не имею в виду. Видно, что вы искренне хорошо относитесь к нам.) Но даже в Лаперузе у скольких людей есть постоянная работа? У единиц. Остальные существуют на пособие. Я, наверное, устроен лучше других: все-таки чемпион Австралии по метанию бумеранга. Заказов у меня хватает, барганы расходятся. Но, Фрэнк, положите руку на сердце: разве в той благосклонности, которой меня дарят белые, нет немножко от «приятного разочарования»: смотри-ка ты, черномазый, «або», а рассуждает как человек? Нет, нет, Фрэнк, я не вас имею в виду...

— Конечно,— смутился Фрэнк,— предрассудки у многих еще остаются. Но мне кажется, что многие из моих соотечественников кокетничают, что ли, с аборигенами, испытывают некое чувство вины. Во всяком случае, я, как и большинство, проголосовал в 1967 году за предоставление коренному населению избирательных прав.

— Избирательное право,— Тимбери усмехнулся.— А сколько нас осталось, аборигенов? Когда мы с Джое бродим по стране в поисках нужного дерева, чего только не насмотришься... Лачуги в резервациях, люди, утратившие смысл жизни. Да и у нас в Лаперузе таких хватает... И все-таки я не теряю надежды, потому и собираю то, что сохранилось от нашей культуры...

— Конечно, Джое,— спохватился Фрэнк.— Ваша молодежь теперь почти вся грамотная. Может быть, ей удастся больше...

— Скажите, Джое,— спросил я,— давно ли предки вашего народа живут на территории нынешнего штата Новый Южный Уэльс?

— Всегда жили, живут и будут жить! — горячо встрепенулся Тимбери.— И мои предки, и их,— он сделал круговой жест рукой, как бы обводя всю территорию резервации и людей, видимых и невидимых в тот момент.— Имя Тимбери известно в этих местах издревле.

И он торжественно продекламировал: «Среди людей, средь бухт, озер и побережья тысяч миль — это не просто разговор,— здесь Тимбери первейшим был. Первенствовал в те времена, когда вдруг Кук в Залив приплыл, последний вождь... в той стороне, великим человеком слыл...»

Он махнул рукой:

— Мы здесь жили, живем и будем жить всегда...

...На улицах Сиднея начался час «пик». За рулем автомобиля нужно смотреть в оба, но мы продолжаем разговаривать.

— Вы знаете,— говорит Фрэнк,— как будто ни о чем особенном мы не говорили, но верите ли, я как-то все время неловко себя чувствовал. Ей-богу, я лично никого из аборигенов не сгонял с родной земли, тем более не охотился на них. Во время референдума в 1967 году я без колебаний высказался за предоставление им равных прав. Но, знаете, мое чувство вины происходит, очевидно, от того, что я — человек, родившийся в Австралии, дышащий одним воздухом с аборигенами, десятки лет не замечал их. Что это? Духовная слепота при нормальном физическом зрении. Не делаю вид, что не вижу, а искренне не вижу! Наверное, сказывается и неразвитость сознания, и неполноценность общественного устройства, и бог еще знает что...

— В чем-то вы правы,— согласился я с Фрэнком.— Духовная слепота... Меня не касается... В общем, моя хата с краю...

Мы плывем в сплошном потоке машин. Для всех них есть оборудованные, удобные места — в гаражах, на стоянках. Только для коренных австралийцев в стране нет мест, а если есть, так в резервациях...

— Интересно получается,— опять начинает Фрэнк,— сейчас многие заговорили об аборигенах, а еще двадцать лет назад только ученые вспоминали о них...

Я не отвечаю, веду машину и думаю про себя: «Да, общественное мнение сыграло свою роль. Аборигенов долго «не замечали», потом заговорили об их культурной ассимиляции с европейским населением, а теперь коренные австралийцы борются за свое самоопределение, требуют возврата принадлежащих им земель... Появляются свои поэты, писатели, художники. Аборигены не хотят отказываться от своего культурного наследия, а развивают его: устный фольклор, картины на коре, настоящие возвращающиеся бумеранги, поэзия... Да, белое население Австралии медленно, но неотвратимо поворачивается лицом к потомкам тех коренных жителей континента, которые взирали на кургузые корабельные пушки парусников белых пришельцев. Они смотрели, а с кораблей высаживались на берег первые десанты, вооруженные длинными ружьями и пистолетами...»